Неточные совпадения
Впрочем, о старшем, Иване, сообщу лишь то, что он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то, что растут они все-таки в чужой семье и на чужих милостях и что
отец у них какой-то такой, о котором даже и
говорить стыдно, и проч., и проч.
В келье еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха, один —
отец библиотекарь, а другой —
отец Паисий, человек больной, хотя и не старый, но очень, как
говорили про него, ученый.
— Ничего подобного во всех Четьих-Минеях не существует. Про какого это святого, вы
говорите, так написано? — спросил иеромонах,
отец библиотекарь.
— Об этом, конечно,
говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня,
отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
— Что ты? Я не помешан в уме, — пристально и даже как-то торжественно смотря, произнес Дмитрий Федорович. — Небось я тебя посылаю к
отцу и знаю, что
говорю: я чуду верю.
«Столько лет учил вас и, стало быть, столько лет вслух
говорил, что как бы и привычку взял
говорить, а
говоря, вас учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее было бы, чем
говорить,
отцы и братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
Ел он, как
говорили (да оно и правда было), всего лишь по два фунта хлеба в три дня, не более; приносил ему их каждые три дня живший тут же на пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим ему пасечником
отец Ферапонт тоже редко когда молвил слово.
«Один гад съест другую гадину», — произнес вчера брат Иван,
говоря в раздражении про
отца и брата Дмитрия.
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и
говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще ребенок, увидав это, бежал все подле и плакал вслух и просил за
отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись.
Отец вот не хочет отрываться от своего кубка до семидесяти лет, до восьмидесяти даже мечтает, сам
говорил, у него это слишком серьезно, хоть он и шут.
— Да стой, стой, — смеялся Иван, — как ты разгорячился. Фантазия,
говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не
отец ли Паисий так тебя учит?
— Нет, нет, напротив,
отец Паисий
говорил однажды что-то вроде даже твоего… но, конечно, не то, совсем не то, — спохватился вдруг Алеша.
— А зачем ему к
отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам
говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это
говоришь, да и я все время, тут живя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет?
Говори! Я хочу твои мысли знать.
— Эх, одолжи
отца, припомню! Без сердца вы все, вот что! Чего тебе день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня. Я Алешку послал бы, да ведь что Алешка в этих делах? Я ведь единственно потому, что ты умный человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет человек
говорит.
Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
Отцы и учители мои, — умиленно улыбаясь, обратился он к гостям своим, — никогда до сего дня не
говорил я, даже и ему, за что был столь милым душе моей лик сего юноши.
Встречаясь со взволнованными из иноков,
отец Паисий стал даже выговаривать им: «Таковое и столь немедленное ожидание чего-то великого, —
говорил он, — есть легкомыслие, возможное лишь между светскими, нам же неподобающее».
О сем многие тогда соблазнялись и
говорили меж собой, покивая главами, — пуще же всех
отец Ферапонт, которому тотчас же тогда поспешили передать некоторые хулители о сем «необычайном» в таком особливом случае распоряжении старца.
Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!» Это был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: «Как можешь ты
говорить, что убьешь
отца?»
— Похвалялся же убить
отца вслух, все здесь слышали. Именно про три тысячи
говорил…
— Боже! Это он старика
отца своего убил! — вскричала она, всплеснув руками. — Никаких я ему денег не давала, никаких! О, бегите, бегите!.. Не
говорите больше ни слова! Спасайте старика, бегите к
отцу его, бегите!
— Мы слышали эту легенду. Но ведь вот и вы же сын
отца вашего, а ведь
говорили же всем сами же вы, что хотели убить его.
— Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам этот намек, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тут для меня позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление
отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу
говорить. От позора не могу. Что вы это, господа, записывать хотите?
Все время, пока я носил эти полторы тысячи, зашитые на груди, я каждый день и каждый час
говорил себе: «Ты вор, ты вор!» Да я оттого и свирепствовал в этот месяц, оттого и дрался в трактире, оттого и
отца избил, что чувствовал себя вором!
