Неточные совпадения
— Еще бы! Что ни
говори, это одно из удовольствий жизни, — сказал Степан Аркадьич. — Ну, так
дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало — три десятка, суп с кореньями….
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем
говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят
дать почувствовать что-то…
— Я всё-таки с вами несогласна, —
говорил голос
дамы.
— Прощайте, мой дружок, — отвечала графиня. —
Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Я просто, по-старушечьи, прямо
говорю, что полюбила вас.
— Что, что ты хочешь мне
дать почувствовать, что? —
говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне
говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
—
Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, — начал он с улыбкою. — Но я попробую.
Дайте тему. Всё дело в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь в затруднении
говорить умно. Всё умное так надоело…
— Позволь,
дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я
говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе
говорит, высказать мне…
Вид этот
говорил: всё это хорошо, да как Бог
даст.
— Нет, каково мы окончили! — рассказывал Петрицкий. — Волков залез на крышу и
говорит, что ему грустно. Я
говорю:
давай музыку, погребальный марш! Он так и заснул на крыше под погребальный марш.
Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала
говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая
давала ему отпор.
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, — сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену, с которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив с
дамами и перекинувшись приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зa
говорил с ним.
— Уморительны мне твои engouements, [увлечения,]] — сказала княгиня, — нет, пойдём лучше назад, — прибавила она, заметив двигавшегося им навстречу Левина с своею
дамой и с немецким доктором, с которым он что-то громко и сердито
говорил.
Мадам Шталь
говорила с Кити как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение
дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.
Не
говоря о том, что на него весело действовал вид этих счастливых, довольных собою и всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь недовольным своею жизнью, добраться в Свияжском до того секрета, который
давал ему такую ясность, определенность и веселость в жизни.
— Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах больному: «вы бы попробовали слабительное». — «
Давали: хуже». — «Попробуйте пиявки». — «Пробовали: хуже». — «Ну, так уж только молитесь Богу». — «Пробовали: хуже». Так и мы с вами. Я
говорю политическая экономия, вы
говорите — хуже. Я
говорю социализм — хуже. Образование — хуже.
Вы
говорите, школы, образование
дадут ему новые потребности.
― Скоро, скоро. Ты
говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы ты знал, как мне оно тяжело, что бы я
дала за то, чтобы свободно и смело любить тебя! Я бы не мучалась и тебя не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но не так, как мы думаем.
— Ну как не грех не прислать сказать! Давно ли? А я вчера был у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и в голову не пришло, что это ты! —
говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! —
говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. — Как не грех не
дать знать! — повторил он.
— Если бы не было этого преимущества анти-нигилистического влияния на стороне классических наук, мы бы больше подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, — с тонкою улыбкой
говорил Сергей Иванович, — мы бы
дали простор тому и другому направлению. Но теперь мы знаем, что в этих пилюлях классического образования лежит целебная сила антинигилизма, и мы смело предлагаем их нашим пациентам… А что как нет и целебной силы? — заключил он, высыпая аттическую соль.
— Потому что Алексей, я
говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска!
Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну
дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да
дайте мне ее, девочку,
дайте! Он еще не приехал. Вы оттого
говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого.
Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
— Слава Богу, слава Богу, — заговорила она, — теперь всё. готово. Только немножко вытянуть ноги. Вот так, вот прекрасно. Как эти цветы сделаны без вкуса, совсем не похоже на фиалку, —
говорила она, указывая на обои. — Боже мой! Боже мой. Когда это кончится?
Дайте мне морфину. Доктор!
дайте же морфину. О, Боже мой, Боже мой!
— Весь город об этом
говорит, — сказала она. — Это невозможное положение. Она тает и тает. Он не понимает, что она одна из тех женщин, которые не могут шутить своими чувствами. Одно из двух: или увези он ее, энергически поступи, или
дай развод. А это душит ее.
— Мне вас ужасно жалко! И как бы я счастлив был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. — Не
говори, не
говори ничего! Если бы Бог
дал мне только сказать так, как я чувствую. Я пойду к нему.
— Да… нет, —
говорил Левин, путаясь в словах. — Как же ты не
дал знать прежде, то есть во время еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.
Агафья Михайловна,
говоря об умершем старике, сказала: «Что ж, слава Богу, причастили, соборовали,
дай Бог каждому так умереть».
— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо
поговорить о грустном для вас деле. Я всё бы
дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
— Стива
говорит, что гораздо лучше
давать деньги, — продолжала между тем Долли начатый занимательный разговор о том, как лучше дарить людей, — но…
Левин уже привык теперь смело
говорить свою мысль, не
давая себе труда облекать ее в точные слова; он знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его.
Но его порода долговечна, у него не было ни одного седого волоса, ему никто не
давал сорока лет, и он помнил, что Варенька
говорила, что только в России люди в пятьдесят лет считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек считает себя dans la force de l’âge, [в расцвете лет,] a сорокалетний — un jeune homme. [молодым человеком.]
Но княгиня не понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и
говорить про это легкомыслием и равнодушием, а потому не
давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. — Я ничего не знаю, княгиня. Делайте, как хотите, —
говорил он.
Тогда один маленький, очень молодой на вид, но очень ядовитый господин стал
говорить, что губернскому предводителю, вероятно, было бы приятно
дать отчет в суммах и что излишняя деликатность членов комиссии лишает его этого нравственного удовлетворения.
— Я
говорил вам, что не опоздаете, — сказал прокурор в то время, как Левин посторонился, пропуская
даму.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор
говорит, что может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет тебе неприятно.
Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что делать».
Она пишет детскую книгу и никому не
говорит про это, но мне читала, и я
давал рукопись Воркуеву… знаешь, этот издатель… и сам он писатель, кажется.
— Только одного желаю. Сейчас я приду и
поговорим, только переоденусь. Вели чаю
дать.
— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь к Михайле. Она
говорила тихо, потому что быстрота биения сердца мешала ей дышать. «Нет, я не
дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь с угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому, кто заставлял ее мучаться, и пошла по платформе мимо станции.
— Ну вот. Я и
говорила! — радостно подхватила
дама. И ведь правда, что пожертвовано теперь около миллиона?
Вечером, я только ушла к себе, мне моя Мери
говорит, что на станции
дама бросилась под поезд.
— Давно, няня, давно? — поспешно
говорила Кити, садясь на стул и приготовляясь к кормлению. — Да
дайте же мне его скорее. Ах, няня, какая вы скучная, ну, после чепчик завяжете!
— А вот проснется, Бог
даст, сами увидите. Как вот этак сделаю, он так и просияет, голубчик. Так и просияет, как денек ясный, —
говорила Агафья Михайловна.