Неточные совпадения
Едучи
в настоящем случае с железной дороги и взглядывая по временам сквозь каретное стекло на мелькающие перед глазами дома, князь вдруг припомнил лондонскую улицу, по которой он
в такой же ненастный
день ехал на станцию железной дороги, чтобы уехать совсем из Лондона. Хорошо ли, худо ли он поступил
в этом случае, князь до сих пор
не мог себе дать отчета
в том, но только поступить таким образом заставляли его все его физические и нравственные инстинкты.
— Но
дело не в том-с. Перехожу теперь к главному, — продолжала Елена, — мы обыкновенно наши письма, наши разговоры чаще всего начинаем с
того, что нас радует или сердит, — словом, с
того, что
в нас
в известный момент сильней другого живет, — согласны вы с этим?
— Мы-с пили, — отвечал ему резко князь Никита Семеныч, — на биваках,
в лагерях, у себя на квартире, а уж
в Английском клубе пить
не стали бы-с, нет-с…
не стали бы! — заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично себя ведут. Князя Григорова он, к великому своему удовольствию, больше
не видал.
Тот,
в самом
деле, заметно охмелевший, уехал домой.
Дело в том, что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но,
в сущности, он был больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами
не может и
не должно существовать, и хоть вместе с
тем знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о
том прямо у него никак
не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
— Только они меня-то, к сожалению,
не знают… — продолжала между
тем та, все более и более приходя
в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними
не стану, а прямо
дело заведу: я мать, и мне никто
не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он — человек женатый, и что она —
не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью к жене. «Я отнял у этой женщины все, все и
не дал ей взамен ничего, даже двух часов
в день ее рождения!» — говорил он сам себе. С этим чувством пришел он
в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый
день. По своей подвижной натуре князь
не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой.
Та выслушала его весьма внимательно.
— Если
в этом только,
то пускай приезжает, я глаз моих
не покажу. Что,
в самом
деле, мне, старухе, с вами, молодыми людьми, делать, о чем разговаривать?
Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к дяде; но он
не поехал, отговорившись перед женой
тем, что он считает нечестным скакать хоронить
того человека, которого он всегда ненавидел:
в сущности же князь
не ехал потому, что на несколько
дней даже
не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.
Он уже давно узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О
том, что Жиглинские будут
в Останкине жить и даже переехали с ними
в один
день, князь до сих пор еще
не говорил жене.
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем
не столько по болезни своей, сколько по другой причине:
в начале нашего рассказа она думала, что князь идеально был влюблен
в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла
тем, что он
в самом
деле, может быть, участвует
в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак
не больше
того.
Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что
разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался
в своей супруге, отвернулся от нее умственно и
не стал ни слова с ней говорить о
том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти
не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит.
— Тут
не в том дело! Они сложны, огромны, но комфорта
в них все-таки нет, — возразил барон.
Между
тем княгиня велела ему сказать, что она никак
не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому князю самому надобно было оставаться дома; но он
дня два уже
не видал Елены: перспектива провести целый вечер без нее приводила его просто
в ужас.
По странному стечению обстоятельств, барон
в эти минуты думал почти
то же самое, что и княгиня:
в начале своего прибытия
в Москву барон, кажется, вовсе
не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой
день своего приезда ни с
того ни с сего обратился с разговором к работавшему
в большом саду садовнику.
— Да, припоминаю эту минуту, — начал он опять с грустным видом, — когда вас повезли венчать,
не дай бог перенести никому
того, что я перенес
в тот день!
Миклаков
в молодости отлично кончил курс
в университете, любил очень читать и потому много знал; но
в жизни как-то ему
не повезло:
в службе он дотянул только до бухгалтера, да и тут его терпели потому, что обязанности свои он знал
в совершенстве, и начальники его обыкновенно говорили про него: «Миклаков, как бухгалтер, превосходный, но как человек — пренеприятный!»
Дело в том, что при служебных объяснениях с своими начальствующими лицами он нет-нет да и ввернет почти каждому из них какую-нибудь колкость.
Вследствие таковых качеств, успех его
в литературе был несомненный: публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили:
дело в том, что, вступая почти
в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же
дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему
не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках.
Комплект платья у него был так же неполон, как и во
дни оны: халат его был, например, такого свойства, что Миклаков старался лучше
не надевать его, когда это было возможно, а так как летом эта возможность, по случаю теплой погоды, была почти постоянная,
то Миклаков обыкновенно все лето и ходил
в одном белье.
Старик просто
не считал себя вправе беспокоить его сиятельство своим поклоном, так как сей последний на вечере у себя
не удостоил слова сказать с ним, а между
тем Елпидифор Мартыныч даже
в настоящую минуту ехал, собственно, по
делу князя.
