Неточные совпадения
В стары годы на Горах росли леса кондовые, местами досель они уцелели, больше по тем местам, где чуваши́, черемиса да мордва живут. Любят те племена леса дремучие да рощи темные, ни один
из них без ну́жды деревцá не тронет; рони́ть лес без пути, по-ихнему, грех великий, по старинному их закону: лес — жилище богов. Лес истреблять — Божество оскорблять, его
дом разорять, кару на себя накликать. Так думает мордвин, так думают и черемис, и чувашин.
Домой воротясь, Марко Данилыч справил по брате доброе поминовенье: по тысяче нищих кажду субботу
в его
доме кормилось, целый год канонницы
из Комарова «негасиму» стояли, поминали покойника по керженским скитам, по черниговским слободам, на Иргизе, на Рогожском кладбище.
Каждый год не по одному разу сплывал он
в Астрахань на рыбные промыслá, а
в уездном городке, где поселился отец его, построил большой каменный
дом, такой, что и
в губернском городе был бы не
из последних…
И мыкалась век свой бездомная Ольга Панфиловна промеж дворов, перенося сплетни и́з
дома в дом.
Потому Красноглазихе
в старообрядских
домах и было больше доверия, чем прощелыге Ольге Панфиловне, что, ходя по раскольникам из-за подарков, прикидывалась верующею
в «спасительность старенькой веры» и уверяла, что только по своему благородству не может открыто войти
в «ограду спасения» и потому и живет «никодимски».
Потом Макрина зачнет, бывало, рассказывать про житье обительское и будто мимоходом помянет про девиц
из хороших
домов, что живут у Манефы и по другим обителям
в обученье, называет поименно родителей их: имена все крупные, известные по всему купечеству.
Разговаривая так с Макриной, Марко Данилыч стал подумывать, не отдать ли ему Дуню
в скиты обучаться. Тяжело только расстаться с ней на несколько лет… «А впрочем, — подумал он, — и без того ведь я мало ее, голубушку, видаю… Лето
в отъезде, по зимам тоже на долгие сроки
из дому отлучаюсь… Станет
в обители жить, скиты не за тридевять земель,
в свободное время завсегда могу съездить туда, поживу там недельку-другую, полюбуюсь на мою голубушку да опять
в отлучки — опять к ней».
Дома совсем не то:
в немногих купеческих семействах уездного городка ни одной девушки не было, чтобы подходила она к Дуне по возрасту,
из женщин редкие даже грамоте знали; дворянские
дома были для Дуни недоступны —
в то время не только дворяне еще, приказный даже люд, уездные чиновники, смотрели свысока на купцов и никак не хотели равнять себя даже с теми, у кого оборотов бывало на сотни тысяч.
Шестнадцати лет еще не было Дуне, когда воротилась она
из обители, а досужие свахи то́тчас одна за другой стали подъезжать к Марку Данилычу —
дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому не охота Дунюшку
в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями
из того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали — и тому тот же ответ.
— Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным
домом повстречался я с купцом
из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит,
в Китае не то война, не то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату хоть голову
в петлю клади».
В верхнем ярусе Главного
дома устроил семь ли восемь обширных зал да еще внизу четыре, и
в каждой
из них приказал быть ежедневно собраньям купцов.
Бурлаков уж нет: пароходство убило их промысел, зато явились владельцы пароходов, капитаны, компанейские директоры,
из банковых контор доверенные, и стали
в железном
доме ладиться дела миллионные.
Сплыл один год бесшабашный Алешка
в Астрахань, поплыл
из дому ранней весной с ледоходом.
Веселые гостины у Доронина бывали, однако, временами, когда хозяин
в дому, а во время отлучек его только женский пол у Татьяны Андревны гащивал: знакомые купчихи
из Вольска да
из Балакова, подружки подраставших дочерей да матушки и келейные девицы
из иргизских монастырей да
из скитов керженских и чернораменских бывали
в дому у нее.
Канонница
из Иргиза, что при моленной жила, тоже решила себя на смиренномудрое долготерпение
в доме Федора Меркулыча, что сделала не
из любви ко птенчику сиротке, а за то, что ругатель-хозяин
в обитель ее такие суммы отваливал, что игуменья и соборные старицы, бывало, строго-настрого наказывают каноннице: «Вся претерпи, всяко озлобление любовию покрой, а меркуловского
дома покинуть не моги, велия бо
из него благостыня неоскудно истекает на нашу честну́ю обитель».
— Не
в том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на то Петр Степаныч. — К выгонке
из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И
домá для того
в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда
в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не
в пример горчее.
— Самой-то не было
дома,
в Шарпан соборовать ездила. Выкрали без нее… — ответил Самоквасов. — И теперь за какой срам стало матушке Манефе, что
из ее обители девица замуж сбежала, да еще и венчалась-то
в великороссийской! Со стыда да с горя слегла даже, заверяет Таифа.
—
Из театра со всей твоей нареченной родней к тезке к твоему поехали, к Никите Егорову, — сказал Дмитрий Петрович. — Поужинали там, потолковали… Час второй уж был… Проводил я невесту твою до́
дому, зашел к ним, и пошли тут у нас тары да бары да трехгодовалы; ну и заболтались. Не разгони нас Татьяна Андревна, и до сих бы пор
из пустого
в порожнее переливали.
