Неточные совпадения
Прошел Великий пост, пора
бы домой Мокею Данилычу, а его нет как нет. Письма Марко Данилыч в Астрахань пишет и к брату, и к знакомым; ни от
кого нет ответа. Пора б веселы́м пирком да за свадебку, да нет одного жениха, а другой без брата
не венчается. Мину́л цветной мясоед, настало крапивное заговенье. Петровки подоспели, про Мокея Данилыча ни слуху ни духу. Пали, наконец, слухи, что ни Мокея, ни смолокуровских приказчиков в Астрахани нет, откупные смолокуровские воды пустуют, остались ловцам
не сданные.
И
не было из них ни единого,
кто бы за Дуню в огонь и в воду
не пошел
бы.
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег
не пожалею… Хорошо
бы старца какого ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то
не знаю к
кому.
Рыбные промышленники, судохозяева и всякого другого рода хозяева с большой охотой нанимают слепых: и берут они дешевле, и обсчитывать их сподручней, и своим судом можно с ними расправиться, хоть
бы даже и посечь, коли до того доведется.
Кому без глаз-то пойдет он жалобиться? Еще вдосталь накланяется, только, батюшки, отпустите. Марко Данилыч слепыми
не брезговал — у него и на ловлях, и на баржах завсегда их вдоволь бывало… Потому, выгодно.
Не очень
бы, казалось, занятен был девицам разговор про тюлений жир, но две из них смутились: Дуня оттого, что нечаянно взглядами с Самоквасовым встретилась, Лизавета Зиновьевна —
кто ее знает с чего. Сидела она, наклонившись над прошивками Дуниной работы, и вдруг во весь стан выпрямилась. Широко раскрытыми голубыми глазами с незаметной для других мольбой посмотрела она на отца.
Ровно кольнуло что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но
не ответил ни слова Седову. Простой был человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен
не был, но, обожая свою Дуню,
не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки. Другой
кто скажи такие слова, быть
бы великому шуму, но Седов капиталом мало чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели
не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
Кого бы мне теперь обработать, пока еще
не пошли в огласку петербургские новости?..»
— Хозяйку
бы ему добрую, говорят наши рыбники, — молвил, глядя в сторону, Марко Данилыч. — Да тестя
бы разумного, чтобы было
кому научить молодого вьюношу, да чтобы он
не давал ему всего капитала в тюленя́ садить… Налей-ка чашечку еще, Зиновий Алексеич.
Сыновьями
не благословил Бог Зиновья Алексеича,
не было у него по делам родного, кровного помощника, на
кого бы он мог, как на самого себя, во всем положиться.
Схоронивши мать, Зиновий Алексеич переселился в Вольск. Выстроил там лучший дом в городе, разубрал его, разукрасил, денег
не жалея, лишь
бы отделать все в «наилучшем виде», лишь
бы каждому кидалось в глаза его убранство, лишь
бы всяк,
кто мимо дома ни шел, ни ехал, — все
бы время на него любовался и, уехавши, молвил
бы сам про себя: «Сумел поставить хоромы Зиновий Алексеич!»
«С
кем бы это? — размышляла Татьяна Андревна, проворно подходя к окну, мимо которого заворачивали на двор сани. — Уж
не из наших ли,
не из вольских?.. Да шубы-то такой во всем Вольске нет».
— По-моему, никаких
бы взысканий по векселям
не делать, — сказал Веденеев. — Коли деньги даете, так знайте
кому. Верьте только надежному человеку.
— Да ты
не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь на Веденеева. — Что зря-то кричать? А скажи-ка мне лучше, из рыбников с
кем не покалякал ли?
Не наплели ли они тебе чего? Так ты, друг любезный,
не всякого слушай. Из нашего брата тоже много таковых, что ему сказать да
не соврать — как-то
бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое ни доведись, любят они помутить. Ты с ними, пожалуйста,
не растабарывай. Поверь мне, они же после над тобой будут смеяться.
— Все
бы не след матушке убиваться, — сказал Марко Данилыч. —
Кто довольно ее знает, то худа об ней
не помыслит, а ежели непутные языки болтают, плюнуть на них, да и вся недолга.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но
не было ни одного человека,
кто бы любил по душе Марка Данилыча,
кто бы, как за свое, стоял за добро его,
кто бы рад был за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами
не душевное было дело,
не любовное, а корыстное, денежное.
