Неточные совпадения
Знавал Марко Данилыч иных из названных Макриной и соглашался со старицей, что в
самом деле жены они добрые, матери
хорошие, потому, главное, прибавлял он, что живут во страхе Господнем.
— Чего тут раздумывать? — нетерпеливо вскликнул Марко Данилыч. —
Сама же ты, матушка, не раз говорила, что у вас девичья учьбá идет по-хорошему… А у меня только и заботы, чтобы Дуня, как вырастет, была б не хуже людей… Нет, уж ты, матушка, речами у меня не отлынивай, а
лучше посоветуй со мной.
Мать Макрина по книгам учила ее, иногда Таифа место ее заступала, на досуге и
сама Манефа поучала девочку, как жить по-доброму да по-хорошему…
— Брательники просили, ты-де всех речистей, потому-де
самому ты и зачинай. С общего, значит, совета всей артели мы с Карпом да с Софронкой пошли. Что ж, ведь я, кажись, говорил с ним по-хорошему?
Стоял тот навес на длинных шестах; в
хороший ветер его со всеми людьми могло бы сдунуть в
самую глубь реки.
Каждый день бывая у Дорониных и каждый раз вынося из дома их чувство чистоты, добра и свежести, сознавал он, что и
сам делается
лучше и добрее.
— Про краснорядцев?.. Никто не говорил, а надо полагать, что расторговались, — сказал Самоквасов. — В семи трактирах вечор кантовали: ивановские у Барбатенка да у Веренинова, московские у Бубнова да у Ермолаева, а
самые первые воротилы — у Никиты Егорова. И надо полагать, дела завершили ладно, с
хорошими, должно быть, остались барышами.
По три года каждым летом в Комарове он гащивал. Каждый Божий день увещал, уговаривал ее повенчаться, каждый раз обещалась она, но до другого года откладывала. А как после дедовой кончины
сам себе хозяином стал, наотрез ему отказала. «Побáловались и шабаш, — она молвила, — и мне, и тебе свой путь-дорога, ищи невесту
хорошую». Пугала, что будет злою женой, неугодливой.
— Нет, Марко Данилыч, я уж
лучше письма подожду.
Сам посуди, дело чужое, — немножко подумав, решил Зиновий Алексеич.
Хотел было Доронин подробнее про тюленя расспросить, но вспомнил слова Смолокурова. «Кто его знает, этого Веденеева, — подумал он, — мягко стелет, а пожалуй, жестко будет спать, в
самом деле наврет, пожалуй, короба с три.
Лучше покамест помолчать».
— Валил бы
лучше в Волгу свое сокровище. Выгоднее, право выгодней будет, — кричал ему вслед Корней Евстигнеев. — Вот так купец-торговец!.. Три баржи с грузом, а
сам с голым пузом! Эй, воротись, получай по два пятака за баржу — все-таки тебе хоть какой-нибудь барыш будет.
И все пассажиры показались Никите Федорычу такими
хорошими и добрыми, а речи их такими разумными, что он то́тчас же со всеми перезнакомился и до такой степени стал весел и разговорчив, что и пассажиры про него то же
самое подумали, что и капитан с богатырем рабочим.
— Идет, — радостно и самодовольно улыбаясь, вскликнул Василий Петрович. — А не в пример бы
лучше здесь же, на пароходе, покончить. Два бы рублика взяли, десять процентов, по вашему слову, скидки. По рублю бы по восьми гривен и порешили… Подумайте, Никита Федорыч, сообразитесь, — ей-Богу, не останетесь в обиде. Уверяю вас честным словом вот перед
самим Господом Богом. Деньги бы все сполна сейчас же на стол…
— И господ не мало, — ответил Морковников. — В роду Марьи Ивановны довольно было фармазонов. А род алымовский,
хороший род, старинный, столбовой… Да что Алымовы!.. Из
самых, слышь, важных, из
самых сильных людей в Петербурге есть фармазоны.
— Нет уж,
лучше подождем денька-то три, — молвил Никита Федорыч. — Дело ведь не убежит, а я меж тем на Гребновской и
сам побываю.
— Что ж это вы, сударыня, до сих пор себя не пристроили? Достатки у вас
хорошие,
сама из себя посмотреть только… — заговорил Смолокуров.
— Сам-от нет,
сам, слышь, и день и ночь за работой, и хозяйка не ходит, от дому-то ей отлучаться нельзя. Опять же Христа ради сбирать ей и зазорно — братá она из
хорошего дома, свои капиталы в девках имела, сродники, слышь, обобрали ее дочиста… А большеньки ребятки, говорили бабенки, каждый, слышь, день ходят побираться.
— А вот малиновый
хороший, московский кипучий!
Самый лучший, с игрой, с иголкой — бьет в нос метелкой! Не пьян да ядрен, в стаканчик нальем! Наливать, что ли, вашей милости-с?
Напоили миры кавалера как следует и
сами нарезались ради
хорошего случая.
Сам Доронин тут ни при чем, для того что
сами вы, отец наш и благодетель, по своей прозорливости
лучше меня, неразумного, знать изволите, что рыбного дела он смыслом своим обнять не годится.
Не в пример бы
лучше было Марье Ивановне
самой к нам пожаловать, здесь и повидалась бы она с Софронием.
А ежели тебе, дражайшая моя дочка Авдотья Марковна, житие в Луповицах
хорошее и безобидное, то живи у Марьи Ивановны дольше того срока, какой я тебе на прощанье дал, для того, что я из Саратова сплыву в Астрахань, а управившись там, проеду, может статься, в Оренбург по некоему обстоятельству, а домой ворочусь разве к
самому Макарью.
