Неточные совпадения
Через несколько
дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его.
В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о
том, что говорят во флигеле. Сидя у открытого окна
в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и
не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
— Написал он сочинение «О третьем инстинкте»;
не знаю,
в чем
дело, но эпиграф подсмотрел: «
Не ищу утешений, а только истину». Послал рукопись какому-то профессору
в Москву;
тот ему ответил зелеными чернилами на первом листе рукописи: «Ересь и нецензурно».
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом
в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом
в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим
то на золотую рыбу с множеством плавников,
то на глубокую, до
дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но
не решается.
Он
не забыл о
том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение.
Не много
дней прошло с
того момента, но он уже
не один раз спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил
в нем сомнения
в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько
дней тому назад.
«А что, если всем этим прославленным безумцам
не чужд геростратизм? — задумался он. — Может быть, многие разрушают храмы только для
того, чтоб на развалинах их утвердить свое имя? Конечно, есть и разрушающие храмы для
того, чтоб — как Христос —
в три
дня создать его. Но —
не создают».
Он
не помнил, когда она ушла, уснул, точно убитый, и весь следующий
день прожил, как во сне, веря и
не веря
в то, что было. Он понимал лишь одно:
в эту ночь им пережито необыкновенное, неизведанное, но —
не то, чего он ждал, и
не так, как представлялось ему. Через несколько таких же бурных ночей он убедился
в этом.
— Ой,
не доведет нас до добра это сочинение мертвых праведников, а
тем паче — живых. И ведь делаем-то мы это
не по охоте,
не по нужде, а — по привычке, право, так! Лучше бы согласиться на
том, что все грешны, да и жить всем
в одно грешное, земное
дело.
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. —
В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я думаю об этом с тринадцати лет, с
того дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я
не умею думать ни о чем, кроме этого.
Он вышел
в большую комнату, место детских игр
в зимние
дни, и долго ходил по ней из угла
в угол, думая о
том, как легко исчезает из памяти все, кроме
того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда
не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы
не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь
в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится?
Не красива. И —
не умна.
— Вспомните-ко вчерашний
день, хотя бы с Двенадцатого года, а после
того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и
в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и
не видно на земле, мошка он
в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
— Знаешь, я с первых
дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для меня
в этом
не будет. Как все неудачно у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе, а
то бы я…
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая
в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только
в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного
не случилось и она смотрит на него все
теми же глазами ночной птицы, которая
не умеет жить
днем.
— Цела, — ответил
тот, глядя
в самовар и гримасничая. — По некоторым признакам,
дело Любаши затеяно
не здешними, а из провинции.
Репутация солидности
не только
не спасала, а вела к
тому, что организаторы движения настойчиво пытались привлечь Самгина к «живому и необходимому
делу воспитания гражданских чувств
в будущих чиновниках», — как убеждал его, знакомый еще по Петербургу, рябой, заикавшийся Попов; он, видимо, совершенно посвятил себя этому
делу.
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня
в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно
не человек, а — рисунок…
И всего более удивительно было
то, что Варвара, такая покорная, умеренная во всем, любящая серьезно, но
не навязчиво, становится для него милее с каждым
днем. Милее
не только потому, что с нею удобно, но уже до
того милее, что она возбуждает
в нем желание быть приятным ей, нежным с нею. Он вспоминал, что Лидия ни на минуту
не будила
в нем таких желаний.
Дальше он доказывал, что, конечно, Толстой — прав: студенческое движение — щель, сквозь которую большие
дела не пролезут, как бы усердно ни пытались протиснуть их либералы. «Однако и юношеское буйство, и тихий ропот отцов, и умиротворяющая деятельность Зубатова, и многое другое — все это ручейки незначительные, но следует помнить, что маленькие речушки, вытекая из болот, создали Волгу, Днепр и другие весьма мощные реки. И
то, что совершается
в университетах,
не совсем бесполезно для фабрик».
— Ах, да… Говорят, — Карповича
не казнят, а пошлют на каторгу. Я была во Пскове
в тот день, когда он стрелял, а когда воротилась
в Петербург, об этом уже
не говорили. Ой, Клим, как там живут,
в Петербурге!
—
В кусочки, да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А
в магазее хлеб есть, лежит. Просили они на посев —
не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще
в среду хотели
дело это сделать, да приехал земской, напугал. К
тому же и
день будний,
не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
А он, как пьяный, ничего
не чувствует, снова ввернется
в толпу, кричит: «Падаль!» Клим Иванович,
не в том дело, что человек буянит, а
в том, что из десяти семеро одобряют его, а если и бьют, так это они из осторожности.