Подробно рассказала, с каким именно «Божиим милосердием» отпустят Лизу
из дома, сколько будет за ней икон,
в каких ризах и окладах, затем перечислила все платья, белье, обувь, посуду, серебро, дорогие наряды и, наконец, объявила, сколько они назначают ей при жизни своей капиталу…
— Дела, матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать, — сказал Петр Степаныч. — Ездил
в Москву, ездил
в Питер, у Макарья без малого две недели жил… А не остановился я у вас для того, чтобы на вас же лишней беды не накликать. Ну как наедет тот генерал
из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем
в женской обители проживаешь… И вам бы из-за меня неприятность вышла… Потому и пристал
в сиротском
дому.
— На глаза не пущает меня, — ответил Петр Степаныч. — Признаться, оттого больше и уехал я
из Казани;
в тягость стало жить
в одном с ним
дому… А на квартиру съехать, роду нашему будет зазорно. Оттого странствую —
в Петербурге пожил,
в Москве погостил, у Макарья, теперь вот ваши места посетить вздумал.
Подъехав к
дому Феклистову, Петр Степаныч вошел к нему
в белую харчевню. Были будни, день не базарный,
в харчевне нет никого, только
в задней горнице какие-то двое приказных шарами на бильярде постукивали. Едва успел Петр Степаныч заказать селянку
из почек да подовый пирог, как влетел
в харчевню сам хозяин и с радостным видом кинулся навстречу к богатому казанцу.
Матери Таисее стало за великую обиду, что Петр Степаныч, пока
из дядиных рук глядел, всегда
в ее обители приставал, а как только стал оперяться да свой капитал получать,
в сиротском
дому у иконника Ермилы Матвеича остановился…
— Сам-от нет, сам, слышь, и день и ночь за работой, и хозяйка не ходит, от дому-то ей отлучаться нельзя. Опять же Христа ради сбирать ей и зазорно — братá она
из хорошего
дома, свои капиталы
в девках имела, сродники, слышь, обобрали ее дочиста… А большеньки ребятки, говорили бабенки, каждый, слышь, день ходят побираться.
И теперь еще можно найти
в каком-нибудь мещанском или крестьянском
доме иные
из тех книг, ставших большой редкостью.
Дома старенькие, зато строены
из здоровенного унжинского леса и крыты
в два теса. От большой улицы по обе стороны вниз по угорам идут переулки;
дома там поменьше и много беднее, зато новее и не так тесно построены. Во всем селенье больше трехсот дворов наберется, опричь келейных рядов, что ставлены на задах, ближе к всполью.
В тех келейных рядах бобыльских да вдовьих дворов не меньше пятидесяти.
Рад был такой чести Марко Данилыч; не веря глазам, бегом он выбежал
из дома встречать знатную, почетную гостью и слов придумать не мог, как благодарить ее. Только что вошла
в комнаты Марья Ивановна, вбежала радостная Дуня и со слезами кинулась
в объятия нежданной гостьи.
— Я наперед это знал, — молвил Смолокуров. — И чего ты не наплел! И у самого-то царя
в доме жил, и жены-то царские
в ситцевых платьишках ходят, и стряпка-то царем ворочает, и министров-то скалкой по лбу колотит!.. Ну, кто поверит тебе? Хоша хивинский царь и басурманин, а все же таки царь, — стать ли ему из-за пирогов со стряпкой дружбу водить. Да и как бы она посмела министров скалкой колотить? Ври, братец, на здоровье, да не завирайся. Нехорошо, любезный!
— Дико будет ей, непривычно, — глубоко вздохнувши, промолвил Марко Данилыч. — Господский
дом — совсем иное дело, чем наше житье.
Из головы у меня этого не выйдет. Съедутся, например, к вашим братцам гости, а она на таких людях не бывала. Тяжело будет и совестно станет мешаться,
в ответах путаться. Какое уж тут веселье?
Все дивились перемене
в образе жизни Луповицких, но никто не мог разгадать ее причины. Через несколько лет объяснилась она. Был
в Петербурге «духовный союз» Татариновой. Принадлежавшие к нему собирались
в ее квартире и совершали странные обряды. С нею через одного
из вельможных однополчан познакомился и Александр Федорыч. Вскоре и сам он и жена его, женщина набожная, кроткая и добрая, вошли
в союз, а воротясь
в Луповицы, завели у себя
в доме тайные сборища.
Тогда Марья Ивановна
из Луповиц переехала
в свое Талызино и там выстроила
в лесу
дом будто для житья лесника, а
в самом деле для хлыстовских сборищ.
— Еще ничего, — отвечала Марья Ивановна. — Сионскую горницу сделали, не очень велика, однако человек на двадцать будет. Место
в Фатьянке хорошее — уютно, укромно, от селенья не близко, соседей помещиков нет, заборы поставила я полторы сажени вышиной. Шесть изб возле
дома также поставила, двадцать пять душ перевела
из Талызина. Все «наши».