— Сказано: не прибавлю ни копейки, — молвил Марко Данилыч. — А как вижу я, что человек ты
хороший, так я от моего усердия дюжину бутылок
самой лучшей вишневки тебе подарю. Наливка не покупная. Нигде такой в продаже не сыщешь, хоть всю Россию исходи. Домашнего налива — густая, ровно масло, и такая сладкая, что, ежель не поопáсишься, язык проглотишь.
— Так вот что: сейчас распорядись, чтоб улицу против дома и против всего дворового места устлали соломой, — продолжал городничий. — Это для порядка. Во всех
хороших городах и в
самом даже Петербурге так делается, если занеможет знатный или богатый человек, — заметил градоначальник стоявшему возле лекарю. — Чтоб сейчас же устлали! — прикрикнул он Василью Фадееву. — А ежели через полчаса мое приказанье исполнено не будет, розгачей отведаешь. Шутить не люблю… Смотри ж, любезный, распорядись.
—
Лучше бы вовсе не знать ей об этих сказаньях, — сквозь зубы проговорил Николай Александрыч. — Таких людей, как она, в вере так не утверждают, сказанья только смущают их. Но это уж моя вина,
сам я на великом соборе говорил об Арарате, а перед тем старые сказанья про Данилу Филиппыча да про Ивана Тимофеича Устюгову велел говорить.
— В губернском городе, недалеко возле базарной площади, большой каменный дом купца Сивкова стоит, всякий его укажет вам, — отвечал отец Прохор. — Поклонитесь и Авдотье Марковне, и Сивкову Поликарпу Андреичу со всем его благословенным семейством. Люди они
хорошие, сердечные — завтра
сами увидите.
— Теперь никак нельзя. Весь дом, пожалуй, перебулгачишь. Нет, уж вы
лучше завтра утром пораньше приходите. Хозяева примут вас со всяким удовольствием — будьте в том несомненны. А поутру, как только проснется приезжая, я ей через комнатных девушек доведу, что вы ночью ее спрашивали, а
сами пристали на постоялом дворе супротив нас. Может, и
сама к вам прибежит. Как только сказать-то ей про вас?
—
Лучше меня
самого знаешь дела мои.
— Так
лучше, по-моему, будет, — сказал Чубалов. — Где же в
самом деле Авдотье Марковне заниматься такими делами, да и Дарье Сергевне не приходится. Правду вы сказали, что это не женское дело.
— Ожениться бы тебе, Петр Степаныч. С
хорошей женой и
сам бы ты был
хороший человек, — сказал Патап Максимыч. — Годков-то уж тебе не мало, из подростков вышел, — право, не пора ли? От дяди отделился, имеешь теперь свой капитал, рожна, что ли, тебе еще? Аль в скиты тянет с белицами да с молоденькими старицами валандаться?
—
Сам понимаю это, — отвечал Самоквасов. — Да ведь невест на базаре не продают, а где ее, хорошую-то, сыщешь? Девушки ведь все ангелы Божьи, откуда же злые жены берутся? Жену выбирать — что жеребей метать, — какая попадется. Хорош жеребей вынется — век проживешь в веселье и радости, плохой вынется — пожалуй, на другой же день после свадьбы придется от жены давиться либо топиться.
—
Сам ее не видал никогда, а все одобряют, много слышал я про нее
хорошего.
— Разводи бобы-то! Точно я двухлетний ребенок, ничего не вижу, ничего не понимаю, — с усмешкой сказала Аграфена Петровна. —
Лучше вот что скажи — неужто у тебя еще не вышли из памяти Луповицы, неужели в
самом деле обрекла ты себя на девичество?
— Что ж?.. Дело
хорошее, — молвил Патап Максимыч. — Съезди в
самом деле, попроси. И от меня попроси, она
самым лучшим порядком уладит все… Да что невеста не кажется?.. Неужто до сей поры нежит в постели белой тело свое?
— Так же все, Максимыч, не
лучше, не хуже, — отвечала Аксинья Захаровна. — С места подняться не могу, все бока перележала. Один бы уж конец — а то и
сама измаялась и других измучила.
— Женится — переменится, — молвил Патап Максимыч. — А он уж и теперь совсем переменился. Нельзя узнать супротив прошлого года, как мы в Комарове с ним пировали. Тогда у него в
самом деле только проказы да озорство на уме были, а теперь парень совсем выровнялся… А чтоб он женины деньги нá ветер пустил, этому я в жизнь не поверю. Сколько за ним ни примечал, видится, что из него выйдет добрый,
хороший хозяин, и не то чтоб сорить денежками, а станет беречь да копить их.
— Хорошо вам так говорить, а девушкам и слушать такие речи зазорно. И поминать про эти дела
хорошей девице не годится, не то чтобы
самой говорить, — сказала отецкая дочь.
Долго бранил Патап Максимыч Василья Борисыча, а тот, лежа на печке, только стонет да охает от жениных побой, а
сам раздумывает, что
лучше: бежать иль на чердаке удавиться.
Робкою рукой позвонил в дом хивинский полоняник; и на каждом шагу надивиться не мог роскоши дома племянницы, бывшего не в пример
лучше, чем
самые палаты хивинского хана.
— Голубчик ты мой, Мокей Данилыч, зачем старое вспоминать. Что было когда-то, то теперь давно былью поросло, — сказала, видимо, смущенная Дарья Сергевна. — Вот ты воротился из бусурманского плена и ни по чему не видно, что ты так долго в неволе был. Одет как нельзя
лучше, и
сам весь молодец. А вот погляди-ка на себя в зеркало, ведь седина твою голову, что инеем, кроет. Про себя не говорю, как есть старая старуха. Какая ж у нас на старости лет жизнь пойдет?
Сам подумай хорошенько!