Неточные совпадения
— Я
говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны,
дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам не понимая, что делает.
Если бы я хотел сочинять эффектные столкновения, я б и
дал этому положению трескучую развязку: но ее не было на деле; если б я хотел заманивать неизвестностью, я бы не стал
говорить теперь же, что ничего подобного не произошло; но я пишу без уловок, и потому вперед
говорю: трескучего столкновения не будет, положение развяжется без бурь, без громов и молний.
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем, что не пьет чаю; по всему было видно, что он человек солидный, основательный;
говорил он мало — тем лучше, не вертопрах; но что
говорил, то
говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела, что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где
дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
Что удивительного было бы, что учитель и без дружбы с Марьею Алексевною имел бы случаи
говорить иногда, хоть изредка, по нескольку слов с девушкою, в семействе которой
дает уроки?
— Не слушаю и ухожу. — Вернулась. —
Говорите скорее, не буду перебивать. Ах, боже мой, если б вы знали, как вы меня обрадовали!
Дайте вашу руку. Видите, как крепко, крепко жму.
— Она согласна; она уполномочила меня согласиться за нее. Но теперь, когда мы решили, я должен сказать вам то, о чем напрасно было бы
говорить прежде, чем сошлись мы. Эта девушка мне не родственница. Она дочь чиновника, у которого я
даю уроки. Кроме меня, она не имела человека, которому могла бы поручить хлопоты. Но я совершенно посторонний человек ей.
На нее в самом деле было жалко смотреть: она не прикидывалась. Ей было в самом деле больно. Довольно долго ее слова были бессвязны, — так она была сконфужена за себя; потом мысли ее пришли в порядок, но и бессвязные, и в порядке, они уже не
говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он был также расстроен. Он был так занят открытием, которое она сделала ему, что не мог заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия.
Давши ей наговориться вволю, он сказал...
— Пойдемте домой, мой друг, я вас провожу.
Поговорим. Я через несколько минут скажу, в чем неудача. А теперь
дайте подумать. Я все еще не собрался с мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не будем унывать, придумаем. — Он уже прибодрился на последних словах, но очень плохо.
—
Дай бог вашей невесте и верочкину жениху счастья, —
говорит Марья Алексевна: — а нам, старикам,
дай бог поскорее верочкиной свадьбы дождаться.
—
Дай бог,
дай бог! Благодарю тебя, Верочка, утешаешь ты меня, Верочка, на старости лет! —
говорит Марья Алексевна и утирает слезы. Английская ель и мараскин привели ее в чувствительное настроение духа.
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты
говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе
давал, таких частностей не было. Слышать? — не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
— Верочка, мой дружочек, у меня есть просьба к тебе. Нам надобно
поговорить хорошенько. Ты очень тоскуешь по воле. Ну,
дай себе немножко воли, ведь нам надобно
поговорить?
— Здравствуй, Алеша. Мои все тебе кланяются, здравствуйте, Лопухов: давно мы с вами не виделись. Что вы тут
говорите про жену? Все у вас жены виноваты, — сказала возвратившаяся от родных
дама лет 17, хорошенькая и бойкая блондинка.
— Ничего, не съедят меня, не совеститесь, господа! —
говорил Алексей Петрович, провожая Лопухова и Кирсанова, которые оставались еще несколько минут, чтобы
дать отъехать Верочке: — я теперь очень рад, что Наташа ободрила меня.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего
говорить, и потому прямо стала
говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не
говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию,
поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же
дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Выехав на свою дорогу, Жюли пустилась болтать о похождениях Адели и других: теперь m-lle Розальская уже
дама, следовательно, Жюли не считала нужным сдерживаться; сначала она
говорила рассудительно, потом увлекалась, увлекалась, и стала описывать кутежи с восторгом, и пошла, и пошла; Вера Павловна сконфузилась, Жюли ничего не замечала...
—
Давайте играть, —
говорит Алексей Петрович, —
давайте исповедываться. —
Давайте,
давайте, это будет очень весело, —
говорит Вера Павловна: — но вы подали мысль, вы покажите и пример исполнения.
— Вера Павловна, вы образованная
дама, вы такая чистая и благородная, —
говорит Марья Алексевна, и голос ее дрожит от злобы, — вы такая добрая… как же мне, грубой и злой пьянице, разговаривать с вами?
Швеи несколько времени не могли опомниться от удивления, потом начали благодарить. Вера Павловна
дала им довольно
поговорить о их благодарности за полученные деньги, чтобы не обидеть отказом слушать, похожим на равнодушие к их мнению и расположению; потом продолжала...
Вдруг
дама вздумала, что каталог не нужен, вошла в библиотеку и
говорит: «не трудитесь больше, я передумала; а вот вам за ваши труды», и подала Кирсанову 10 р. — «Я ваше ***,
даму назвал по титулу, сделал уже больше половины работы: из 17 шкапов переписал 10».
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока
дама взвизгнула и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло и что Кирсанов
говорит: «посмотри, как легко мне тебя задушить» — и давнул горло; и Nicolas постиг, что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло.
Я развалилась на диван и
говорю: «ну,
давай вина».
