Неточные совпадения
Как можно
было поверить, что молодая бедная девушка
не захотела стать полноправной хозяйкой в доме такого богача?..
Последнее мое вам слово:
будет Дунюшка жить в обители, и я с ней
буду, исполню завет Оленушкин,
не захотите, чтоб я
была при ней, дня в дому у вас
не останусь…
Дома совсем
не то: в немногих купеческих семействах уездного городка ни одной девушки
не было, чтобы подходила она к Дуне по возрасту, из женщин редкие даже грамоте знали; дворянские дома
были для Дуни недоступны — в то время
не только дворяне еще, приказный даже люд, уездные чиновники, смотрели свысока на купцов и никак
не хотели равнять себя даже с теми, у кого оборотов бывало на сотни тысяч.
Несмотря на уверенья Дуни, что никакой боли она
не чувствует, что только в духоте у нее голова закружилась, Марко Данилыч
хотел было за лекарем посылать, но Дарья Сергевна уговорила оставить больную в покое до у́тра, а там посмотреть, что надо
будет делать.
— Нельзя мне нонешний год на караване жить, — прихлебывая чай, отвечал Марко Данилыч. — Дочку привез с собой,
хочу ей показать Макарьевскую. В каюте
было бы ей беспокойно. Опять же наши товары на этот счет
не больно подходящие —
не больно пригоже попахивают.
— Что ж из того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о ту пору
будет покончено. Тогда,
хочешь не хочешь, продавай по той цене, каку ты нашему брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича все тобой только и дышим… Какие цены ни установишь, поневоле тех
будем держаться… Вся Гребновская у тебя теперь под рукой…
Немного пришлось отдыха на его долю. Еще к ранним обедням
не начинали благовеста, как, наспех одевшись, чуть
не бегом побежал он к Доронину. Зиновий Алексеич один еще
был на ногах. Когда вошел к нему Марко Данилыч, он только что
хотел усесться за столик, где уж кипел самовар.
— Славы мира, должно
быть, восхотели, тесного пути
не желают, пространным шествовать
хотят.
— Еще
будучи в Питере, — говорила Таифа, — отписала я матушке, что
хотя, конечно, и жаль
будет с Комаровом расстаться, однако ж вконец сокрушаться
не след. Доподлинно узнала я, что выгонка
будет такая же, какова
была на Иргизе. Часовни, моленные, кельи порушат, но хозяйства
не тронут. Все останется при нас. Как-нибудь проживем. В нашем городке матушка места купила. После Ильина дня
хотела туда и кельи перевозить, да вот эти неприятности, да матушкины болезни задержали…
Написать-то Доронин написал, а дела кончить
не хочет, — дождусь, говорит, какое от Меркулова
будет решенье.
— Скоро покончит, Татьяна Андревна, скоро, — молвил Дмитрий Петрович. — Орошин
хочет скупать, охота ему все, что ни
есть в привозе тюленя́, к своим рукам подобрать. Статья обозначилась выгодная. Недели две назад про тюленя и слушать никто
не хотел, теперь с руками оторвут.
— Ежели
хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время, — сказал Меркулов. — Только наперед уговор: ни вы меня, ни я вас
не угощаем — все расходы пополам. Еще другой уговор: цена на тюлень та, что
будет завтра на бирже у Макарья, а теперь про нее и речей
не заводить.
— Капиталов на то
не хватает, ваше степенство, — подхватил разбитной половой, лукаво поводя глазами то на Морковникова, то на Меркулова. — Удостойте
хотя маленьким каким капитальцем — Червонцевым бы стал прозываться, оно б и сходней
было с настоящим-то нашим прозваньем.
— А ты слушай, что дальше-то со мной
было, — продолжал Дмитрий Петрович. — Поехал я домой — хвать, на мосту рогатки, разводят, значит… Пешком
было хотел идти —
не пускают. «Один, говорят, плашкот уж совсем выведен». Нечего делать, я на перевоз… Насилу докликался князей, пошел к лодке, поскользнулся да по глине, что по масленичной горе, до самой воды прокатился… Оттого и хорош стал, оттого тебя и перепачкал. А знаешь ли что, Никита Сокровенный?..
— Видишь! — вскликнул он, входя к Меркулову и поднимая кверху бутылку. — Стоит только
захотеть, все можно доспеть!.. Холодненького
не достал — так вот хоть этой немецкой кислятиной поздравлю друга любезного… Ай, батюшки!.. Как же это?.. Посудины-то нет… Из чего пить-то станем?.. А!.. Нашел!
— Мы с тобой
не доживем, хоть бы писано на роду нам
было по сотне годов прожить… Сразу старых порядков
не сломаешь. Поломать сильной руке, пожалуй, и можно, да толку-то из того
не выйдет… Да
хотя бы и завелись новые порядки, так разве Орошины да Смолокуровы так вдруг и переведутся?.. Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.
Чуть-чуть отлегло от сердца у Петра Степаныча, но
не совсем успокоили его слова Сурмина. Знал он, что Фленушка, если
захочет, нá людях
будет одна, дома другая.
