Перси Джексон и похититель молний

Рик Риордан, 2005

Перси Джексон, двенадцатилетний школьник, неожиданно узнает, что он не простой мальчик, а сын бога морей. Теперь ему предстоит научиться управлять своими сверхъестественными способностями, сразиться с самим Минотавром, побывать в Лагере Полукровок, чтобы познакомиться с такими же необычными подростками, как и он, и даже подняться на гору Олимп, где живут древние, могущественные и чрезвычайно опасные боги… Цикл Рика Риордана «Перси Джексон и Олимпийцы» – классика современного подросткового фэнтези. Книги автора завоевали сердца миллионов читателей по всему миру и были удостоены множества литературных наград.

Глава третья

Гроувер внезапно остается без штанов

Признаюсь: я свалил от Гроувера, как только мы оказались на станции.

Знаю, знаю. Это нехорошо. Но он меня бесил: смотрел как на мертвеца, бормоча: «Ну почему всегда так?» и «Почему вечно в шестом классе?»

Когда Гроувер нервничал, его мочевой пузырь тут же давал о себе знать, поэтому неудивительно, что, сойдя с автобуса, он взял с меня обещание дождаться его и помчался прямиком в туалет. Но ждать я не стал: схватил чемодан, выскользнул на улицу и поймал первое же такси в сторону города.

— Угол Восточной Сто четвертой и Первой, — сказал я водителю.

Пару слов о моей маме, прежде чем ты с ней познакомишься.

Ее зовут Салли Джексон, и лучше нее нет никого на свете. Это только подтверждает мою теорию о том, что самым хорошим людям катастрофически не везет. В пятилетнем возрасте она лишилась родителей — они погибли в авиакатастрофе — и попала на воспитание к дяде, которому не было до нее особого дела. Она хотела стать писательницей и в старших классах подрабатывала, чтобы скопить денег на колледж с хорошей программой по литературному мастерству. Когда она училась в выпускном классе, ее дядя заболел раком, и ей пришлось бросить школу, чтобы ухаживать за ним. После его смерти она осталась без денег, без семьи и без аттестата.

В ее жизни было лишь одно хорошее событие — встреча с моим отцом.

Я его почти не помню: в памяти осталось только тепло — может, неуловимый след его улыбки? Мама не любит говорить о нем, потому что расстраивается. И фотографий у нее не осталось.

Понимаешь, они не были женаты. Она рассказывала, что он был богатым и влиятельным и им приходилось скрывать свои отношения. А однажды он поплыл через Атлантику по каким-то важным делам и больше не вернулся.

Пропал в море, сказала мама. Не погиб. Пропал.

Она бралась за всякую непонятную работу, ходила в вечернюю школу, чтобы получить аттестат, и воспитывала меня одна. Никогда не жаловалась и не сердилась. Ни разу. Но я знал, что со мной было непросто.

Наконец она вышла замуж за Гейба Ульяно, который с полминуты после знакомства казался неплохим парнем, но потом явил свою истинную натуру — первосортный придурок. В детстве я придумал ему прозвище Вонючка Гейб. Уж извини, но вонючкой он и был. От него разило, как от плесневелой пиццы с чесноком, завернутой в потные спортивные шорты.

Между нами говоря, маме приходилось нелегко с нами обоими. То, как Вонючка Гейб с ней обращался, наши с ним отношения… в общем, мое возвращение домой — хороший тому пример.

Я вошел в нашу квартирку, надеясь, что мама уже вернулась с работы. Но вместо этого увидел в гостиной Вонючку Гейба и его приятелей за игрой в покер. Орал спортивный ТВ-канал. Пол был завален чипсами и пивными банками.

Мельком взглянув на меня, он сказал, не вынимая изо рта сигару:

— Приехал, значит.

— Где мама?

— На работе, — ответил он. — Бабло есть?

Вот и все. Никаких тебе «Добро пожаловать», «Рад тебя видеть», «Как дела?».

Гейб потолстел. Он стал похож на приодевшегося в секонд-хенде моржа, только без бивней. Свои три волосины он старательно прилизал на лысине, как будто это делало его хоть сколько-нибудь симпатичней.

Он работал менеджером в магазине электроники в Куинсе, но по большей части просто сидел дома. Понятия не имею, почему его давным-давно не уволили. Он только и делал, что получал зарплату и спускал деньги на сигары, от вони которых меня тошнило, и, конечно, на пиво. Куда без пива-то? Стоило мне прийти домой — он требовал с меня деньги на ставки. Говорил, что это наш «мужской секрет», намекая, что если я расскажу маме, он даст мне в глаз.