«Нет,
говорит, вина я вам не
дам, а чай пить, пожалуй,
давайте».
Он не
говорил ей, что это уж не в ее власти: надобно было
дать пройти времени, чтобы силы ее восстановились успокоением на одной какой-нибудь мысли, — какой, все равно.
Когда Вера Павловна на другой день вышла из своей комнаты, муж и Маша уже набивали вещами два чемодана. И все время Маша была тут безотлучно: Лопухов
давал ей столько вещей завертывать, складывать, перекладывать, что куда управиться Маше. «Верочка, помоги нам и ты». И чай пили тут все трое, разбирая и укладывая вещи. Только что начала было опомниваться Вера Павловна, а уж муж
говорит: «половина 11–го; пора ехать на железную дорогу».
«Так нужно, —
говорил он: — это
дает уважение и любовь простых людей.
«Куда ты, Верочка?» Но она ничего не отвечает, она уж в кухне и торопливо, весело
говорит Степану: — «Скорее
давайте обед, на два прибора, — скорее! где тарелки и все,
давайте, я сама возьму и накрою стол, а вы несите кушанье.
«Моя непорочность чище той «Непорочности», которая
говорила только о чистоте тела: во мне чистота сердца. Я свободна, потому во мне нет обмана, нет притворства: я не скажу слова, которого не чувствую, я не
дам поцелуя, в котором нет симпатии.
Поговоривши со мною с полчаса и увидев, что я, действительно, сочувствую таким вещам, Вера Павловна повела меня в свою мастерскую, ту, которою она сама занимается (другую, которая была устроена прежде, взяла на себя одна из ее близких знакомых, тоже очень хорошая молодая
дама), и я перескажу тебе впечатления моего первого посещения; они были так новы и поразительны, что я тогда же внесла их в свой дневник, который был давно брошен, но теперь возобновился по особенному обстоятельству, о котором, быть может, я расскажу тебе через несколько времени.
Отец любил Катю, не
давал ультравеликосветским гувернанткам слишком муштровать девушку: «это глупости»,
говорил он про всякие выправки талии, выправки манер и все тому подобное; а когда Кате было 15 лет, он даже согласился с нею, что можно обойтись ей и без англичанки и без француженки.
Я готов помочь вам умереть, если нельзя помочь ни в чем другом, — я
говорю, что готов
дать вам яд — прекрасный, убивающий быстро, без всяких страданий.
— Нет, не странный, а только не похожий на обманщика. Я прямо сказал, как думаю. Но это лишь мое предположение. Может быть, я и ошибаюсь.
Дайте мне возможность узнать это. Назовите мне человека, к которому вы чувствуете расположение. Тогда, — но опять, только если вы позволите, — я
поговорю о нем с вашим батюшкою.
— Что, если я решусь подвергнуть вас риску умереть? Я
говорил вам об этом вскользь, чтобы выиграть ваше доверие, показать, что я на все согласен, что будет нужно для вас; теперь
говорю положительно. Что, если придется
дать вам яд?
Он рассыпался резкими жалобами на Полозова, которого назвал интригующим против него;
говорил Катерине Васильевне, что она
дает отцу слишком много власти над собою, боится его, действует теперь по его приказанию.
Вот буйные сани опять поехали шагом, отстали, а небуйные сани едут коварно, не показали, обгоняя, никакого вида, что запаслись оружием; вот буйные сани опять несутся на них с гвалтом и гиканьем, небуйные сани приготовились
дать отличный отпор сюрпризом, но что это? буйные сани берут вправо, через канавку, — им все нипочем, — проносятся мимо в пяти саженях: «да, это она догадалась, схватила вожжи сама, стоит и правит»,
говорят небуйные сани: — «нет, нет, догоним! отомстим!
— Здравствуйте, mesdames и messieurs, мы очень, очень рады снова видеть вас, —
говорит она с площадки заводского подъезда: — господа, помогите же
дамам выйти из саней, — прибавляет она, обращаясь к своим спутникам.
— Здравствуйте, старикашка! Да он у вас вовсе еще не старик! Катерина Васильевна, что это вы наговорили мне про него, будто он старик? он еще будет волочиться за мною. Будете, милый старикашка? —
говорит дама буйных саней.
— Нет, нет! —
говорят трое других. Но что ж это
дама буйных саней вся в черном? Траур это, или каприз?
— Однако я устала, —
говорит она и бросается на турецкий диван, идущий во всю длину одной стены зала. — Дети, больше подушек! да не мне одной! и другие
дамы, я думаю, устали.
— Даже и мы порядочно устали, —
говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу
дамы в трауре пробежала тень, на один миг, так что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.
— В Пассаж! — сказала
дама в трауре, только теперь она была уже не в трауре: яркое розовое платье, розовая шляпа, белая мантилья, в руке букет. Ехала она не одна с Мосоловым; Мосолов с Никитиным сидели на передней лавочке коляски, на козлах торчал еще третий юноша; а рядом с
дамою сидел мужчина лет тридцати. Сколько лет было
даме? Неужели 25, как она
говорила, а не 20? Но это дело ее совести, если прибавляет.