Неточные совпадения
Взрослые
говорили о нем с сожалением, милостыню
давали ему почтительно, Климу казалось, что они в чем-то виноваты пред этим нищим и, пожалуй, даже немножко боятся его, так же, как боялся Клим. Отец восхищался...
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она
говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими
дамами и с твоей мамой; она не любит никаких
дам, только Павлю, которая ведь не
дама, а солдатова жена.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор
говорил с Лидией почтительно, как с
дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе начнут
говорить о ней, как
говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Говоря, он пристально, с улыбочкой, смотрел на Лидию, но она не замечала этого, сбивая наплывы на свече ручкой чайной ложки. Доктор
дал несколько советов, поклонился ей, но она и этого не заметила, а когда он ушел, сказала, глядя в угол...
Говорила Лидия что-то глупенькое и детское, но вела себя, как взрослая, как
дама.
— Еще Самгин, ужасно серьезный, —
говорила она высокой
даме с лицом кошки. — Ее зовут Елизавета Львовна, а вот ее муж.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова,
говорят о профессорах, об университете почти так же враждебно, как гимназисты
говорили об учителях и гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон
дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев
говорил...
— Каши ему
дали, зверю, —
говорил он, еще понижая голос. Меховое лицо его было торжественно, в глазах блестела важность и радость. — Каша у нас как можно горячо сварена и — в горшке, а горшок-то надбит, понимаете эту вещь?
— У меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая грубая и мрачная? Она не
говорит, а стреляет из плохого ружья. Ах, я забыла: она
дала мне письмо для тебя.
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя,
давая работу политическим поднадзорным. Я
говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве,
говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым.
Говорила она, как будто торопясь
дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
— Вот — увидите, увидите! — таинственно
говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. — Он — всех обманет,
дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!
— Я — не зря
говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я
даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
— Хороший человек я, но — бесталанный, —
говорит он. — Вот — загадочка! Хорошему бы человеку и
дать талант, а мне — не дано.
— На днях купец, у которого я урок
даю, сказал: «Хочется блинов поесть, а знакомые не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они умирали?» — «А блин,
говорит, особенно хорош на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…
Капитан Горталов, бывший воспитатель в кадетском корпусе, которому запретили деятельность педагога, солидный краевед, талантливый цветовод и огородник, худощавый, жилистый, с горячими глазами, доказывал редактору, что протуберанцы являются результатом падения твердых тел на солнце и расплескивания его массы, а у чайного стола крепко сидел Радеев и
говорил дамам...
Говорили, что его пришибло какое-то горе и он
дал обет молчания до конца дней своих.
— Н-да-с, — вот! А недели две тому назад Дронов
дал приличное стихотворение, мы его тиснули, оказалось — Бенедиктова! Разумеется — нас высмеяли. Спрашиваю Дронова: «Что же это значит?» — «Мне,
говорит, знакомый семинарист
дал». Гм… Должен сказать — не верю я в семинариста.
— Беспутнейший человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и
говоря уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я
даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
— Что же он — здоров? На севере люди вообще здоровее, чем на юге, как
говорят. Пожалуйста,
дай мне папиросы и спички.
— Нет, —
говорил он без печали, без досады. — Здесь трудно человеку место найти. Никуда не проникнешь. Народ здесь, как пчела, — взятки любит, хоть гривенник, а —
дай! Весьма жадный народ.
— Нуте-ко,
давайте закусим на сон грядущий. Я без этого — не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с
дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини,
говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
Говорили мало, неполными голосами, ворчливо, и говор не
давал того слитного шума, который всегда сопутствует движению массы людей.
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, —
говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не
дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, —
говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он
говорит: мы не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно
дать голос в делах управления государством. Но ведь я у него не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то,
давала слишком широкую свободу чувству заботы о ближних, Вера Петровна
говорила в нос, охлаждающим тоном...
Большой, толстый поэт грыз бисквиты и
говорил маленькой
даме в пенсне...
— Ну, что ж нам растягивать эту историю, —
говорил он, равнодушно и, пожалуй, даже печально уставив глаза на Самгина. — Вы, разумеется, показаний не
дадите, — не то — спросил, не то — посоветовал он. — Нам известно, что, прибыв из Москвы, воспользовавшись помощью местного комитета большевиков и в пользу этого комитета, вы устроили ряд платных собраний, на которых резко критиковали мероприятия правительства, — угодно вам признать это?
—
Говорят, вышел он от одной
дамы, — у него тут роман был, — а откуда-то выскочил скромный герой — бац его в упор, а затем — бац в ногу или в морду лошади, которая ожидала его, вот и все!
Говорят, — он был бабник, в Москве у него будто бы партийная любовница была.
