Неточные совпадения
А насчет вашего хозяйства покойница мне ничего не
говорила, и я слова ей в том не
давала…
—
Говорю им, обождите немножко, вот, мол, хозяин подъедет, без хозяина,
говорю, я не могу вам расчетов
дать, да и денег при мне столько не имеется, чтобы всех ублаготворить… И слушать не хотят-с… Вечор даже бунта чуть не подняли, насилу улестил их, чтобы хоть до сегодняшнего-то дня обождали.
— Ты, Василий Фадеич, не гневись. Скажи свою цену. Бог
даст, сойдемся как-нибудь, — не трогаясь с места,
говорил дядя Архип.
— Хозяйку бы ему добрую,
говорят наши рыбники, — молвил, глядя в сторону, Марко Данилыч. — Да тестя бы разумного, чтобы было кому научить молодого вьюношу, да чтобы он не
давал ему всего капитала в тюленя́ садить… Налей-ка чашечку еще, Зиновий Алексеич.
— Постой, погоди! — спешно перебил Смолокуров. — Денек-другой подожди, не езди к Орошину… Может, я сам тебе это дельце облажу…
Дай только сроку… Только уж наперед тебе
говорю — что тут ни делай, каких штук ни выкидывай — а без убытков не обойтись. По рублю по двадцати копеек и думать нечего взять.
— Эк как возлюбил ты этого Меркулова… Ровно об сыне хлопочешь, — лукаво улыбнувшись, молвил Смолокуров. — Не тужи, Бог
даст, сварганим. Одно только, к Орошину ни под каким видом не езди, иначе все дело изгадишь. Встретишься с ним, и речи про тюленя́ не заводи. И с другим с кем из рыбников свидишься и тем ничего не
говори. Прощай, однако ж, закалякался я с тобой, а мне давно на караван пора.
Но Татьяна Андревна и тут, не
давая прямого ответа, обычные речи
говаривала: «Наш товар не продажный, еще не поспел; не порогом мы вам поперек стали, по другим семьям есть товары получше нашего».
— Слышали, родной, слышали… Пали и к нам вести об его кончине, —
говорила Татьяна Андревна. — Мы все как следует справили, по-родственному: имечко святое твоего родителя в синодик записали, читалка в нашей моленной наряду с другими сродниками поминает его… И в Вольске при часовне годовая была по нем заказана, и на Иргизе заказывали, и на Керженце, и здесь, на Рогожском. Как следует помянули Федора Меркулыча,
дай Господи ему Царство Небесное, — три раза истово перекрестясь, прибавила Татьяна Андревна.
Рукам воли не
давал, но подначальные
говаривали: «Не в пример бы легче было, ежели бы хозяин за всяко просто в ус да в рыло…
— Да, ихнее дело,
говорят, плоховато, — сказал Смолокуров. — Намедни у меня была речь про скиты с самыми вернейшими людьми. Сказывают, не устоять им ни в каком разе, беспременно, слышь, все порешат и всех черниц и белиц по разным местам разошлют. Супротив такого решенья никакими, слышь, тысячами не откупишься. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то
дали им на старых местах…
— Ай-ай-ай!.. Как же это не доглядела матушка!.. У нее завсегда такой строгой порядок ведется. Как же это она такого маху
дала?.. — качая головой,
говорил Марко Данилыч.
— Чего хитрить-то мне? Для чего? — сказал Зиновий Алексеич. — Да и ты чудно́й, право, повел речь про дела, а свел на родство. Решительно тебе сказываю, раньше двух недель прямого ответа тебе не
дам. Хочешь жди, хочешь не жди, как знаешь, а на меня, наперед тебе
говорю, не погневайся.
И долго, чуть не до самого свету, советовался он с Татьяной Андревной, рассказав ей, что
говорил ему Марко Данилыч. Придумать оба не могли, что бы это значило, и не
давали веры тому, что сказано было про Веденеева. Обоим Дорониным Дмитрий Петрович очень понравился. Татьяна Андревна находила в нем много сходства с милым, любезным Никитушкой.
— Ходкий, неча сказать!.. — захохотал Корней. — Теперь у Макарья, что водке из-под лодки, что этому товару, одна цена. Наш хозяин решил всего тюленя, что ни привез на ярманку, в Оку покидать; пущай,
говорит, водяные черти кашу себе маслят. Баржа у нас тут где-то на Низу с этой дрянью застряла, так хозяин
дал мне пору́ченность весь жир в воду, а баржу погрузить другим товаром да наскоро к Макарью вести.
— Да ведь у нас с вами об этом лесе не один раз было толковано, Василий Петрович, — отвечала Марья Ивановна. — За бесценок не отдам, а настоящей цены вы не
даете. Стало быть, нечего больше и
говорить.
«
Давайте,
говорит, на промен».
— Четыре раза звонила, а все-таки нет никого, — кротко она
говорила. — Самовар
дайте мне, пожалуйста, да чайный прибор.
И, не слушая Меркулова, пошел вон из номера. Исходил он все коридоры, перебудил много народа, но, чего искал, того не достал. И бранился с половыми, и лаской
говорил им, и денег
давал — ничего не мог поделать. Вспомнил, что в номере у него едва початая бутылка рейнвейна. И то хорошо, на безрыбье и рак рыба.