— Нет у меня никакого бабла, — ответил я.

Он поднял сальную бровь.

Гейб чуял деньги как пес, что странно, потому что его собственная вонь перекрывала все запахи.

— Ты ехал на такси со станции, — сказал он. — Наверняка платил двадцаткой. Должно было остаться шесть-семь баксов сдачи. Если хочешь жить в моем доме, ты должен вносить свою лепту. Верно я говорю, Эдди?

Во взгляде, брошенном на меня Эдди, управляющим домом, промелькнуло сочувствие.

— Ладно тебе, Гейб, — проговорил он. — Парнишка же только приехал.

— Верно я говорю? — повторил Гейб.

Эдди хмуро уставился в миску с крендельками. Два других мужика одновременно испортили воздух.

— Ладно, — сказал я, вытащил деньги из кармана и швырнул их на стол. — Желаю проиграть.

— Твои оценки пришли, умник! — крикнул он мне вслед. — На твоем месте я бы не хамил.

Я захлопнул дверь в свою комнату, которая и моей-то по-настоящему не была. Во время учебы это был «рабочий кабинет» Гейба. Он ни над чем не работал, только читал старые журналы об автомобилях, но ему нравилось запихивать мои вещи в кладовку, оставлять свои грязные ботинки у меня на подоконнике и делать так, чтоб моя комната насквозь провоняла его мерзким одеколоном, сигарами и застоявшимся пивом.

Я забросил чемодан на кровать. Дом, милый дом.

Вонь Гейба была едва ли не хуже кошмаров о миссис Доддз и звука, с которым та старушка перерезала шерстяную нить.

Едва подумав об этом, я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Я вспомнил испуганный взгляд Гроувера и его мольбы не ехать домой без него. Я почувствовал холодок в воздухе. Было такое ощущение, что кто-то — или что-то — ищет меня прямо сейчас, возможно, уже топает по ступенькам, отращивая жуткие длинные когти.

А потом я услышал мамин голос:

— Перси?

Она открыла дверь, и мои страхи растаяли.

Стоит маме войти в комнату — мне уже становится лучше. Ее глаза блестят и меняют цвет на свету. Улыбка греет, как теплое одеяло. В ее длинных каштановых волосах есть несколько седых прядей, но она не выглядит старой. Когда она на меня смотрит — кажется, что она видит только хорошее и ничего плохого. Я ни разу не слышал, чтобы она повышала голос или ругалась с кем-то, даже со мной или Гейбом.

— О, Перси. — Она крепко обняла меня. — Глазам не верю. Ты еще вырос с Рождества!

От ее красно-бело-голубой формы пахло лучшими вещами на свете: шоколадом, лакрицей и другими вкусностями, которыми она торгует в магазине «Сладкая Америка» на Центральном вокзале. Она принесла мне большой пакет «бесплатных образцов» — она всегда так делает, когда я возвращаюсь домой.

Мы сидели рядом на краешке кровати. Пока я приговаривал черничных червячков, она провела рукой по моим волосам и потребовала рассказать обо всем, о чем я не сообщал в письмах. И даже словом не обмолвилась о том, что меня исключили. Казалось, ее это вообще не волнует. Зато ее волновало, все ли у меня хорошо. Все ли в порядке у ее малыша?

Я сказал, что она меня задушит в объятиях, но в душе я был очень-очень рад ее видеть.

Гейб крикнул из другой комнаты:

— Эй, Салли! Как насчет бобового соуса, а?

Я заскрипел зубами.

Мама — лучшая женщина на свете. Она должна была выйти за какого-нибудь миллионера, а не за этого придурка Гейба. Ради нее я старался рассказывать о последних днях в Академии Йэнси пободрее. Мол, я не особо и расстроился, когда меня исключили. На этот раз я продержался почти целый год. Подружился кое с кем, получал неплохие отметки по латыни. И честное слово, драки были совсем не такие страшные, как говорил директор. Я так расписал этот учебный год, что и сам себе почти поверил. Когда я вспоминал о Гроувере и мистере Браннере, к горлу подступили слезы. Даже Нэнси Бобофит внезапно перестала казаться такой уж оторвой.

Пока речь не зашла об экскурсии…

— Что такое? — спросила мама. Ее глаза смотрели мне прямо в душу, готовые разглядеть все секреты. — Тебя что-то напугало?

— Нет, мам.

Врать мне не нравится. Я хотел рассказать маме о миссис Доддз и трех старушках с нитками, но подумал, что выставлю себя дураком.

Она поджала губы: видела, что я что-то скрываю, но не стала допытываться.