— Смерть
не люблю!.. — с сердцем, отрывисто вскликнул Корней, отвернувшись от Марка Данилыча. — Терпеть
не могу, ежели мне
кто в моих делах помогает. От помощников по́соби мало, а пакостей вдоволь. Кажись
бы, мне
не учиться стать хитрые дела одной своей башкой облаживать?..
— Что ж ему? — сказал Марко Данилыч. — Врать
не цепом молотить,
не тяжело. Из озорства, а
не из корысти людей он обманывает. Любо, видите, как другой по его милости впросак попадается. Говорю вам, ветер в голове. Все
бы ему над
кем покуражиться.
— А ты
не вдруг… Лучше помаленьку, — грубо ответил Корней. — Ты, умная голова, то разумей, что я Корней и что на всякий спех у меня свой смех. А ты
бы вот меня к себе в дом повел, да хорошеньку фатеру отвел, да чайком
бы угостил, да винца
бы поднес, а потом
бы уж и спрашивал, по какому делу, откуда и от
кого я прибыл к тебе.
Вдруг ровно его осветило. «Митя
не в ярманке ли? — подумал он. —
Не сбирался он к Макарью, дел у него в Петербурге по горло, да притом же за границу собирался ехать и там вплоть до глубокой осени пробыть… Однако ж
кто его знает… Может быть, приехал!.. Эх, как
бы он у Макарья был».
А Митеньки все нет как нет. Что станешь делать? Пошел Никита Федорыч с безотвязным Морковниковым, хоть и больно ему того
не хотелось. «Все равно, — подумал, —
не даст же покоя с своим хлебосольством. Теперь его ни крестом, ни пестом
не отгонишь». И наказал коридорному, как только воротится Веденеев либо другой
кто станет Меркулова спрашивать, тотчас
бы повестил его.
Заря еще
не занималась, но небосклон становился светлее… Чу!.. Кто-то по грязи шлепает… Вглядывается Флор Гаврилов — ровно
бы хозяин… Вот кто-то, медленно и тяжело ступая, пробирается вдоль стенки… Подошел под фонарь… Тут узнал Флор Гаврилов Дмитрия Петровича… «Он!.. зато весь в грязи… Никогда такого за ним
не водилось!.. Шибко, значит, загулял!.. Деньги-то целы ли?.. Сам-от здоров ли?»
— Побыть
бы тебе в моей шкуре, так
не стал
бы подшучивать, — сказал на то Меркулов. — Пишут: нет никаких цен, весь товар хоть в воду кидай… Посоветоваться
не с
кем… Тут
не то что гривну, полтину с рубля спустишь, только хоть
бы малость какую выручить… Однако ж мне пора… Где сегодня свидимся?
До тех пор еще
не подумал он, у
кого бы ему пристать в Комарове…
— Дела, матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать, — сказал Петр Степаныч. — Ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил… А
не остановился я у вас для того, чтобы на вас же лишней беды
не накликать. Ну как наедет тот генерал из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы,
кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь… И вам
бы из-за меня неприятность вышла… Потому и пристал в сиротском дому.
— Еще
бы не тосковать!.. До
кого ни доведись… При этакой-то жизни? Тут
не то что истосковаться, сбеситься можно, — сердито заворчала Марьюшка. — Хуже тюрьмы!.. Прежде, бывало, хоть на беседы сбегаешь, а теперь и туда след запал… Перепутал всех этот Васька, московский посланник, из-за каких-то там шутов архиереев… Матери ссорятся, грызутся, друг с дружкой
не видаются и нам
не велят. Удавиться — так впору!..
— Будни, — со сладкой потяготой зевая и набожно крестя разинутый рот, лениво промолвил Феклист Митрич. —
Кому теперь у нас по улицам шляться?.. Всяк при своем деле —
кто работает,
кто отдыхает… Хоша и до меня доведись — нешто стал
бы я теперь по улицам шманяться, ежели б
не нужное дело…
Не праздник седни, чтобы слоны-то продавать.