— Вот тебе на! — весело засмеялся Никита Федорыч. — Значит, мне свахой быть,
говорить Татьяне Андревне: «У вас, мол, товар, а у меня купец, за нашу куницу
дайте красную деви́цу, очень, мол, мы про нее много наслышаны: сама-де умнешенька, прядет тонешенько, точит чистешенько, белит белешенько…»
— Говорить-то все
говорят, что она тут была ни при чем, а я что-то мало веры тому
даю… Не такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка, что нигде другой такой не сыскать, — отвечал на то Сурмин.
— Встань, моя ластушка, встань, родная моя, — нежным голосом стала
говорить ей Манефа. — Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько, — прибавила она, усаживая Фленушку и обняв рукой ее шею… — Так что же?
Говорю тебе:
дай ответ… Скажу и теперь, что прежде не раз
говаривала: «На зазорную жизнь нет моего благословенья, а выйдешь замуж по закону, то хоть я тебя и не увижу, но любовь моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю».
Вечера да ночки темные в перелеске мы с ним просиживали, тайные, любовные речи
говаривали, крепко обнимались, сладко целовались, но воли над собой ему не
давала я…
—
Говорят, сборы какие-то были у Макарья на ярманке. Сбирали, слышь, на какое-то никонианское училище, — строго и властно
говорила Манефа. — Детским приютом, что ли, зовут. И кто, сказывали мне, больше денег
дает, тому больше и почестей мирских. Медали, слышь, раздают… А ты, друг, и поревновал прелестной славе мира… Сказывали мне… Много ль пожертвовал на нечестие?
— Местá куплены, лес заготовлен, стройка началась, под крышу вывели, скоро зачнут и тесом крыть, —
говорила Манефа. — Думала осенью перебраться, да хлопоты задержали, дела. Бог
даст, видно, уж по весне придется перевозиться, ежели Господь веку продлит. А тем временем и решенье насчет наших обстоятельств повернее узнаем.
— Потерпи же!.. Потерпи, голубчик!.. Желанный ты мой, ненаглядный!.. До верхотины Вражка не
даль какая. — Так нежно и страстно шептала Фленушка, ступая быстрыми шагами и склоняясь на плечо Самоквасова. — Там до́сыта наговоримся… — ровно дитя, продолжала она лепетать. — Ох, как сердце у меня по тебе изболело!.. Исстрадалась я без тебя, Петенька, измучилась! Не брани меня. Марьюшка мне
говорила… знаешь ты от кого-то… что с тоски да с горя я пить зачала…
— А ты пока молчи… Громко не
говори!.. Потерпи маленько, — прервала его Фленушка, открывая лицо. — Там никто не услышит, там никто ничего не увидит. Там досыта наговоримся, там в последний разок я на тебя налюбуюсь!.. Там… я… Ой, была не была!.. Исстрадалась совсем!.. Хоть на часок, хоть на одну минуточку счастья мне
дай и радости!.. Было бы чем потом жизнь помянуть!.. — Так страстно и нежно шептала Фленушка, спеша с Самоквасовым к верхотине Каменного Вражка.
— Какое ж могло быть у ней подозренье? — отвечал Феклист Митрич. — За день до Успенья в городу она здесь была, на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так
говорила: «На беду о ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из скита выехали — при ихней бытности ни за что бы не сталось такой беды, не
дали бы они, благодетели, такому делу случиться».
— Видите ли, почтеннейший Тимофей Гордеич, — с озабоченным видом свое
говорил Веденеев. — То дело от нас не уйдет, Бог
даст, на днях хорошенько столкуемся, завтра либо послезавтра покончим его к общему удовольствию, а теперь не можете ли вы мне помочь насчет вашего племянника?.. Я и сам теперь, признаться, вижу, не надо бы мне было с ним связываться.
— Нет, — молвил Веденеев, — на беспутство я не
дал бы, он мне тогда
говорил, что дело у него какое-то есть… По судам,
говорил, надо ему хлопотать. Раздел какой-то поминал.
Говорил, однако ж, учитель ученику, чтобы он ходил к нему пореже, не раздражал бы отца, а книги все-таки
давал по-прежнему.
Изредка лишь старики
говорили, что про тех фармазонов они от отцов своих слыхали, но молодые мало веры словам
давали.
— К чему
говорить об этом прежде времени, — сказала она. — Бог
даст, поживете, ваши годы не слишком еще большие.
Стал я расхваливать Мокея Данилыча: и моложе-то он,
говорю, меня, и сильнее-то, а ежели до выкупа дело дойдет, так за него,
говорю, не в пример больше
дадут, чем за меня.
— Знаю я вас, хивинских полонянников, — молвил, нахмурясь, Марко Данилыч. — Иной гулемыга бежит от господ аль от некрутчины, да, нашатавшись досыта, и скажется хивинским выходцем. Выгодно — барский, так волю
дадут, а от солдатчины во всяком разе ушел… Ты господский,
говоришь?