— У меня для тебя сюрприз, — сообщила она. — Мы едем на пляж.

У меня округлились глаза:

— В Монток?

— На три ночи — в наш домик.

— Когда?

Она улыбнулась:

— Только переоденусь.

Я не верил своему счастью. Мы с мамой уже два года не ездили летом в Монток, потому что Гейб считает, что у нас нет на это денег.

На пороге появился Гейб и зарычал:

— Бобовый соус, Салли! Ты меня слышала?

Мне хотелось ему врезать, но я встретился взглядом с мамой и понял, что она предлагает мне уговор: немного потерпеть Гейба. Пока она будет собираться. А потом мы уедем.

— Как раз собиралась, милый, — ответила она Гейбу. — Мы тут обсуждали поездку.

Гейб прищурился:

— Поездку? Ты что, серьезно говорила?

— Так и знал, — пробормотал я. — Он нас не пустит.

— Ну конечно пустит, — спокойно сказала мама. — Твой отчим просто беспокоится о деньгах. Вот и все. К тому же, — добавила она, — Габриэль получит кое-что получше бобового соуса. Я приготовлю ему столько семислойного соуса, что хватит на все выходные. Гуакамоле. Сметана. И всё остальное.

Гейб немного смягчился:

— А деньги на поездку… ты же возьмешь из тех, что отложены тебе на одежду?

— Да, милый, — кивнула мама.

— И вы не будете абы где кататься на моей тачке: только туда и обратно.

— Мы будем очень аккуратны.

Гейб почесал двойной подбородок:

— Может, если ты поторопишься с семислойным соусом… И если парень извинится за то, что помешал нам играть.

Или, может, если я пну тебя куда следует, подумал я. Чтобы ты неделю пел сопрано.

Но мама взглядом попросила не злить его.

Мне хотелось крикнуть: зачем она вообще терпит этого мужика?! С чего ее волнует его мнение?

— Извини, — пробормотал я. — Мне очень жаль, что я помешал вашей важной игре в покер. Возвращайся же к ней скорее.

Гейб прищурился. Похоже, его крохотный мозг пытался уловить сарказм в моих словах.

— Черт с вами, — решил он. И отправился играть в карты.

— Спасибо, Перси, — сказала мама. — Когда будем в Монтоке, еще поговорим о… о том, что ты забыл мне рассказать, ладно?

На миг мне показалось, что в ее глазах мелькнула тревога — тот же страх, который мучил Гроувера в автобусе, — словно мама тоже почувствовала тот странный холодок.

Но она снова улыбнулась, и я понял, что ошибся. Она взъерошила мне волосы и пошла делать семислойный соус для Гейба.

Через час мы были готовы.

Гейб отвлекся от игры только затем, чтобы проследить, как я тащу мамины сумки к машине. Он всё жаловался и стонал, как он будет страдать, оставшись без маминой готовки — и главное, без его «Camaro» 1978 года — на целые выходные.

— Чтобы ни царапины не было на машине, умник, — предупредил он меня, когда я закидывал последнюю сумку. — Даже малюсенькой.

Как будто это я собирался сесть за руль. Двенадцатилетка. Но Гейбу было плевать. Даже если чайка нагадит ему на капот, виноват буду я.

Глядя, как он враскоряку шагает обратно к дому, я так разозлился, что неожиданно для себя кое-что сделал. Когда Гейб был на пороге, я повторил жест Гроувера, который видел в автобусе, что-то вроде оберега от зла: скрючив пальцы, я поднес руку к сердцу и резко вытянул ее в направлении Гейба. Дверь захлопнулась, с такой силой ударив его по заднице, что он взлетел по лестнице, будто снаряд, выпущенный из пушки. Может, это был просто ветер или что-то странное случилось с петлями — я не стал выяснять.

Я забрался в «Camaro» и велел маме жать на газ.

Домик, который мы снимаем, находится на южном берегу, у оконечности Лонг-Айленда. Это домишко пастельного цвета с выцветшими занавесками, наполовину утонувший в дюнах. Простыни в песке, в шкафах шныряют пауки, а море почти всегда слишком холодное для купания.

Я обожаю это место.

Мы приезжаем сюда с самого моего детства. А мама приезжала и до этого. Она никогда прямо не говорила, но я знал, почему этот пляж для нее так важен. Здесь она познакомилась с моим папой.

Чем ближе мы были к Монтоку, тем моложе она казалась: следы многолетних забот и труда исчезали с ее лица. А глаза становились цвета моря.