После недавнего своего объяснения с Елизаветой Петровной, возымев некоторую надежду
в самом
деле получить с нее тысячу рублей, если только князь ей даст на внука или внучку тридцать тысяч рублей серебром, Елпидифор Мартыныч решился
не покидать этой возможности и теперь именно снова ехал к Анне Юрьевне, чтобы науськать
ту в этом отношении.
Анна Юрьевна, собственно, затеяла ехать
в Немецкий клуб с единственною целью встретиться там с своим юным музыкальным талантом, которого вряд ли
не предполагала простить даже и которого она
в самом
деле встретила, но
в таком сотовариществе, что никакое снисхождение ее
не могло перенести
того.
—
Не знаете
того! — повторил Миклаков. — Хорошо и
то, по крайней мере, что откровенно сказано!.. Теперь, значит, остается внушить княгине, что, ежели она
в самом
деле любит этого господина,
в чем я, признаться сказать, сильно сомневаюсь…
Княгиня,
в противоположность Елене, любила все больше представлять себе
в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней
в совершенно другом,
то он
не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она
дня три и совсем
не видала князя.
«Я, мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же моя к вам, которая нисколько
не уменьшилась
в душе моей с
того дня, как я отдала вам мое сердце и руку.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание
в действительности: у него
в самом
деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после
того неприятного ужина
в Немецком клубе барон дал себе слово
не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе
не желал,
тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко
не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но
в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону
не хотелось, потому что это прямо значило показать себя
в глазах ее трусом, чего он тоже
не желал.
— Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла
в голову мысль: «Княгиня,
в самом
деле, может быть, такая еще простушка
в жизни, что до сих пор
не позволила барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем
не позволит», и вместе с
тем Анне Юрьевне кинулось
в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое,
тем не менее, она заметила.
— Ах, пожалуйста! — воскликнула Анна Юрьевна, и таким образом вместо нотариуса они проехали к Сиу, выпили там шоколаду и потом заехали опять
в дом к Анне Юрьевне, где она и передала все бумаги барону. Она, кажется, начала уже понимать, что он ухаживает за ней немножко. Барон два
дня и две ночи сидел над этими бумагами и из них увидел, что все
дела у Анны Юрьевны хоть и были запущены, но все пустые,
тем не менее, однако, придя к ней, он принял серьезный вид и даже несколько мрачным голосом объяснил ей...
Раз, часу
в первом
дня, Анна Юрьевна сидела
в своем будуаре почти
в костюме молодой: на ней был голубой капот, маленький утренний чепчик; лицо ее было явно набелено и подрумянено. Анна Юрьевна, впрочем, и сама
не скрывала этого и во всеуслышание говорила, что если бы
не было на свете куаферов и косметиков,
то женщинам ее лет на божий свет нельзя было бы показываться. Барон тоже сидел с ней; он был
в совершенно домашнем костюме, без галстука,
в туфлях вместо сапог и
в серой, с красными оторочками, жакетке.
Он обыкновенно целые
дни ездил
в моднейшем, но глупейшем фаэтоне по Москве
то с визитами,
то обедать к кому-нибудь,
то в театр,
то на гулянье, и всюду и везде без умолку болтал, и
не то чтобы при этом что-нибудь выдумывал или лгал, — нисколько: ум и воображение Николя были слишком слабы для
того, но он только, кстати ли это было или некстати, рассказывал всем все, что он увидит или услышит.
— Да-с, прекрасно!.. — возразила ему с запальчивостью Елена. — Это было бы очень хорошо, если бы вы весь ваш доход
делили между бедными, и я с удовольствием бы взяла из них следующую мне часть; но быть
в этом случае приятным исключением я
не желаю, и
тем более, что я нисколько
не нуждалась
в ваших деньгах: я имела свои средства!
Здесь он прежде всего написал княгине записку: «По разного рода
делам моим, я
не мог до сего времени быть у вас; но если вы позволите мне сегодняшний
день явиться к вам
в качестве вашего партнера,
то я исполнил бы это с величайшим удовольствием».
У Григоровых
в этот
день, как нарочно, произошел целый ряд маленьких событий, которые,
тем не менее, имели влияние на судьбу описываемых мною лиц.
— Вот
в том-то и
дело; я никак
не желаю, чтобы он жил под русскими законами… Ты знаешь, я никогда и ни на что
не просила у тебя денег; но тут уж буду требовать, что как только подрастет немного наш мальчик,
то его отправить за границу, и пусть он будет лучше каким-нибудь кузнецом американским или английским фермером, но только
не русским.
Князь и Елена
в этот самый
день именно и недоумевали, каким образом им пригласить священников крестить их ребенка: идти для этого к ним князю самому — у него решительно
не хватало духу на
то, да и Елена находила это совершенно неприличным; послать же горничную звать их — они, пожалуй, обидятся и
не придут. Пока Елена и князь решали это, вдруг к ним
в комнату вбежала кухарка и доложила, что маменька Елены Николаевны приехала и спрашивает: «Примут ли ее?».
