Неточные совпадения
Каждый год не по одному разу сплывал он в Астрахань на рыбные промыслá, а в уездном городке, где поселился отец его, построил большой каменный
дом, такой, что и в губернском городе
был бы не
из последних…
Потому Красноглазихе в старообрядских
домах и
было больше доверия, чем прощелыге Ольге Панфиловне, что, ходя по раскольникам из-за подарков, прикидывалась верующею в «спасительность старенькой веры» и уверяла, что только по своему благородству не может открыто войти в «ограду спасения» и потому и живет «никодимски».
Дома совсем не то: в немногих купеческих семействах уездного городка ни одной девушки не
было, чтобы подходила она к Дуне по возрасту,
из женщин редкие даже грамоте знали; дворянские
дома были для Дуни недоступны — в то время не только дворяне еще, приказный даже люд, уездные чиновники, смотрели свысока на купцов и никак не хотели равнять себя даже с теми, у кого оборотов бывало на сотни тысяч.
Шестнадцати лет еще не
было Дуне, когда воротилась она
из обители, а досужие свахи то́тчас одна за другой стали подъезжать к Марку Данилычу —
дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись
было свахи с купеческими сыновьями
из того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест,
был готов. Сына городского головы сватали — и тому тот же ответ.
В верхнем ярусе Главного
дома устроил семь ли восемь обширных зал да еще внизу четыре, и в каждой
из них приказал
быть ежедневно собраньям купцов.
А
из дому выходу Никитушке не
было, и к нему
из сверстников никто не хаживал.
— Самой-то не
было дома, в Шарпан соборовать ездила. Выкрали без нее… — ответил Самоквасов. — И теперь за какой срам стало матушке Манефе, что
из ее обители девица замуж сбежала, да еще и венчалась-то в великороссийской! Со стыда да с горя слегла даже, заверяет Таифа.
—
Из театра со всей твоей нареченной родней к тезке к твоему поехали, к Никите Егорову, — сказал Дмитрий Петрович. — Поужинали там, потолковали… Час второй уж
был… Проводил я невесту твою до́
дому, зашел к ним, и пошли тут у нас тары да бары да трехгодовалы; ну и заболтались. Не разгони нас Татьяна Андревна, и до сих бы пор
из пустого в порожнее переливали.
Подробно рассказала, с каким именно «Божиим милосердием» отпустят Лизу
из дома, сколько
будет за ней икон, в каких ризах и окладах, затем перечислила все платья, белье, обувь, посуду, серебро, дорогие наряды и, наконец, объявила, сколько они назначают ей при жизни своей капиталу…
— Дела, матушка, дела подошли такие, что никак
было невозможно по скорости опять к вам приехать, — сказал Петр Степаныч. — Ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил… А не остановился я у вас для того, чтобы на вас же лишней беды не накликать. Ну как наедет тот генерал
из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь… И вам бы из-за меня неприятность вышла… Потому и пристал в сиротском
дому.
— На глаза не пущает меня, — ответил Петр Степаныч. — Признаться, оттого больше и уехал я
из Казани; в тягость стало жить в одном с ним
дому… А на квартиру съехать, роду нашему
будет зазорно. Оттого странствую — в Петербурге пожил, в Москве погостил, у Макарья, теперь вот ваши места посетить вздумал.
Подъехав к
дому Феклистову, Петр Степаныч вошел к нему в белую харчевню.
Были будни, день не базарный, в харчевне нет никого, только в задней горнице какие-то двое приказных шарами на бильярде постукивали. Едва успел Петр Степаныч заказать селянку
из почек да подовый пирог, как влетел в харчевню сам хозяин и с радостным видом кинулся навстречу к богатому казанцу.
— Что ж
из того, что повздорила? Не важность! — молвил Феклист. — Ихни побранки подолгу не живут. А точно, что
была у них драна грамота. А все из-за вашей самокрутки. Как принял все на себя Чапурин, Манефа и пошла ругаться. «Зачем, — говорит, — ославил ты мою обитель? Зачем, — говорит, — не от себя и́з
дому, а от меня
из скита девку крал?..» А он хохочет да пуще сестрицу-то подзадоривает… Шальной ведь он!
Рад
был такой чести Марко Данилыч; не веря глазам, бегом он выбежал
из дома встречать знатную, почетную гостью и слов придумать не мог, как благодарить ее. Только что вошла в комнаты Марья Ивановна, вбежала радостная Дуня и со слезами кинулась в объятия нежданной гостьи.
— Грустит все, о чем-то тоскует, слова от нее не добьешься, — молвил Марко Данилыч. — Сама
из дому ни шагу и совсем запустила себя. Мало ли каких у нее напасено нарядов — и поглядеть на них не хочет… И рукоделья покинула, а прежде какая
была рукодельница!.. Только одни книжки читает, только над ними сидит.