— Большевики — это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, — так разумные люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это люди, которые не хотят революции, они живут для себя, а никто не хочет революции для себя. Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он
даст немножко денег и
говорит: «Пожалуйста, сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
— Знаешь, Климчик, у меня — успех! Успех и успех! — с удивлением и как будто даже со страхом повторила она. — И все — Алина,
дай ей бог счастья, она ставит меня на ноги! Многому она и Лютов научили меня. «Ну,
говорит, довольно, Дунька, поезжай в провинцию за хорошими рецензиями». Сама она — не талантливая, но — все понимает, все до последней тютельки, — как одеться и раздеться. Любит талант, за талантливость и с Лютовым живет.
— Свойственник мужа моего по первой жене два Георгия получил за японскую войну, пьяница, но — очень умный мужик. Так он
говорит: «За трусость
дали, боялся назад бежать — расстреляют, ну и лез вперед!»
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не
давая Самгину
говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
— А знаешь, — здесь Лидия Варавка живет, дом купила. Оказывается — она замужем была, овдовела и — можешь представить? — ханжой стала, занимается религиозно-нравственным возрождением народа, это — дочь цыганки и Варавки! Анекдот, брат, — верно? Богатая
дама. Ее тут обрабатывает купчиха Зотова, торговка церковной утварью, тоже,
говорят, сектантка, но — красивейшая бабища…
Она
говорила непрерывно, вполголоса и в нос, а отдельные слова вырывались из-за ее трех золотых зубов крикливо и несколько гнусаво. Самгин подумал, что
говорит она, как провинциальная актриса в роли светской
дамы.
— Безбедов, Валентин Васильевич, — назвала Марина, удивительно легко оттолкнув его. Безбедов выпрямился, и Самгин увидал перед собою широколобое лицо, неприятно обнаженные белки глаз и маленькие, очень голубые льдинки зрачков. Марина внушительно
говорила, что Безбедов может
дать мебель, столоваться тоже можно у него, — он возьмет недорого.
Самгин с непонятной ему обидой и печально подумал, что бесспорный ум ее — весь в словах и покорно подчинен азартному ее стремлению к наживе. Турчанинов, катая ладонями по коленям тросточку,
говорил дамам...
— Вы заметили, что мы вводим в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. —
Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся
дать публике веселый отдых, но — не отвлекая ее от злобы дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
— Правду
говорю, Григорий, — огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой в мягком замшевом ботинке. — Здесь иная женщина потребляет в год товаров на сумму не меньшую, чем у нас население целого уезда за тот же срок. Это надо понять! А у нас
дама, порченная литературой, старается жить, одеваясь в ризы мечты, то воображает себя Анной Карениной, то сумасшедшей из Достоевского или мадам Роллан, а то — Софьей Перовской. Скушная у нас
дама!
— Вас, юристов, эти вопросы не так задевают, как нас, инженеров. Грубо
говоря — вы охраняете права тех, кто грабит и кого грабят, не изменяя установленных отношений. Наше дело — строить, обогащать страну рудой, топливом, технически вооружать ее. В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б
дали денег нам, мы могли бы обойтись и без варягов.
— Я не знаю, какова роль большевиков в этом акте, но должен признать, что они — враги, каких…
дай бог всякому! По должности я имел удовольствие —
говорю без иронии! — удовольствие познакомиться с показаниями некоторых, а кое с кем беседовать лично. В частности — с Поярковым, — помните?
— В нашей воле
дать политику парламентариев в форме объективного рассказа или под соусом критики. Соус, конечно, будет политикой. Мораль — тоже. Но о том, что литераторы бьют друг друга, травят кошек собаками, тоже можно
говорить без морали. Предоставим читателю забавляться ею.
— Где же? У нас — не играл.
Говорит — учился в консерватории, хотел концерты
давать.
— Приезжает домой светская
дама с гостьей и кричит на горничную: «Зачем это вы переставили мебель и вещи в гостиной так глупо, бессмысленно?» — «Это не я-с, это барышня приказали». Тогда мамаша
говорит гостье: «У моей дочери замечательно остроумная фантазия».
— Нет, он вообще веселый, но дома выдерживает стиль. У него нелады с женой, он женат. Она очень богатая, дочь фабриканта.
Говорят — она ему денег не
дает, а он — ленив, делами занимается мало, стишки пишет, статейки в «Новом времени».
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу,
говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал:
дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в бога перед праздником. Сволочь.
Самгин редко разрешал себе
говорить с нею, а эта рябая становилась все фамильярнее, навязчивей. Но работала она все так же безукоризненно, не
давая причины заменить ее. Он хотел бы застать в кухне мужчину, но, кроме Беньковского, не видел ни одного, хотя какие-то мужчины бывали: Агафья не курила, Беньковский — тоже, но в кухне всегда чувствовался запах табака.
— Я — тоже. И
говорит он плохо. «Миродавец» — как будто Христос давил мир. У нас глаголы очень коварные:
давать, давить…
— Учиться нам следовало бы, учиться, а не драться, — гулким басом
говорил он. — Драться мы умеем только с турками, да и тех не
дают нам бить…
— Стойте, братцы! Достоверно
говорю: я в начальство вам не лезу, этого мне не надо, у меня имеется другое направление… И
давайте прекратим посторонний разговор. Возьмем дело в руки.