Погода на ту пору стояла тихая, теплая, и обе девушки и́з саду почти не выходили, они бывали
в доме только за обедом и за чаем.
Сзади столовой, от конца
дома до другого, был коридор, а
из него двери
в темные кельи.
— Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно
из дядина
дома уйти? — пригорюнившись, с навернувшимися на глазах слезами, сказала Лукерьюшка. — Намедни по вашему приказанью попросилась было я у него
в богадельню-то, так он и слышать не хочет, ругается. Живи, говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала, говорит, потрудись, поработай на меня, а там, даст Бог, так сделаю, что будешь жить своим домком…
И
дом, и надворные строенья были построены
из хорошего леса, а это большая редкость
в том краю.
Прежде, когда Княж-Хабаровым монастырем правили люди
из хороших родов, призревалось
в нем до сотни на войне раненных и увечных, была устроена обширная больница не только для монахов, но и для пришлых, а
в станноприимном
доме по неделям получали приют и даровую пищу странники и богомольцы, было
в монастыре и училище для поселянских детей.
— Да ведь ежели ваше высокопреподобие отпустите отца Софрония, так я до самых Луповиц нигде не остановлюсь и назад так же повезу. А
в Луповицах
из барского
дома ходу ему нет, — сказал Пахом. — Явите милость, Марья Ивановна крепко-накрепко приказала просить вас.
— Нет, друг, нет… Уж извини… Этого я сделать никак не могу. Хоть монастырь наш и убогий, а без хлеба без соли
из него не уходят. Обедня на исходе, отпоют, и тотчас за трапезу. Утешай гостя, отец Анатолий, угости хорошенько его, потчуй скудным нашим брашном. Да мне ж надо к господам письмецо написать… Да вели, отец Анатолий, Софрония-то одеть: свитку бы дали ему чистую, подрясник, рясу, чоботы какие-нибудь. Не годится
в господском
доме в таком развращении быть.
Василий Фадеев растворил меж тем воротá и поставил тарантас с лошадьми на крытом дворе. Овес взят был
из дома, задал он его по гарнцу каждой лошадке и завалился спать
в тарантасе.
Было, матушка, время, и нас
из хороших людей не выкидывали, и мы живали
в достатке, и у нас
дом полная чаша был, да вот Господь горем посетил.
— Как же можно, сударыня? Без того нельзя. Мы ведь тоже люди крещеные, свят закон памятуем: «Сущего
в пути напой, накорми, без хлеба, без соли и́з
дома своего не отпусти», — сказала Аграфена.
— Кузнец Вахрамей говорил
в воскресенье, — прибавила Аннушка, — что к нему на кузницу приходил
из Фатьянки какой-то тамошний покузнечить, так он, слышь, поминал, что ихняя барыня раньше Покрова
в Фатьянку не будет. А зиму, слышь, здесь будет жить — конопатчиков уж наняли дом-от конопатить. Хотели было и штукатурить, да время-то уж поздненько, да к тому ж дом-от еще не осел.
— Кондрашка! — равнодушно ответил врач, укладывая ланцеты. — Федулов, — сказал он, обращаясь к фельдшеру, — ступай
в дом пациента, там и останешься, будешь дежурить у кровати… А что Карл Хрестьяныч,
дома?.. — спросил он потом у будочника Маркелова, пришедшего на место не столько ради порядка, сколько
из любопытства.
— Каждая по-своему распорядилась, — отвечал Патап Максимыч. — Сестрица моя любезная три
дома в городу-то построила, ни одного не трогает, ни ломать, ни продавать не хочет. Ловкая старица. Много такого знает, чего никто не знает.
Из Питера да
из Москвы
в месяц раза по два к ней письма приходят. Есть у нее что-нибудь на уме, коли не продает строенья. А покупатели есть, выгодные цены дают, а она и слышать не хочет. Что-нибудь смекает. Она ведь лишнего шага не ступит, лишнего слова не скажет. Хитрая!
Съели кашу и, не выходя из-за стола, за попойку принялись. Женщины пошли
в задние горницы, а мужчины расселись вокруг самовара пунши распивать. Пили за все и про все, чтобы умником рос Захарушка, чтобы дал ему здоровья Господь, продлил бы ему веку на сто годов, чтоб во всю жизнь было у него столько добра
в дому́, сколько
в Москве на торгу́, был бы на ногу лего́к да ходо́к, чтобы всякая работа спорилась у него
в руках.
Раз дядя
из дома выгнал купчика, завладевшего сердцем девушки, и она
в тоске и слезах ушла
в скиты и сыскала там радушный приют
в Манефиной обители.
Соседи хоть и считали
дом Луповицких загадочным, не поручились бы за благонадежность кого бы то ни было
из семьи его хозяев, но обеды и ужины у них бывали так вкусны и редки
в степной стороне, что каждый счел бы за грех не приехать на званый пир.
Мы ведь все знаем, что
в этом
доме творится, молчим только
из страха и опасения…
Уезжая, наказал он домашним, что ежели кто спросит про него, особливо
из барского
дома, так сказали бы, что еще ранним вечером уехал с требой, а оттуда хотел проехать
в город, куда его вызывали
в духовное правление.