— Дико
будет ей, непривычно, — глубоко вздохнувши, промолвил Марко Данилыч. — Господский
дом — совсем иное дело, чем наше житье.
Из головы у меня этого не выйдет. Съедутся, например, к вашим братцам гости, а она на таких людях не бывала. Тяжело
будет и совестно станет мешаться, в ответах путаться. Какое уж тут веселье?
Все дивились перемене в образе жизни Луповицких, но никто не мог разгадать ее причины. Через несколько лет объяснилась она.
Был в Петербурге «духовный союз» Татариновой. Принадлежавшие к нему собирались в ее квартире и совершали странные обряды. С нею через одного
из вельможных однополчан познакомился и Александр Федорыч. Вскоре и сам он и жена его, женщина набожная, кроткая и добрая, вошли в союз, а воротясь в Луповицы, завели у себя в
доме тайные сборища.
— Еще ничего, — отвечала Марья Ивановна. — Сионскую горницу сделали, не очень велика, однако человек на двадцать
будет. Место в Фатьянке хорошее — уютно, укромно, от селенья не близко, соседей помещиков нет, заборы поставила я полторы сажени вышиной. Шесть изб возле
дома также поставила, двадцать пять душ перевела
из Талызина. Все «наши».
Сзади столовой, от конца
дома до другого,
был коридор, а
из него двери в темные кельи.
— Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно
из дядина
дома уйти? — пригорюнившись, с навернувшимися на глазах слезами, сказала Лукерьюшка. — Намедни по вашему приказанью попросилась
было я у него в богадельню-то, так он и слышать не хочет, ругается. Живи, говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала, говорит, потрудись, поработай на меня, а там, даст Бог, так сделаю, что
будешь жить своим домком…
И
дом, и надворные строенья
были построены
из хорошего леса, а это большая редкость в том краю.
Прежде, когда Княж-Хабаровым монастырем правили люди
из хороших родов, призревалось в нем до сотни на войне раненных и увечных,
была устроена обширная больница не только для монахов, но и для пришлых, а в станноприимном
доме по неделям получали приют и даровую пищу странники и богомольцы,
было в монастыре и училище для поселянских детей.
— Нет, друг, нет… Уж извини… Этого я сделать никак не могу. Хоть монастырь наш и убогий, а без хлеба без соли
из него не уходят. Обедня на исходе, отпоют, и тотчас за трапезу. Утешай гостя, отец Анатолий, угости хорошенько его, потчуй скудным нашим брашном. Да мне ж надо к господам письмецо написать… Да вели, отец Анатолий, Софрония-то одеть: свитку бы дали ему чистую, подрясник, рясу, чоботы какие-нибудь. Не годится в господском
доме в таком развращении
быть.
Было, матушка, время, и нас
из хороших людей не выкидывали, и мы живали в достатке, и у нас
дом полная чаша
был, да вот Господь горем посетил.
— Как же можно, сударыня? Без того нельзя. Мы ведь тоже люди крещеные, свят закон памятуем: «Сущего в пути
напой, накорми, без хлеба, без соли и́з
дома своего не отпусти», — сказала Аграфена.
— Кузнец Вахрамей говорил в воскресенье, — прибавила Аннушка, — что к нему на кузницу приходил
из Фатьянки какой-то тамошний покузнечить, так он, слышь, поминал, что ихняя барыня раньше Покрова в Фатьянку не
будет. А зиму, слышь, здесь
будет жить — конопатчиков уж наняли дом-от конопатить. Хотели
было и штукатурить, да время-то уж поздненько, да к тому ж дом-от еще не осел.
— Кондрашка! — равнодушно ответил врач, укладывая ланцеты. — Федулов, — сказал он, обращаясь к фельдшеру, — ступай в
дом пациента, там и останешься,
будешь дежурить у кровати… А что Карл Хрестьяныч,
дома?.. — спросил он потом у будочника Маркелова, пришедшего на место не столько ради порядка, сколько
из любопытства.
— Каждая по-своему распорядилась, — отвечал Патап Максимыч. — Сестрица моя любезная три
дома в городу-то построила, ни одного не трогает, ни ломать, ни продавать не хочет. Ловкая старица. Много такого знает, чего никто не знает.
Из Питера да
из Москвы в месяц раза по два к ней письма приходят.
Есть у нее что-нибудь на уме, коли не продает строенья. А покупатели
есть, выгодные цены дают, а она и слышать не хочет. Что-нибудь смекает. Она ведь лишнего шага не ступит, лишнего слова не скажет. Хитрая!
Съели кашу и, не выходя из-за стола, за попойку принялись. Женщины пошли в задние горницы, а мужчины расселись вокруг самовара пунши распивать.
Пили за все и про все, чтобы умником рос Захарушка, чтобы дал ему здоровья Господь, продлил бы ему веку на сто годов, чтоб во всю жизнь
было у него столько добра в
дому́, сколько в Москве на торгу́,
был бы на ногу лего́к да ходо́к, чтобы всякая работа спорилась у него в руках.