— Как же
не хотеться? — потупив в землю глаза, чуть слышно ответил Иванушка. — Я
бы, пожалуй, и самоучкой стал учиться, без мастерицы, только
бы кто показал… Да ведь азбуки нет.
Иванушку взял в дети, обучил его грамоте, стал и к старым книгам его приохачивать. Хотелось Герасиму, чтоб из племянника вышел толковый, знающий старинщик, и был
бы он ему в торговле за правую руку. Мальчик был острый, умен, речист, память на редкость. Сытей хлеба стали ему книги; еще семнадцати лет
не минуло Иванушке, а он уж был таким сильным начетчиком, что, ежели
кто не гораздо боек в Писании, — лучше с ним и
не связывайся, в пух и прах такого загоняет малец.
Кто не успел старых долгов получить или
не сделался как-нибудь иначе с должником, тот рассылает надежных людей по всем пристаням, по всем выездам,
не навострил
бы тот лыжи тайком.
И тут еще на каждом шагу мальчишки-зазывалки то и дело в лавки к себе заманивают, чуть
не за полы проходящих хватают да так и трещат под ухо: «Что покупать изволите! У нас есть сапоги, калоши, ботинки хороши, товар петербургский, самый настоящий английский!..» На этих Марко Данилыч уж
не обращал внимания, радехонек был, что хоть от нищих, от яблочниц да от пирожников отделался… Эх, было
бы над
кем сердце сорвать!..
И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что
не всякому можно показывать.
Кто понял речи прибежавшего паренька, тот, ни слова
не молвив, сейчас же из лавки вон. Тут и другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло, тоже из лавки вон. Сколько
бы кто ни учился, сколько
бы ни знал языков, ежели он
не офеня или
не раскольник, ни за что
не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски вскричал: «Начальство в лавку идет бумаги читать».
— То совсем иное дело, — медленно, важно и спокойно промолвил Марко Данилыч. — Был тогда у нас с тобой
не повольный торг, а долгу платеж. Обойди теперь ты всю здешнюю ярманку, спроси у
кого хочешь, всяк тебе скажет, что так же
бы точно и он с тобой поступил, ежели
бы до него такое дело довелось. Иначе нельзя, друг любезный, на то коммерция. Понимаешь?
Всей силой наперли миршенские!
Не устоять
бы тут якимовским, втоптали
бы их миршенцы в грязную речку, но откуда ни возьмись два брата родных Сидор да Панкратий, сыновья якимовского кузнеца Степана Мотовилова. Наскоро стали они строить порушенную стену, быстро расставили бойцов
кого направо,
кого налево, а на самой середке сами стали супротив Алеши Мокеева, что последний из хоровода ушел, — больно
не хотелось ему расставаться с бедной сироткою Аннушкой.
Кто бы ни пришел,
кто бы ни приехал, долго ему приходилось звонить в подвешенный у ворот колокол, пока выйдет наконец из караулки привратник и после долгих опросов
не впустит пришедшего.
Ни с
кем ни слова Дуня, а когда отец стал намекать ей, что вот, дескать, жених
бы тебе, она напомнила ему про колечко и про те слова, что сказал он ей, даря его: «Венцом неволить тебя
не стану, отдай кольцо волей тому,
кто полюбится…» Ни слова в ответ
не сказал ей Марко Данилыч…
И о Дунюшке
не гребтелось
бы, и дело-то было
кому передать…
— Я наперед это знал, — молвил Смолокуров. — И чего ты
не наплел! И у самого-то царя в доме жил, и жены-то царские в ситцевых платьишках ходят, и стряпка-то царем ворочает, и министров-то скалкой по лбу колотит!.. Ну,
кто поверит тебе? Хоша хивинский царь и басурманин, а все же таки царь, — стать ли ему из-за пирогов со стряпкой дружбу водить. Да и как
бы она посмела министров скалкой колотить? Ври, братец, на здоровье, да
не завирайся. Нехорошо, любезный!
—
Не мышей я боюсь, а людей,
не подслушал
бы кто, — сказала Марья Ивановна.
—
Кому же подслушать? — с улыбкой молвила Дуня. — Никогда тут никого
не бывает. Да и услыхал
бы кто — разве поймет?