— А не
говорил ли когда при вас… или как-нибудь мельком, или в раздражении, — хватил вдруг Николай Парфенович, — что намерен посягнуть на жизнь своего
отца?
— Боже сохрани, я ведь понимаю же. Но Перезвоном его не утешишь, — вздохнул Смуров. — Знаешь что:
отец этот, капитан, мочалка-то,
говорил нам, что сегодня щеночка ему принесет, настоящего меделянского, с черным носом; он думает, что этим утешит Илюшу, только вряд ли?
— Какой-то слух был, что вы ее отыскиваете и что когда отыщете ее, то приведете. Смуров что-то
говорил в этом роде. Мы, главное, всё стараемся уверить, что Жучка жива, что ее где-то видели. Мальчики ему живого зайчика откуда-то достали, только он посмотрел, чуть-чуть улыбнулся и попросил, чтобы выпустили его в поле. Так мы и сделали. Сию минуту
отец воротился и ему щенка меделянского принес, тоже достал откуда-то, думал этим утешить, только хуже еще, кажется, вышло…
— Мы целую бутылку пороху заготовили, он под кроватью и держал.
Отец увидал. Взорвать,
говорит, может. Да и высек его тут же. Хотел в гимназию на меня жаловаться. Теперь со мной его не пускают, теперь со мной никого не пускают. Смурова тоже не пускают, у всех прославился;
говорят, что я «отчаянный», — презрительно усмехнулся Коля. — Это все с железной дороги здесь началось.
— Ну да, гулять, и я то же
говорю. Вот ум его и пошел прогуливаться и пришел в такое глубокое место, в котором и потерял себя. А между тем, это был благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще вот таким малюткой, брошенным у
отца в задний двор, когда он бегал по земле без сапожек и с панталончиками на одной пуговке.
Gott der Vater», [Бог
отец (нем.).] — он засмеялся и
говорит: «Gott der Vater.
—
Говорил ли вам по крайней мере брат ваш, что намерен убить своего
отца? — спросил прокурор. — Вы можете не отвечать, если найдете это нужным, — прибавил он.
— Он
говорил мне раз о своей личной ненависти к
отцу и что боится, что… в крайнюю минуту… в минуту омерзения… может быть, и мог бы убить его.
Но начал спрашивать и Фетюкович. На вопрос о том: когда именно подсудимый
говорил ему, Алеше, о своей ненависти к
отцу и о том, что он мог бы убить его, и что слышал ли он это от него, например, при последнем свидании пред катастрофой, Алеша, отвечая, вдруг как бы вздрогнул, как бы нечто только теперь припомнив и сообразив...
Признаюсь, я именно подумал тогда, что он
говорит об
отце и что он содрогается, как от позора, при мысли пойти к
отцу и совершить с ним какое-нибудь насилие, а между тем он именно тогда как бы на что-то указывал на своей груди, так что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то мысль, что сердце совсем не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет себя гораздо выше, вот тут, сейчас ниже шеи, и все указывает в это место.
Он твердо был уверен, что получит от
отца три тысячи рублей, и несколько раз мне
говорил про это.
«Да если б и не было пропущено, если б и все правда была, —
говорили даже самые почтенные наши дамы, — то и тогда еще неизвестно: очень ли благородно так поступить было девушке, даже хоть бы спасая
отца?» И неужели Катерина Ивановна, с ее умом, с ее болезненною проницательностью, не предчувствовала заранее, что так заговорят?
Однажды он пришел ко мне и
говорит: если убил не брат, а Смердяков (потому что эту басню пустили здесь все, что убил Смердяков), то, может быть, виновен и я, потому что Смердяков знал, что я не люблю
отца, и, может быть, думал, что я желаю смерти
отца.
«Господа присяжные заседатели, вы помните ту страшную ночь, о которой так много еще сегодня
говорили, когда сын, через забор, проник в дом
отца и стал наконец лицом к лицу с своим, родившим его, врагом и обидчиком.
Но как Богу исповедуясь, и вам
говорю: „В крови
отца моего — нет, не виновен!“ В последний раз повторяю: „Не я убил“.