— Но если я
в самом
деле не имею для ее сиятельства никакого значения,
то зачем же мне
в таком случае таскаться к ней каждый
день?..
— Но разве вы
в самом
деле уезжаете? — воскликнула г-жа Петицкая, тоже испугавшись. Она сама очень многое теряла
в княгине,
не говоря уже о дружбе ее, даже
в материальном отношении:
та беспрестанно делала ей подарки, давала часто денег взаймы.
И с этими словами Елпидифор Мартыныч встряхнул перед глазами своих слушателей
в самом
деле дорогую бобровую шапку Оглоблина и вместе с
тем очень хорошо заметил, что рассказом своим нисколько
не заинтересовал ни князя, ни Елену; а потому, полагая, что, по общей слабости влюбленных, они снова желают поскорее остаться вдвоем, он
не преминул тотчас же прекратить свое каляканье и уехать.
Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей больше ничего
не рассказывать.
Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло
то, что неужели же Петицкая
в самом
деле полюбила Оглоблина, и если
не полюбила,
то что же заставило ее быть благосклонною к нему?
Скрыть это и носить
в этом отношении маску князь видел, что на этот, по крайней мере,
день в нем недостанет сил, — а потому он счел за лучшее остаться дома, просидел на прежнем своем месте весь вечер и большую часть ночи, а когда на другой
день случайно увидел
в зеркале свое пожелтевшее и измученное лицо,
то почти
не узнал себя.
— После
того, как ты меня понимаешь, мне,
в самом
деле, следовало бы тебя оставить, что я и сделал бы, если бы у нас
не было сына, за воспитанием которого я хочу следить, — проговорил он, стараясь при этом
не смотреть на Елену.
Положение ее,
в самом
деле, было некрасивое: после несчастной истории с Николя Оглоблиным она просто боялась показаться на божий свет из опасения, что все об этом знают, и вместе с
тем она очень хорошо понимала, что
в целой Москве, между всеми ее знакомыми, одна только княгиня все ей простит, что бы про нее ни услышала, и
не даст, наконец, ей умереть с голоду, чего г-жа Петицкая тоже опасалась, так как последнее время прожилась окончательно.
— Долго что-то очень собираюсь прервать их… Ты
не со вчерашнего
дня страдаешь и мучишься о супруге твоей и почти пламенную любовь выражаешь к ней
в моем присутствии. Кремень — так и
тот, я думаю, может лопнуть при этом от ревности.
Князь, с своей стороны, тоже при этом невольно подумал, что если бы Елена
в самом
деле питала к нему такое презрение,
то зачем же бы она стала насиловать себя и
не бросила его совершенно.
Не из-за куска же хлеба делает она это: зная Елену, князь никак
не мог допустить
того.
— Так, мне хочется сказать ей на дорогу несколько моих добрых пожеланий!.. Но
дело в том: если мне ехать к вам,
то княгиня, конечно, меня
не примет.
Ребенка своего Елена страстно любила, но
в то же время посвятить ему все
дни и часы свои она
не хотела и находила это недостойным всякой неглупой женщины, а между
тем чем же было ей занять себя?
— Никакой такой силы
не существует! — произнесла Елена. — Ведь это странное
дело — навязывать народу свободолюбие, когда
в нем и намека нет на
то. Я вон на
днях еще как-то ехала на извозчике и разговаривала с ним. Он горьким образом оплакивает крепостное право, потому что теперь некому посечь его и поучить после
того, как он пьян бывает!
Анна Юрьевна последнее время как будто бы утратила даже привычку хорошо одеваться и хотя сколько-нибудь себя подтягивать, так что
в тот день, когда у князя Григорова должен был обедать Жуквич, она сидела
в своем будуаре
в совершенно распущенной блузе; слегка подпудренные волосы ее были
не причесаны, лицо
не подбелено. Барон был тут же и, помещаясь на одном из кресел, держал голову свою наклоненною вниз и внимательным образом рассматривал свои красивые ногти.
Барон судил
в сем случае несколько по Петербургу, где долгие годы можно делать что угодно, и никто
не будет на
то обращать большого внимания; но Москва оказалась другое
дело: по выражениям лиц разных знакомых, посещавших Анну Юрьевну, барон очень хорошо видел, что они понимают его отношения к ней и втайне подсмеиваются над ним.
— Тут
дело не в поляках, — отвечала Елена, — а
в угнетенных,
в несчастных людях. Кроме
того, я
не думаю, чтоб он и против поляков имел что-нибудь особенное.
Она до сих пор сохранила еще к вам самое глубокое уважение и самую искреннюю признательность; а ваша доброта, конечно, подскажет вам
не оставлять совершенно
в беспомощном состоянии бедной жертвы
в руках тирана,
тем более, что здоровье княгини тает с каждым
днем, и я даже опасаюсь за ее жизнь».