— Ну согласилась
было, а там через сколько-то дней опять: «
Не хочу да
не хочу…» Ну и пошумела, опечалила матушку…
Тогда,
хочешь не хочешь, смиренницей
будь.
— Что ж? — покачав печально головою, сказала Манефа. —
Не раз я тебе говорила втайне — воли с тебя
не снимаю… Втайне!.. Нет,
не то я
хотела сказать — из любви к тебе, какой и понять ты
не можешь,
буду, пожалуй, и на разлуку согласна… Иди… Но тогда уж нам с тобой в здешнем мире
не видеться…
— Слушай же! — в сильном волненье стала игуменья с трудом говорить. — «Игуменское ли то дело?» — сказала ты… Да, точно,
не игуменьино дело с белицей так говорить… Ты правду молвила, но… слушай, а ты слушай!..
Хотела было я, чтобы нашу тайну узнала ты после моей смерти.
Не чаяла, чтобы таким словом ты меня попрекнула…
—
Не перебивая, слушай, что я говорю, — сказала она. — Вот икона Владычицы Корсунской Пресвятой Богородицы… — продолжала она, показывая на божницу. —
Не раз я тебе и другим говаривала, что устроила сию святую икону тебе на благословенье. И
хотела было я благословить тебя тою иконой на смертном моем одре… Но
не так, видно, угодно Господу. Возьми ее теперь же… Сама возьми…
Не коснусь я теперь… В затыле тайничок. Возьми же Царицу Небесную, узнаешь тогда: «игуменьино ли то дело».
— Зачем, я тебя спрашиваю, зачем ты приехал сюда? — в сильном раздраженье она говорила. — Баловаться по-прежнему?.. Куролесить?..
Не стану,
не хочу…
Будет с тебя!.. Зачем же ты кажешь бесстыжие глаза свои мне?
О Фленушке задумался. «Отчего это она слова со мной
не хотела сказать?.. Зачем заперлась, ставни даже закрыла? За какую провинность мою так осерчала?.. Кажется, я на все
был готов — третье лето согласья добиваюсь, а она все со своей сухою любовью… Надоел, видно, ей, прискучил… Или обнесли меня чем-нибудь?.. По обителям это как раз… На что на другое, а на сплетни да напраслину матери с белицами куда как досужи!..»
Чтоб избавиться от надоевшей болтовни, Петр Степаныч
хотел было спать идти, но радушные хозяева его
не пустили.
Хотел было идти Петр Степаныч, но, вглядевшись, увидал, что у окна стоит
не Фленушка… Кто такова,
не может распознать, только никак
не она… Эта приземиста, толста, несуразна,
не то что высокая, стройная, гибкая Фленушка. «Нельзя теперь идти к ней, — подумал Самоквасов, — маленько обожду, покамест она одна
не останется в горницах…»
—
Захотел бы, так
не минуту сыскал бы, а час и другой… — молвила Татьяна Андревна. — Нет, ты за него
не заступайся. Одно ему от нас всех: «Забудь наше добро, да
не делай нам худа». И за то спасибо скажем. Ну,
будет! — утоля воркотней расходившееся сердце, промолвила Татьяна Андревна. — Перестанем про него поминать… Господь с ним!..
Был у нас Петр Степаныч да сплыл, значит, и делу аминь… Вот и все, вот и последнее мое слово.
— Завтра же
будет она у тебя, — молвил Герасим. — И станешь ты учиться
не самоучкой,
не у мастерицы, я сам учить тебя стану…
Хочешь ли?
— Купец у нас тут
есть в городу, Смолокуров Марко Данилыч, — усмехнулась на затейный ответ своего любимчика Пелагея. — На него по нашей деревне все прядут. Богатеющий. Вишь, куда
захотел! — гладя по головке сына, обратилась она к нему. — Губа-то у тебя, видно,
не дура.
Подходя к дому, Абрам поблагодарил тетку Арину за квас и беспокойство, сказал
было, что парнишка его ношу в избу к нему внесет, но Арина и слушать того
не захотела.
Говорили Чубаловы с тем, с другим мужиком порознь, говорили и с двумя, с тремя зарáз, и все соглашались, что
хотят из деревни их согнать
не по-Божески, что это
будет и перед Богом грех, и перед добрыми людьми зазорно, но только что мир-народ в кучу сберется, иные речи от тех же самых мужиков зачнутся: «Вон из деревни!
—
Не под силу мне
будет, Марко Данилыч, — молвил на то Чубалов. — Денег-то велику́ больно сумму за книги требуют, а об рассрочке и слышать
не хотят, сейчас все деньги сполна на стол. Видно, надо
будет отказаться от такого сокровища.
— Видно, что надо
будет разойтись, — равнодушно проговорил Марко Данилыч и при этом зевнул с потяготой, — со скуки ли, от истомы ли — кто его знает. — Пошли тебе Господи тороватых да слепых покупателей, чтобы полторы тысячи тебе за все за это дали, а я денег зря кидать
не хочу.
