Неточные совпадения
И когда пришел в себя Марко Данилыч, ему вспомнилось участье
отца его в кровавых делах Поташова. И так
говорил он...
— Тогда умру. Как мама померла, так и я помру, — сказала Дунюшка — и так спокойно, так уверенно, как будто
говорила, что вот посидит, посидит с
отцом да и побежит глядеть, как в огороде работницы гряды копают.
От прямых ответов свахам Татьяна Андревна уклонялась,
говорила, что дочь у нее еще не перестарок, хлебом-солью
отца не объела, пущай, дескать, в девичестве подольше покрасуется, подольше поживет под теплым материнским крылышком.
— Заждались мы тебя! Чуть-чуть не поплакали. Думали, не случилось ли уж чего с тобой, —
говорила она, весело улыбаясь и снимая с
отца шубу.
Зиновий Алексеич и Татьяна Андревна свято хранили заветы прадедов и, заботясь о Меркулове, забывали дальность свойства: из роду, из племени не выкинешь,
говорил они, к тому ж Микитушка сиротинка — ни
отца нет, ни матери, ни брата, ни сестры; к тому ж человек он заезжий — как же не обласкать его, как не приголубить, как не при́зреть в теплом, родном, семейном кружке?
Отцу, он хоть и любит ее и хоть не раз
говорил, что в сердечных делах воли с нее не снимает, стыдится, однако, признаться, робеет, смелость теряет.
— По-моему, тут главное то, что у него, все едино, как у Никитушки, нет ни
отца, ни матери, сам себе верх, сам себе голова, —
говорила Татьяна Андревна. — Есть, слышно, старая бабушка, да и та,
говорят, на ладан дышит, из ума совсем выжила, стало быть, ему не будет помеха. Потому, ежели Господь устроит Наташину судьбу, нечего ей бояться ни крутого свекра, ни лихой свекрови, ни бранчивых деверьёв, ни золовок-колотовок.
Когда же у
отца зашел разговор с Дмитрием Петровичем про цены на тюлений жир и вспомнила она, как Марко Данилыч хотел обмануть и Меркулова, и Зиновья Алексеича и какие обидные слова
говорил он тогда про Веденеева, глаза у ней загорелись полымем, лицо багрецом подернулось, двинулась она, будто хотела встать и вмешаться в разговор, но, взглянув на Дуню, опустила глаза, осталась на месте и только кидала полные счастья взоры то на
отца, то на мать, то на сестру.
— Церковь-то от них далеконько, Василий Петрович, — сказала Марья Ивановна. — А зимой ину пору в лесу-то из сугробов и не выберешься. А не случалось ли вам когда-нибудь
говорить про Сергеюшку с нашим батюшкой, с
отцом Никифором? Знаете ли, что Сергеюшка-то не меньше четырех раз в году у него исповедуется да приобщается… Вот какой он колдун! Вот как бегает от святой церкви. И не один Сергеюшка, а и все, что в лесу у меня живут — и мужчины, и женщины, — точно так же. Усердны они к церкви, очень усердны.
— Господь пречистыми устами своими повелел верным иметь не только чистоту голубину, но и мудрость змеину, — сказала на то Манефа. — Ну и пусть их, наши рекомые столпы правоверия, носят мудрость змеину — то на пользу христианства… Да сами-то змиями-губителями зачем делаются?.. Пребывали бы в незлобии и чистоте голубиной… Так нет!.. Вникни, друг, в слова мои, мудрость в них. Не моя мудрость, а Господня и
отец святых завещание. Ими заповеданное слово
говорю тебе. Не мне верь, святых
отцов послушай.
От Дорониных вести про Петра Степаныча дошли и до Марка Данилыча. Он только головой покачал, а потом на другой аль на третий день — как-то к слову пришлось, рассказал обо всем Дарье Сергевне. Когда
говорил он, Дуня в смежной комнате сидела, а дверь была не притворена. От слова до́ слова слышала она, что
отец рассказывал.
С грустью, с досадой смотрел работящий, домовитый
отец на непутное чадо, сам про себя раздумывал и хозяйке
говаривал: «Не быть пути в Гараньке, станет он у Бога даром небо коптить, у царя даром землю топтать.
Говорил, однако ж, учитель ученику, чтобы он ходил к нему пореже, не раздражал бы
отца, а книги все-таки давал по-прежнему.
Изредка лишь старики
говорили, что про тех фармазонов они от
отцов своих слыхали, но молодые мало веры словам давали.
И голова рассказал ей, что у них
говорят про
отца Фотина и про Святой ключ. О фармазонах не помянул, не зная, правду ль о них
говорят, или вздор они болтают.
Иной раз хоть и
говорила с
отцом, но ее речи были какие-то чудные, совсем ему непонятные.
— Ни вечером на сон грядущий, ни поутру, как встанет, больше трех поклонов не кладет и то кой-как да таково неблагочестно. Не раз я
говорила ей, не годится, мол, делать так, а она ровно и не слышит, ровно я стене
говорю. Вам бы самим, Марко Данилыч, с ней
поговорить. Вы
отец, родитель, ваше дело поучить детище. Бог взыщет с вас, ежели так оставите.
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у
отца живет… Помнится мне,
говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем,
говорила ты, нет ни капельки.