Мы прибыли на закате, открыли в домике все окна и, как обычно, прибрались. Мы гуляли по пляжу, кормили чаек синими кукурузными чипсами и жевали синие желейные конфеты, синие соленые ириски и другие сладости, которые мама принесла с работы.

Думаю, нужно объяснить, почему всё это было синим.

В общем, как-то раз Гейб сказал маме, что синей еды не бывает. Они слегка повздорили — обычное дело. Но с тех пор мама старалась готовить только синюю еду. Она пекла синие торты на дни рождения. Готовила черничные смузи. Покупала чипсы из синей кукурузы и приносила с работы синие конфеты. Это — а еще то, что она оставила девичью фамилию Джексон и не захотела называться миссис Ульяно, — доказывало, что Гейбу не удалось совсем запудрить ей мозги. Была в ней, как и во мне, бунтарская жилка.

Когда стемнело, мы развели огонь и стали жарить сосиски и маршмеллоу. Мама рассказывала о своем детстве, каким оно было задолго до гибели ее родителей. Она говорила о книгах, которые хотела написать когда-нибудь, когда накопит достаточно денег, чтобы уволиться из конфетного магазина.

Наконец я собрался с духом и спросил о том, что всегда занимало мои мысли, когда мы приезжали в Монток, — об отце. Взгляд мамы затуманился. Я думал, она расскажет то, что я уже много раз слышал, — но каждый раз рад послушать снова.

— Он был добрым, Перси, — сказала она. — Высоким, красивым и сильным. А еще нежным. Знаешь, у тебя ведь его черные волосы и зеленые глаза. — Мама достала из пакета синюю мармеладку. — Я бы хотела, чтобы он увидел тебя, Перси. Он бы тобой гордился.

Это не укладывалось у меня в голове. Что было во мне такого замечательного? Дислексик, гиперактивный ребенок, троечник, которого выгнали из школы шестой раз за шесть лет.

— Сколько мне было? — спросил я. — Ну… когда он ушел?

Она смотрела на огонь.

— Он провел со мной всего одно лето, Перси. Здесь, на этом самом пляже. В этом домике.

— Но… он же видел меня маленьким.

— Нет, милый. Он знал, что я жду ребенка, но никогда тебя не видел. Ему пришлось уехать до того, как ты родился.

Я старался увязать это со своими воспоминаниями… об отце. Теплый свет. Улыбка.

Я был в полной уверенности, что он видел меня, когда я был младенцем. Мама никогда не говорила об этом, но я знал, что это было. А теперь вот узнаю, что он никогда меня не видел…

Я разозлился на отца. Может, это глупо, но я был обижен на него за то, что он отправился в океанское плавание, и за то, что у него не хватило смелости жениться на маме. Он бросил нас, и теперь мы увязли с Вонючкой Гейбом.

— Ты снова отправишь меня из дома? — спросил я. — В другую школу-интернат?

Она вытащила маршмеллоу из огня.

— Не знаю, милый, — серьезно сказала она. — Наверное… наверное, нам придется что-то предпринять.

— Потому что я тебе мешаю? — Я пожалел об этих словах, как только они вырвались.

Мамины глаза наполнились слезами. Она взяла мою руку и крепко сжала ее:

— О, Перси, нет. Я… я должна, милый. Это для твоего же блага. Я должна тебя отправить.

Ее слова напомнили мне о том, что говорил мистер Браннер: что мне будет лучше уйти из Йэнси.

— Потому что я ненормальный, — заключил я.

— Ты говоришь так, будто это что-то плохое, Перси. Но ты не понимаешь, насколько ты важен. Я думала, Академия Йэнси достаточно далеко. Думала, тебе наконец-то не будет ничего угрожать.

— Что мне может угрожать?

Она посмотрела мне в глаза, и на меня нахлынул поток воспоминаний: всё то странное и страшное, что когда-либо случалось со мной и что я пытался забыть.

Когда я был в третьем классе, какой-то мужчина в черном плаще следил за мной на детской площадке. Учителя пригрозили, что вызовут полицию, и он, ворча, ушел, но мне никто не поверил, когда я сказал, что под широкими полями шляпы у него был только один глаз — прямо посреди лба.

До этого — вот уж и впрямь далекое воспоминание, — когда я ходил в детский сад, воспитательница случайно уложила меня спать в кроватку, куда заползла змея. Мама завопила, когда пришла за мной и увидела, что я играю с обмякшей чешуйчатой веревкой: не знаю как, но я задушил ее своими пухлыми детскими ручонками.

В каждой школе со мной случалось что-нибудь жуткое, страшное, после чего мне приходилось оттуда уходить.