После венчанья у попа Сушилы
из прежних друзей-приятелей никто к
дому близко его не подпустит, и всяк
будет радехонек какую-нибудь пакость ему сделать.
— Письмецо
есть, — сказал приезжий. —
Из смолокуровского
дома от Дарьи Сергевны. Наспех послан. Несчастье у нас случилось.
Соседи хоть и считали
дом Луповицких загадочным, не поручились бы за благонадежность кого бы то ни
было из семьи его хозяев, но обеды и ужины у них бывали так вкусны и редки в степной стороне, что каждый счел бы за грех не приехать на званый пир.
— Так уж, пожалуйста. Я вполне надеюсь, — сказал отец Прохор. — А у Сивковых как
будет вам угодно — к батюшке ли напишите, чтобы кто-нибудь приезжал за вами, или одни поезжайте. Сивковы дадут старушку проводить — сродница ихняя живет у них в
доме, добрая, угодливая, Акулиной Егоровной зовут. Дорожное дело знакомо ей — всю, почитай, Россию не раз изъездила
из конца в конец по богомольям. У Сивковых и к дороге сготовитесь, надо ведь вам белья, платья купить. Деньги-то у вас
есть на покупку и на дорогу?
— Отдохните немножко, выедете под утро, — молвил на то отец Прохор. — Дня три либо четыре Авдотье Марковне надо
будет с делами управиться. Ведь она в одном платьице
из барского
дома ушла. Хорошо еще, что деньги-то
были при ней.
Прощай, милая моя и дорогая Дунюшка, ты всегда
была избранной любимицей моего сердца; забудь же недоразумение, по которому ты исчезла
из братнина
дома.
Из местных обывателей не
было такого, кто бы мог купить смолокуровский
дом, даже и с долгой рассрочкой платежа, а жители других городов и в помышленье не держали покупать тот
дом, у каждого в своем месте от отцов и дедов дошедшая оседлость
была — как же оставлять ее, как менять верное на неверное?
— А помните, как мы разбирали тятенькин сундук и нашли бумагу про дядюшку Мокея Данилыча? — сказала Дуня. — Ежели, Бог даст, освободится он
из полону, этот
дом я ему отдам. И денег, сколько надо
будет, дам. Пущай его живет да молится за упокой тятеньки.
Было уж поздно, наступала полночь, яркими мерцающими звездами
было усеяно темно-синее небо. Простившись с Груней, Патап Максимыч
из душных горниц пошел на улицу подышать свежим воздухом. Видит — возле
дома Ивана Григорьевича сидит человек на завалинке. Высоко он держит голову и глядит на небесные светочи. Поближе подошел к нему Патап Максимыч и узнал Самоквасова.
Года полтора перед тем
был он славим по всему старообрядству как сведущий в уставах человек,
был принимаем в самых богатых
домах «древлего благочестия», а теперь до того дошел, что последний
из тестевых батраков смеется над ним в глаза безбоязно и безнаказанно!
Тянет его в круг девичий, но берет опаска — неравно придет кто
из осиповских да потом
дома разблаговестит, что хозяйский зять у Мироновны на девичьих поседках
был.
— Видно, что так, — сказал на то Патап Максимыч. — Опричь капиталов,
домов, земель и прочего, одного приданого у ней тысяч на сто, ежели не больше. Побоялись мы в Вихореве его оставить, не ровен случай, грешным делом загорится,
из Груниной кладовой ничего не вытащишь, а здесь в каменной у меня палатке
будет сохраннее. Десять возов с сундуками привезли. Шутка ли!
Так и расстались. Ни с той, ни с другой стороны на расставанье сожалений не
было. Василий Борисыч радостно уехал
из тестева
дома.
Только что вошла Дуня в отцовский
дом, письма ей подали. Они только что получены
были Герасимом Силычем, и он, с часу на час ожидая хозяйку, удержал их у себя. Оба письма
были из Луповиц: одно от отца Прохора, другое от Вареньки.
Ни Патап Максимыч, ни Дуня словом не сказали, и никто
из других не сказал Мокею Данилычу, кого встретит он в Осиповке; приехал он туда и
был крайне удивлен пустотой в
доме.
— Нет, не могу, — сказал Мокей Данилыч. — Двадцать лет — многое время, что мы не видались с ней. Я, как вам известно,
был в бусурманском плену. Ни письма какого
из дому и ни весточки какой-нибудь я не получивал. Мудрено ли в таком случае не узнать самых близких в прежние годы людей? Сами посудите, Патап Максимыч.
— Что ж за причина
была такая, Алексей Трифоныч? — спросил у него один
из самарцев. — Чего ж это он вдруг после дочерних похорон спровадил вас от себя
из дома?
Была же на то какая-нибудь причина.