— Вспомни, что говорит он: «Душа, которую дух, уготовляющий себе в престол и жилище, удостоит приобщиться его света, осияет неизреченною красотой его славы. Она сама вся становится светом, в ней
не остается ни одной части, которая
бы не была исполнена духовных очей». А со многими очами, многоочитые
кто?
—
Не пойдут, — отвечала Варвара Петровна. — Матери у нее нет, только отец. Сама-то я его
не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает — прежде он был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это
бы ничего — мало ль староверов на праведном пути пребывает, — человек-от
не такой, чтобы к Божьим людям подходил. Ему Бог — карман, вера в наживе. Стропотен и к тому же и лют. Страхом и бичом подвластными правит. И ни к
кому, опричь дочери, любви нет у него.
— Без надежной поруки того дела открыть тебе нельзя, — сказал Созонович. — Нельзя и в соборе праведных оставаться. Оставьте нас, Дмитрий Осипыч. Одно могу позволить вам — посмотрите, чем занимаемся мы, слушайте, что читаем…
Кого же, однако, ставите порукой, что никому
не скажете о нашей тайне, хотя
бы до смертной казни дошло?
— «Безумное Божие превыше человеческой мудрости»…
Кто сказал это? — вскликнула Варенька. — Да, ни я, ни тетенька тебе
не открыли всего, и сделано это
не без разума. Скажи мы тебе обо всем прежде времени,
не так
бы еще враг осетил твою душу. Впрочем, я говорила, что радельные обряды похожи на пляску, на хороводы… Говорила ведь?
— А
кто нынешней весной в Астрахани всю икру и рыбу хотел скупить?.. А?.. Ну-ка, скажи! Да видно, бодливой-то корове Бог рог
не дает.
Не то быть
бы всем нам у праздника, всем
бы карманы-то наизнанку ты повыворотил…
Не выкинь Меркулов с Веденеевым своей штуки, псом
бы нам пришлось по твоей милости зубы на полку класть.
— А по-моему, вот
бы как. Складчи́ны
не надо, ну ее совсем!.. Пущай всяк при своем остается. Смекнемте-ка, много ль денег потребуется на закуп всего каравана и сколь у
кого наличных. Можем ли собрать столько, чтобы все закупить?
Кто знает, чего стоит весь товар по заявленным ценам?
— Пущай каждый подпишет, сколько
кто может внести доронинским зятьям наличными деньгами. Когда подпишетесь, тогда и смекнем, как надо делом орудовать. А по-моему
бы, так: пущай завтра пораньше едет кто-нибудь к Меркулову да к Веденееву и каждый свою часть покупает. Складчины тогда
не будет, всяк останется при своем, а товар весь целиком из наших рук все-таки
не уйдет, и тогда какие цены ни захотим, такие и поставим… Ладно ль придумано?
—
Не слышно этого, — отвечала та. — Фатьянскими зовут, а то еще алымовскими. А что потаенные они, так в самом деле потаенные. Ни к себе никого, ни сами ни к
кому. Чудныé, право, чудныé. Кажись, как
бы человеку
не жить нá людях?.. И думать так
не придумать, что за люди такие… Мудреные!..
Пошел Василий Фадеев, хоть и
не так спешно, как
бы хотелось Дарье Сергевне. Идет, а сам с собой рассуждает: «
Кто ж теперь делами станет заправлять? Дочь молода, умом еще
не вышла; разве что Дарья Сергевна? Да
не бабье это дело… Дай-ка Господи, чтоб
не очнулся!.. Пятьсот рублев у меня в руках, а опричь его, никто про это
не знает».
— Один я
не вскрою, — громко сказал Патап Максимыч. — Другое дело, когда будет налицо́ Авдотья Марковна… И тогда надо будет вскрыть при сторонних, а еще
бы лучше при
ком из начальства, наветов
бы после
не было.
—
Не беспокойтесь, — сказал Чапурин. — Деньги будут.
Не к тому я сундук поминал, чтоб деньги вынимать, а надо
бы знать,
кому сколько платить, с
кого получить и в какие сроки. Да мало ль каких делов там найдется — а нужно, чтобы все было на описи.