Я знал, что должен рассказать маме о старушках у фруктового ларька и о миссис Доддз в музее, о том, как мне померещилось, что я раскрошил училку математики мечом. Но я не мог себя заставить. Мне почему-то казалось, что это положит конец нашей поездке, а этого я не хотел.

— Я пыталась держать тебя как можно ближе к себе, — продолжала мама. — Но они сказали, что так только хуже. И остается лишь один вариант, Перси, — место, куда хотел тебя отправить твой отец. А я… я просто этого не вынесу.

— Отец хотел, чтобы я ходил в спецшколу?

— Не в школу, — тихо поправила меня мама. — В летний лагерь.

У меня голова шла кругом. С чего папе, которого даже не было рядом, когда я родился, разговаривать с мамой о летнем лагере? И если это было так важно, почему мама никогда раньше не заводила о нем речь?

— Прости, Перси, — сказала мама, заметив мой взгляд. — Но я не могу об этом говорить. Я… я не могу отправить тебя туда. Ведь тогда, может быть, мне придется навсегда с тобой попрощаться.

— Навсегда? Но если это просто летний лагерь…

Она повернулась к костру, и по ее лицу я понял, что, если буду спрашивать дальше, она расплачется.

В ту ночь мне приснился яркий сон.

Ревела буря, и два прекрасных создания — белый конь и золотой орел — сражались насмерть на берегу, у самой кромки воды. Орел спикировал вниз и полоснул коня по морде огромными когтями. Конь встал на дыбы и лягнул орла по крылу. Они бились, а земля грохотала, и откуда-то из ее глубин раздавался чудовищный хохот, и чей-то голос подстрекал сражающихся.

Я бросился к ним, зная, что должен помешать им убить друг друга, но бежал как в замедленной съемке и понимал, что не успею. Я видел, как орел ринулся вниз, нацелив клюв в распахнутые глаза коня, и крикнул: «Нет!»

Я резко проснулся.

Снаружи и правда бушевал шторм — такие бури ломают деревья и сносят дома. За окном не было ни коня, ни орла — только вспышки молний, яркие, как солнечный свет, и двадцатифутовые волны, ударяющие в песок как боевые орудия.

Снова ударил гром, и мама тоже проснулась. Она села, широко открыв глаза, и сказала:

— Ураган.

Это было безумие. На Лонг-Айленде никогда не бывает ураганов в это время. Но океан, похоже, об этом забыл. За грохотом бури я услышал далекое мычание — злобное и жуткое, — от которого у меня волосы встали дыбом.

А потом раздался звук потише, будто киянкой ударяли по песку. Это был отчаянный вопль: кто-то кричал, молотя в нашу дверь.

Мама выскочила из постели прямо в ночнушке и рывком распахнула дверь.

На пороге стоял Гроувер, за спиной у которого стеной шел ливень. Только это был… не совсем Гроувер.

— Всю ночь искал, — задыхаясь, проговорил он. — О чем вы думали?!

Мама посмотрела на меня с ужасом — и испугалась она не Гроувера, а того, что заставило его прийти.

— Перси, — сказала она, перекрикивая дождь, — что случилось в школе? Чего ты мне не рассказал?

Я застыл, глядя на Гроувера. И никак не мог сообразить, что я такое вижу.

— O Zeu kai alloi theoi!^[7] — завопил он. — Он идет по пятам! Ты что, не рассказал ей?!

Я был слишком ошарашен, чтобы заметить, что он только что выругался на древнегреческом, а я прекрасно его понял. Я был слишком ошарашен, чтобы задаваться вопросом, как Гроувер сумел добраться сюда самостоятельно посреди ночи. Потому что на нем не было штанов, а вместо ног… а вместо ног…

Мама сурово посмотрела на меня и тоном, какого я раньше от нее никогда не слышал, велела:

— Перси. Рассказывай, живо!

Я промямлил что-то про старушек у фруктового ларька и про миссис Доддз, а мама в ужасе смотрела на меня, и в свете молний ее лицо было мертвенно-бледным.

Она схватила сумочку, бросила мне дождевик и сказала:

— Идите в машину. Оба. Быстро!

Гроувер побежал к «Camaro», правда, это был не совсем бег. Он трусил, тряся лохматым задом, и вдруг его байка про ножные мышцы нашла объяснение. Я понял, почему он умел быстро бегать, хотя хромал при ходьбе.

Дело в том, что там, где должны находиться его ступни, никаких ступней не было. На их месте были раздвоенные копыта.

Примечания

7

Зевс и остальные боги (греч.).