«Тут не без колдовства, —
говаривали соседи про Луповицких, —
отец был фармазоном, за то на старости лет и в монастырь попал грехи замаливать.
Это очень не нравилось
отцу Израилю — «зачем, —
говаривал он юроду, — призревшая тебя обитель лишается достодолжной благостыни?» У себя в келье Софронушка только деревянное масло да восковые свечи принимал от приходивших узнавать судьбу.
— Да я и не сужу, отче святый, — робко ответил
отец Анатолий. — Как можно мне судить о таком лице, как Божий архиерей? Ума достаточного не имею на то… К слову только про штатных помянул,
говоря про наши недостатки.
Не сразу ответил
отец Израиль. Нахмурился и принял вид озабоченный. Потом, не
говоря ни слова, начал пальцами по столу барабанить.
Много раз
говаривала ей Марья Ивановна,
говорила и Варенька, что, вступая на путь Божий, должно отречься от мира, от
отца с матерью, ото всего рода, племени.
Притворяйся,
говорила намедни мне Марья Ивановна, притворяйся, чтоб
отец не заметил в тебе перемены…
Слышала она, ясно слышала, особенно в ночной тиши, голос
отца, тихий и ласковый, каким всегда он
говаривал с ней.
— Господь гордым противится, смиренным же дает благодать, — стоя в сторонке, назидательно
говорил отец протопоп окружавшим его дьякону, церковному старосте и другим. — Наказующий перст Божий того ради коснулся сего прегордого, что, ревнуя богомерзкому расколу, всю свою жизнь чуждался святой церкви. Притом же, хотя и раскольник, однако ж все-таки должен был принимать в дом духовных лиц со святынею. А наш причт от него медного гроша никогда не видывал.
— А
говорил ли мне кто про гору Городину? А
говорил ли кто про Арарат? — обиженно молвила Дуня. — Я приведена, от прежнего отреклась — от веры, от
отца, от дома… И, ослепленная, я думала, что все знаю, все постигла, все поняла… А выходит, ничего не знаю. Что ж это?.. Завлекли?.. Обмануть хотели?
Полна теперь она воскресшею любовью к
отцу и мечтаньями о Петре Степаныче, не о том Петре Степаныче, что в бестелесном образе сейчас являлся перед ней, а о том человеке плоти и крови, чьи искрометные взоры когда-то бывали устремлены на нее и заставляли замирать ее сердце… Не могла она
говорить…
Молчала Дуня, но слова
отца Прохора сильней и сильнее волновали ее. «Не свое ведь он
говорил, а Господни слова», — в смущенье она думала.
— Забудьте, опять-таки скажу вам, Авдотья Марковна, забудьте на некоторое время, что с вами
говорит, по-вашему, поп никонианский, — продолжал
отец Прохор.
— Всегда любуюсь вашей столовой, — оглядывая ее стены, вполголоса заметил Егор Сергеич. — Что ни
говори, а
отцы наши и деды пожить умели. Конечно, все это суета, мирские увлеченья, а хорошо, красиво, изящно… Что это за Дуня такая у вас?
Отец Прохор, впустив Дуню на двор, провел ее в заднюю,
говоря, что в передней сидеть ей опасно.
— Прощайте, матушка. Кланяйтесь
отцу Прохору. Скажите ему, чтобы до Ивана Богослова непременно приготовился к перестройке дома, —
говорил, уходя из поповского дома, Андрей Александрыч.
С любовью и радушием проводили ее и
отец Прохор, и матушка попадья, и обе поповны,
говоря, что очень соболезнуют, не угостивши как бы следовало приехавшую из такой дали гостью.
Утомленная дальней дорогой, а потом пораженная смертью
отца, не
говорила она ни слова и даже мало понимала из того, что ей
говорили.
— А всего-то,
говорят, богатства ей после
отца досталось больше миллиона, — сказала осиповская.
«Он в горькие мои дни заместо
отца мне был, —
говорила она, — заботился обо мне все одно как об родной дочери, как же можно мне без его бытности, без его благословения венец принять».
Не обессудь, касатик ты мой, — низко кланяясь,
говорил петербургскому гостю
отец Тарасий.
— Потрапезуем-ка, любезненький мой, чем Бог послал у старца в келье, —
говорил отец Тарасий. — Водочки прежде всего выкушай, и я вместе с тобой выпью монашескую калишку. Сделай милость, друг, откушай.
За обедом, по иноческим правилам, все трое сидели молча. Один лишь игумен изредка
говорил, потчуя гостей каждым кушаньем и наливая им в стаканы «виноградненького», не забывая при том и себя. После обеда перешли в прежнюю комнату, бывшую у
отца Тарасия приемною. Здесь игумен подробно рассказывал петербургскому гостю о скитах керженских и чернораменских, о том, как он жил, будучи в расколе, и как обратился из него в единоверие вследствие поучительных бесед с бывшим архиепископом Иаковом.
Долго
говорил игумен. Затем повел он гостя в церковь, где отправлено было молебное пение. Служил сам
отец Тарасий, иноки пели тихо и стройно единоверческим напевом. Приезжий из Петербурга в подробности осмотрел церковь, хвалил ее чистоту и убранство, особенно святые иконы.