«Зубатов — идиот», — мысленно выругался он и, наткнувшись
в темноте на стул, снова лег. Да, хотя старики-либералы спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что спорят лишь для
того, чтоб «предостеречь от ошибок», а
в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение
в том, что оно
не нашло
в себе сил продолжить
дело народовольцев и позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно сказал...
—
То есть
не по поручению, а по случаю пришлось мне поймать на
деле одного полотера, он замечательно приспособился воровать мелкие вещи, — кольца, серьги, броши и вообще. И вот, знаете, наблюдаю за ним. Натирает он
в богатом доме паркет.
В будуаре-с. Мальчишку-помощника выслал, живенько открыл отмычкой ящик
в трюмо, взял что следовало и погрузил
в мастику. Прелестно. А затем-с…
Изложив свои впечатления
в первый же
день по приезде, она уже
не возвращалась к ним, и скоро Самгин заметил, что она сообщает ему о своих
делах только из любезности, а
не потому, что ждет от него участия или советов. Но он был слишком занят собою, для
того чтоб обижаться на нее за это.
— Видел я
в Художественном «На
дне», — там тоже Туробоев, только поглупее. А пьеса —
не понравилась мне, ничего
в ней нет, одни слова. Фельетон на
тему о гуманизме. И — удивительно
не ко времени этот гуманизм, взогретый до анархизма! Вообще — плохая химия.
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы
не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо,
не знал, куда
девать руки, совал их
в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
Туробоев пришел вечером
в крещеньев
день. Уже по
тому, как он вошел,
не сняв пальто,
не отогнув поднятого воротника, и по
тому, как иронически нахмурены были его красивые брови, Самгин почувствовал, что человек этот сейчас скажет что-то необыкновенное и неприятное. Так и случилось. Туробоев любезно спросил о здоровье, извинился, что
не мог прийти, и, вытирая платком отсыревшую, остренькую бородку, сказал...
— Урок оплачен дорого. Но
того, чему он должен научить, мы, словесной или бумажной пропагандой,
не достигли бы и
в десяток лет. А за десять-то лет рабочих — и ценнейших! — погибло бы гораздо больше, чем за два
дня…
Дни и ночи по улице, по крышам рыкал
не сильный, но неотвязный ветер и воздвигал между домами и людьми стены отчуждения; стены были невидимы, но чувствовались
в том, как молчаливы стали обыватели, как подозрительно и сумрачно осматривали друг друга и как быстро, при встречах, отскакивали
в разные стороны.
Он чувствовал, что пустота
дней как бы просасывается
в него, физически раздувает, делает мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался
в кабинете, пытаясь уложить
в простые слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова
не показывают ему
того, что он хотел бы видеть,
не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин
не возбуждают антипатии?
— Вот — соседи мои и знакомые
не говорят мне, что я
не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как
в наши
дни дети-то кричат отцам —
не так, все —
не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат:
не в таких домах живете,
не на
тех стульях сидите, книги читаете
не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
Самгин рассердился и ушел. Марины
в городе
не было, она приехала через восемь
дней, и Самгина неприятно удивило
то, что он сосчитал
дни. Когда он передал ей пакет писем и тетрадку «Размышлений», она, небрежно бросив их на диван, сказала весьма равнодушным тоном...
За книгами он стал еще более незаметен. Никогда
не спрашивал ни о чем, что
не касалось его обязанностей, и лишь на второй или третий
день, после
того как устроился
в углу, робко осведомился...
А на другой
день Безбедов вызвал у Самгина странное подозрение: всю эту историю с выстрелом он рассказал как будто только для
того, чтоб вызвать интерес к себе; размеры своего подвига он значительно преувеличил, — выстрелил он
не в лицо голубятника, а
в живот, и ни одна дробинка
не пробила толстое пальто. Спокойно поглаживая бритый подбородок и щеки, он сказал...
В конце зимы он поехал
в Москву, выиграл
в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать
в гостиницу и, сидя там, вспомнил, что
не прошло еще двух лет с
того дня, когда он сидел
в этом же зале с Лютовым и Алиной, слушая, как Шаляпин поет «Дубинушку». И еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и впечатлений уложилось
в отрезок времени — столь ничтожный.
«
В сущности, случай ничтожный, и все
дело в том, что я много выпил», — утешал он себя, но
не утешил.
Положение писателя — трудное: нужно сочинять новых героев, попроще, поделовитее, а это —
не очень ловко
в те дни, когда старые герои еще
не все отправлены на каторгу, перевешаны.
Он был
не очень уверен
в своей профессиональной ловкости и проницательности, а после визита к девице Обоимовой у него явилось опасение, что Марина может скомпрометировать его, запутав
в какое-нибудь темное
дело. Он стал замечать, что, относясь к нему все более дружески, Марина вместе с
тем постепенно ставит его
в позицию служащего, редко советуясь с ним о
делах.