—
Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне,
говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем,
говорила ты, нет ни капельки.
— Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно из дядина дома уйти? — пригорюнившись, с навернувшимися на глазах слезами, сказала Лукерьюшка. — Намедни по вашему приказанью попросилась было я у него в богадельню-то, так он и слышать не хочет, ругается. Живи,
говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала,
говорит, потрудись, поработай на меня, а там,
даст Бог, так сделаю, что будешь жить своим домком…
— Мы с Никитой Федорычем решили вести дела безо всякого кредита, на чистые. Сами не будем векселей
давать и от других не станем брать. Спору нет, эти векселя надежные — и Столбов, и Сумбатов люди крепкие, об Василье Васильиче Водопьянове и
говорить нечего, да ведь уплата-то по их векселям после спуска флага.
— Ой-ой, какая
даль! — покачав головой, отозвался Марко Данилыч. — А правду ль
говорят, Махметушка, что в Хивинском царстве наши русские полоняники есть?
— Господь гордым противится, смиренным же
дает благодать, — стоя в сторонке, назидательно
говорил отец протопоп окружавшим его дьякону, церковному старосте и другим. — Наказующий перст Божий того ради коснулся сего прегордого, что, ревнуя богомерзкому расколу, всю свою жизнь чуждался святой церкви. Притом же, хотя и раскольник, однако ж все-таки должен был принимать в дом духовных лиц со святынею. А наш причт от него медного гроша никогда не видывал.
— Для́ того что набитые дураки все они, — отвечал Патап Максимыч. — Ежели правду сказать, умного меж ними и не бывало. Да к тому — каждый из вора кроен, из плута шит, мошенником подбит; в руки им не попадайся, оплетут, как пить
дадут, обмишулят, ошукают. Теплые ребята, надо правду
говорить.
— Ладно, потолкуем с Васильем Фадеевым, — сказал Патап Максимыч, — а работникам, наперед
говорю вам, не
дам своевольничать. Нá этот счет у меня ухо держи востро, терпеть не могу потачек да поблажек. Будьте, матушка, спокойны, вздорить у меня не станут, управлюсь. Поговоря с приказчиком, деньги кому следует отдам, а ежели кто забунтует, усмирю. В городу-то у вас начальство тоже ведь, чай, есть?
Вчера Варенька про здешнего попа
говорила: «Вздумай кто бежать,
даст и приют и помощь».
С любовью и радушием проводили ее и отец Прохор, и матушка попадья, и обе поповны,
говоря, что очень соболезнуют, не угостивши как бы следовало приехавшую из такой
дали гостью.
— А не то так, пожалуй, мы и прынцессу твою к уголовщине прицепим, — продолжал Корней. — Из Фатьянки-то всех фармазонов забрали, ищут и тамошнюю барыню Алымову. Не сегодня, так завтра и она будет за железной решеткой сидеть. А ведь всем известно, что твоя дочка с ней уехала — шабаш, что ли, ихний справлять, аль другое что. Верно
говорю. Сгниет твоя прынцесса в остроге, и сундук ей впрок не пойдет… Все на суде расскажу.
Давай же делиться. Где ключи-то? Под подушкой, что ли?
— Нет, уж как вы хотите, Герасим Силыч, а скоро я вас отсюда не выпущу, —
говорил Чапурин. — Завтра, Бог
даст, сундук будем вскрывать, посторонний человек при таких делах лишним не бывает. Так вы уж, пожалуйста, побудьте здесь. А потом у Авдотьи Марковны и у меня будет до вас просьбица — окажите помощь бедной безродной сиротке.
— Тут не шутки, а настоящее дело, — возразил Чапурин. — Выслушайте меня да по душе и
дайте ответ. Вот дело в чем: Авдотья Марковна осталась теперь как есть круглой сиротой. В торговых и других делах ни она, ни Дарья Сергевна ничего не разумеют — дело женское, эти дела им не по разуму. По моему рассужденью, о чем я Авдотье Марковне еще до кончины покойника
говорил и она на то согласилась, — надо ей все распродать либо на сроки сдать в кортому.
— С тоски, Аграфена Петровна, с одной только тоски, — отвечал Самоквасов. — Опротивел мне Божий свет, во всем я отчаялся. «
Дай, подумал я, съезжу в Комаров, там много знакомых. Не размыкаю ли с ними кручину». Однако напрасно ездил. Хоть бы словечко кто мне по душе сказал. Все только
говорили, что очень я переменился — ни прежнего-де удальства, ни прежней отваги, ни веселости нисколько во мне не осталось. Тоски в Комарове прибыло, и там я пробыл всего трое суток.
По себе сужу: когда пришла ко мне Божья благодать и над гробом моей белой голубушки, Настеньки-покойницы, очувствовался и заклятье сам себе
дал бросить непутную жизнь, не сразу он поверил мне, не тотчас даже стал
говорить со мной о чем-нибудь дельном.
Поговорил я с ним, сказал про свои нужды, так он хоть бы словечко какое-нибудь вымолвил, а на прощанье от такого богатства
дал пятирублевую: «Отвяжись, дескать, ты от меня».