Неточные совпадения
— Мы-с пили, — отвечал ему резко князь Никита Семеныч, — на биваках, в лагерях, у себя на квартире, а уж в Английском клубе пить не стали бы-с, нет-с… не стали бы! — заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично себя ведут. Князя Григорова он, к великому своему удовольствию,
больше не видал. Тот, в самом
деле, заметно охмелевший, уехал домой.
Дело в том, что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он был
больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами не может и не должно существовать, и хоть вместе с тем знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о том прямо у него никак не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
Посидев еще несколько времени,
больше из приличия, она начала, наконец, прощаться и просила княгиню передать мужу, чтобы тот не медля к ней приехал по одному очень важному для него
делу; но, сходя с лестницы, Анна Юрьевна встретила самого князя.
Она сама гораздо бы
больше желала, чтобы князь бывал у них, а то, как она ни вооружалась стоическим спокойствием, но все-таки ей ужасно тяжело и стыдно было середь белого
дня приходить в Роше-де-Канкаль. Ей казалось, что она на каждом шагу может встретить кого-нибудь из знакомых, который увидит, куда она идет; что швейцар, отворяя ей дверь, как-то двусмысленно или почти с презрением взглядывал на нее; что молодые официанты, стоящие в коридоре, при проходе ее именно о ней и перешептывались.
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем, что он в самом
деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не
больше того.
Ей казалось, что он тогда, по необходимости, будет
больше бывать дома и не станет каждый
день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу, князь продолжал не бывать дома, — это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает, что Елена не только что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что князь просто возит ее за собой.
Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что
разделяет их; но князь, как и с
большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит.
По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти то же самое, что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой
день своего приезда ни с того ни с сего обратился с разговором к работавшему в
большом саду садовнику.
И вообще про все полчище русских литераторов Миклаков говорил, что в нем обретается никак не
больше десятков двух или трех истинно даровитых и образованных людей, а остальные набрались из таких господ, которые ни на какое другое путное
дело неспособны.
Говоря таким образом, Миклаков в душе вряд ли то же самое чувствовал, потому что
день ото
дня становился как-то все
больше худ и желт и почти каждый вечер напивался до одурения; видимо, что он сгорал на каком-то внутреннем и беспрестанно мучившем его огне!
Княгиня, в противоположность Елене, любила все
больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом, то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она
дня три и совсем не видала князя.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом
деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать
больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал.
— Ну, это… особенно если доверенность будет полная и при таком
большом имении,
дело не совсем безопасное.
— Никакого тут яду нет. Не так бы к этим господам следовало писать! — возразила Анна Юрьевна с неудовольствием, однако написанное прежде ею письмо изорвала, а продиктованное бароном запечатала и отправила. Барон вообще,
день ото
дня, все
больше и
больше начинал иметь на нее влияние, и это, по преимуществу, происходило оттого, что он казался Анне Юрьевне очень умным человеком.
Князь имел намерение поблагодарить его гораздо
больше, чем сам того ожидал Елпидифор Мартыныч; кроме того, князь предположил возобновить ему годичную практику в своем доме, с тем только, чтобы он каждый
день заезжал и наблюдал за Еленой и за ребенком.
По уходе его, Елена велела подать себе малютку, чтобы покормить его грудью. Мальчик, в самом
деле, был прехорошенький, с
большими, черными, как спелая вишня, глазами, с густыми черными волосами; он еще захлебывался, глотая своим маленьким ротиком воздух, который в комнате у Елены был несколько посвежее, чем у него в детской.
Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей
больше ничего не рассказывать. Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло то, что неужели же Петицкая в самом
деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила, то что же заставило ее быть благосклонною к нему?
Скрыть это и носить в этом отношении маску князь видел, что на этот, по крайней мере,
день в нем недостанет сил, — а потому он счел за лучшее остаться дома, просидел на прежнем своем месте весь вечер и
большую часть ночи, а когда на другой
день случайно увидел в зеркале свое пожелтевшее и измученное лицо, то почти не узнал себя.
— А, покойней… Ну, того мужчину нельзя поздравить с
большим уважением от женщины, если она какие-нибудь пошлости и малодушие его встречает равнодушно, — тут уж настоящее презрение, и не на словах только, а на самом
деле; а когда сердятся, так это еще ничего, — значит, любят и ценят! — проговорила Елена.
Барон, как мы видели, был очень печален, и грусть его проистекала из того, что он
день ото
дня больше и
больше начинал видеть в себе человека с окончательно испорченною житейскою карьерою.
Барон судил в сем случае несколько по Петербургу, где долгие годы можно делать что угодно, и никто не будет на то обращать
большого внимания; но Москва оказалась другое
дело: по выражениям лиц разных знакомых, посещавших Анну Юрьевну, барон очень хорошо видел, что они понимают его отношения к ней и втайне подсмеиваются над ним.
Такого рода ответ Оглоблин давал обыкновенно на все просьбы, к нему адресуемые. Феодосий Иваныч был правитель
дел его и хоть от природы был наделен весьма малым умом, но сумел как-то себе выработать необыкновенно серьезный и почти глубокомысленный вид. Начальника своего он
больше всего обольщал и доказывал ему свое усердие тем, что как только тот станет что-нибудь приказывать ему с известными минами и жестами, так и Феодосий Иваныч начнет делать точно такие же мины и жесты.
— Словом, о князе говорить нечего, — это
дело решенное, что мы с ним друг для друга
больше не существуем!
— Э, мы и так сделаем — ничего! — подхватил Николя и в самом
деле сделал. Он, в этом случае,
больше приналег на подчиненных отца и от малого до
большого всех их заставил взять по нескольку билетов, так что опять выручил тысячи три, каковые деньги поверг снова к стопам Елены. Николя решительно, кажется, полагал пленить ее этим и вряд ли не подозревал, что деньги эти она собирает вовсе не для бедных девушек, а прямо для себя!
И с этими словами Жуквич проворно развязал свой галстук и раскрыл воротник своей рубашки. Елена увидела у него на шее довольно
большой шрам, показавшийся ей как будто бы в самом
деле происшедшим от веревки.
Все заведенье говорит о том — от малого до
большого; я лечу там, так каждый
день слышу: днюет и ночует, говорят, он у нее! — выдумывал Елпидифор Мартыныч, твердо убежденный, что для спасенья позволительна всякая ложь.
Князь в тот
день не выходил
больше из своего кабинета и совсем не видался с княгиней, которая вместе с Петицкой разбирала и расстанавливала разные вещи на своей половине.
Елена, по самой природе своей, была не
большая музыкантша и даже не особенно любила музыку, но в настоящий урок она просто показалась ей пыткой; как бы то ни было, однако, Елена пересилила себя, просидела свой урок
больше даже, чем следует, пришла с него домой пешком и на другой
день поутру отправилась пешком в пансион, терпеливо высидела там и снова возвратилась домой пешком.
Днем для открытия вновь преобразованного училища барон выбрал воскресенье; он с
большим трудом, и то с помощью Петицкой, уговорил княгиню снять с себя глубокий траур и приехать на его торжество хоть в каком-нибудь сереньком платье. Г-жа Петицкая, тоже носившая по князе траур, сняла его и надела форменное платье начальницы. К двенадцати часам они прибыли в училище. Княгиню барон усадил на одно из почетнейших мест. Г-жа Петицкая села в числе служащих лиц, впрочем, рядом с бароном и даже по правую его руку.