В конце концов он решил серьезно поговорить с нею обо всем, что смущало его.
— Сатира, карикатура… Хм? Ну — и ладно,
дело не в этом, а
в том, что вот я
не могу понять себя. Понять — значит поймать. — Он хрипло засмеялся. — Я привык выдумывать себя
то — таким,
то — эдаким, а —
в самом-то
деле: каков я? Вероятно — ничтожество, но —
в этом надобно убедиться. Пусть обидно будет, но надобно твердо сказать себе: ты — ничтожество и — сиди смирно!
Пред весною исчез Миша, как раз
в те дни, когда для него накопилось много работы, и после
того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром на четвертый
день позвонил доктор городской больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин
не успел спросить, чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав
в больницу, Клим сначала пошел к доктору.
Были
в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил ночь 9 Января на темных улицах Петербурга, первые
дни Московского восстания,
тот вечер, когда избили его и Любашу, — во всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал
в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но —
не только им.
— На Урале группочка парнишек эксы устраивала и после удачного поручили одному из своих товарищей передать деньги, несколько десятков тысяч,
в Уфу,
не то — серым,
не то — седым, так называли они эсеров и эсдеков. А у парня — сапоги развалились, он взял из тысяч три целковых и купил сапоги. Передал деньги по адресу, сообщив, что три рубля — присвоил, вернулся к своим, а они его за присвоение трешницы расстреляли. Дико? Правильно! Отличные ребята. Понимали, что революция —
дело честное.
— Вас, юристов, эти вопросы
не так задевают, как нас, инженеров. Грубо говоря — вы охраняете права
тех, кто грабит и кого грабят,
не изменяя установленных отношений. Наше
дело — строить, обогащать страну рудой, топливом, технически вооружать ее.
В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б дали денег нам, мы могли бы обойтись и без варягов.
Преступление открыто при таких обстоятельствах: обычно по воскресеньям М. П. Зотова закрывала свой магазин церковной утвари
в два часа
дня, но вчера торговцы Большой Торговой улицы были крайне удивлены
тем, что
в обычное время магазин
не закрыт, хотя ни покупателей, ни хозяйки
не замечалось
в нем.
Его отношение к Тагильскому
в этот
день колебалось особенно резко и утомительно. Озлобление против гостя истлело,
не успев разгореться, неприятная мысль о
том, что Тагильский нашел что-то сходное между ним и собою, уступило место размышлению: почему Тагильский уговаривает переехать
в Петербург? Он
не первый раз демонстрирует доброжелательное отношение ко мне, но — почему? Это так волновало, что даже мелькнуло намерение: поставить вопрос вслух,
в лоб товарищу прокурора.
К людям он относился достаточно пренебрежительно, для
того чтоб
не очень обижаться на них, но они настойчиво показывали ему, что он — лишний
в этом городе. Особенно демонстративно действовали судейские, чуть
не каждый
день возлагая на него казенные защиты по мелким уголовным
делам и задерживая его гражданские процессы. Все это заставило его отобрать для продажи кое-какое платье, мебель, ненужные книги, и как-то вечером, стоя среди вещей, собранных
в столовой, сунув руки
в карманы, он мысленно декламировал...
—
Не всех, однако. Нет,
не всех. Ты —
не сердись на меня, если я грубо сказал.
Дело в том, что завидую я тебе, спокойствию твоему завидую. Иной раз думается, что ты хранишь мудрость твою, как девственность. Пачкать ее
не хочешь.
«Да, эта бабища внесла
в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более
того — едва
не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова… Да, написать повесть об этом убийстве — интересное
дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот
в такой тишине,
в такой уютной, теплой комнате, среди вещей, приятных для глаз».
— Аминь, — густо сказал Ерухимович, но ироническое восклицание его было погашено, хотя и
не очень дружным, но громким — ура. Адвокат, выпив вина, вызывающе посматривал на Ерухимовича, но
тот, подливая
в бокал шампанского красное вино, был всецело занят этим
делом. Вскочил Алябьев и быстро, звонко начал...
— Это — медовуха действует. Ешь — сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок
не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха — укрощает. Секрет жены, он у нее
в роду лет сотню держится, а
то и больше. Даже и я
не знаю,
в чем тут
дело, кроме крепости, а крепость —
не так уж велика, 65–70 градусов.
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что
в наши
дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы
не очень удачно. Наш военный министр громогласно,
в печати заявлял о подготовленности к войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр
не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему.
То же самое можно сказать о министре путей сообщения.