— Вся воля ваша, а я
не заплачу, — решительным голосом сказал Чубалов и
хотел было ехать со двора. Смолокуров остановил его.
— То совсем иное дело, — медленно, важно и спокойно промолвил Марко Данилыч. —
Был тогда у нас с тобой
не повольный торг, а долгу платеж. Обойди теперь ты всю здешнюю ярманку, спроси у кого
хочешь, всяк тебе скажет, что так же бы точно и он с тобой поступил, ежели бы до него такое дело довелось. Иначе нельзя, друг любезный, на то коммерция. Понимаешь?
— Ну ладно, казенная так казенная, пусть
будет по-твоему: двадцать с рублем, — согласился наконец Смолокуров. — Только уж
хочешь не хочешь, а на Божьем милосердии — оно ведь
не казенное, — рублишко со счетов скощу. Ты и
не спорь.
Не бывать тому, чтоб ты хоть маленькой уступочки мне
не сделал.
— С ума ты спятил? — вскрикнул Смолокуров и так вскрикнул, что все, сколько ни
было в лавке народу, обернулись на такого сердитого покупателя. — По двугривенному
хочешь за дрянь брать, — нимало тем
не смущаясь, продолжал Марко Данилыч. — Окстись, братец!.. Эк что вздумал!.. Ты бы уж лучше сто рублев запросил, еще бы смешней вышло… Шутник ты, я вижу, братец ты мой… Да еще шутник-от какой… На редкость!
Не вставая с земли, зажмуря глаза, раскрыв рты, сбитые с ног мальчуганы
хотели было звонкую ревку задать, но стоявшие сзади их и по сторонам миршенские подростки и выростки окрысились на мальцов и в сердцах на них крикнули...
Церковный староста после обедни зазвал к себе служивого ильинской нови
поесть, ильинской баранины покушать, ильинского сота отведать, на ильинской соломке — деревенской перинке — после обеда поспать-подремать. Служивый поблагодарил и
хотел было взвалить котому́ на старые плечи, но староста того
не допустил, сыну велел солдатское добро домой отнести.
— Грустит все, о чем-то тоскует, слова от нее
не добьешься, — молвил Марко Данилыч. — Сама из дому ни шагу и совсем запустила себя. Мало ли каких у нее напасено нарядов — и поглядеть на них
не хочет… И рукоделья покинула, а прежде какая
была рукодельница!.. Только одни книжки читает, только над ними сидит.
Как
хотите, Марья Ивановна, гневайтесь,
не гневайтесь, а уж я
буду униженно и слезно просить вас, в ножки стану кланяться и
не встану, покамест
не получу вашего согласия.
— То-то и
есть, Марко Данилыч, что мы только о земном помышляем, а о небесном совсем позабыли, да и знать его
не хотим, — сказала Марья Ивановна. — А на земле-то мы ведь только в гостях, к тому же на самый короткий срок, — настоящая-то наша жизнь ведь там.
Хан распорядился живо — одного астраханца велел повесить, другому нос и уши окорнать, а меня помиловал, дай Бог ему здоровья, портить человека рослого
не захотел, а выше меня у него никого
не было.
— Сама
не знаю и домыслиться
не могу, что за сокровенные тайны, — в недоумении разводя руками, отвечала Дарья Сергевна. — А сдается, что тут что-то недоброе. Сбивает она нашу голубушку с пути истинного. В свою, должно
быть, великороссийскую церковь
хочет ее совратить. Вот чего боюсь, вот чего опасаюсь, Марко Данилыч… Как подумаю, так сердце даже кровью обольется, так и закипит… Ох, Господи, Господи!.. До каких бед мы дожили.
Андрей Александрыч, опричь хозяйства, знать ничего
не хочет, жена у него домоседка, и целый год, может
быть, раза два либо три к самым близким соседям выедет.
Петербургские вельможные друзья в благодарность за резвых рысаков предлагали Луповицкому выхлопотать его сыновьям звание пажей, но Александр Федорыч, до поездки в Петербург сильно тосковавший, что,
не будучи генерал-лейтенантом,
не может отдать детей в пажеский корпус, и слышать теперь о том
не хотел.
«
Хочу из них сделать сельских хозяев», — писал он к старым своим приятелям, и нельзя
было разуверить друзей его, что бывший их однополчанин обносился умом и на вышке у него стало
не совсем благополучно.
— Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно из дядина дома уйти? — пригорюнившись, с навернувшимися на глазах слезами, сказала Лукерьюшка. — Намедни по вашему приказанью попросилась
было я у него в богадельню-то, так он и слышать
не хочет, ругается. Живи, говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала, говорит, потрудись, поработай на меня, а там, даст Бог, так сделаю, что
будешь жить своим домком…
Он
хотел было идти дальше, но, кроме поцелуев, ничего
не получил.
И молебны-то
пели, и образа-то поднимали, и по полям со крестами ходили, и попов
поили, кормили, — а все Господь
не шлет дождичка, что
хочешь делай…