Неточные совпадения
—
Хотя я уже и действительно в таких летах, что
не могу обижаться именем старого холостяка, но тем
не менее детей я люблю, а сюрпризы для них считаю вредными, потому что это вселяет в них ложные надежды и мечтания.
Я видел, как его грандиозная, внушающая фигура в беспредельной, подпоясанной ремнем волчьей шубе поднялась на крыльцо; видел, как в окне моталась тень его высокого кока и как потом он тотчас же вышел назад к экипажу, крикнул ямщику: «
не смей отпрягать» и объявил матушке, что на почтовой станции остановиться ночевать невозможно, потому что там проезжие ремонтеры играют в карты и пьют вино; «а ночью, — добавлял наш провожатый, —
хотя они и благородные, но у них наверное случится драка».
—
Хотя это точно, — говорил Борис, — что мы с вашим братцем всегда останавливаемся у Петра Ивановича, и он обижать нас по-настоящему
не должен, ну а все же правило того требует, чтобы спросить.
Мать моя, зевая и закрывая рот рукою, отвечала генеральше по-французски, что надо заплатить, и добавила, что с одного ее кузена на Кавказе какие-то казаки на постоялом дворе потребовали пять рублей за пять яиц и, когда тот
не хотел платить, заперли его на дворе.
«Чту это было на билетике при таком странном приношении?» — размышлял я и
хотя сам тщательно кутался в одеяло и дулся на прилет купидона с розгой, но… но
не выдержал… вскочил, сорвал билетик и прочитал...
Знакомства и исключительного дружества я ни с кем в школе
не водил,
хотя мне немножко более других нравились два немца — братья Карл, который был со мною во втором классе, и Аматус, который был в третьем.
Длинный, сухой ученик с совершенно белыми волосами и белесоватыми зрачками глаз, прозванный в классе «белым тараканом», тихо крадется к Локоткову и только что
хотел произнести: «Локотков, пора!», как тот, вдруг расхохотавшись беззвучным смехом, сел на кровать и прошептал: «Ах, какие же вы трусы! Я тоже
не спал всю ночь, но я
не спал от смеха, а вы… трусишки!», и с этим он начал обуваться.
Он водил тревожными глазами по зале и ничего
не говорил, но правая рука его постоянно то поднималась, то опускалась, — точно он
хотел отдать кому-то честь.
Меня
хотели выбросить вон, но я крепко держался за товарищей, стиснул зубы и решился ни за что
не уходить.
— Я знаю, чту ты
хочешь спросить, — сказала мне мать. — Забудь все: мы теперь живем здесь в гостинице, а туда ты больше
не поедешь.
Нож и меч вообще руке моей
не свойственны,
хотя судьба в насмешку надо мною влагала в мои руки и тот, и другой.
Вы можете этому
не поверить, но это именно так; вот, недалеко ходить, хоть бы сестра моя, рекомендую: если вы с ней хорошенько обойдетесь да этак иногда кстати пустите при ней о чем-нибудь божественном, так случись потом и недостаток в деньгах, она и денег подождет; а заговорите с ней по-модному, что «мол Бог — пустяки, я знать Его
не хочу», или что-нибудь такое подобное, сейчас и провал, а… а особенно на нашей службе… этакою откровенностию даже все можно потерять сразу.
Через ту же лестницу мы снова спустились на двор, где я
хотел раскланяться с Постельниковым,
не имея, впрочем, никакого определенного плана ни переезжать на квартиру к его сестре, ни улизнуть от него; но Леонид Григорьевич предупредил меня и сказал...
Должно вам сказать, что все эти поручения, которые надавал мне капитан Постельников, конечно, были мне вовсе
не по нутру, и я, несмотря на всю излишнюю мягкость моего характера и на апатию, или на полусонное состояние, в котором я находился во все время моих разговоров с капитаном, все-таки
хотел возвратить ему все эти порученности; но, как я сказал, это было уже невозможно.
«Черт знает, чего этот человек так нахально лезет ко мне в дружбу?» — подумал я и только что
хотел привстать с кровати, как вдруг двери моей комнаты распахнулись, и в них предстал сам капитан Постельников. Он нес большой крендель, а на кренделе маленькую вербочку. Это было продолжение подарков на мое новоселье, и с этих пор для меня началась новая жизнь, и далеко
не похвальная.
Так прошел целый год, в течение которого я все слыл «Филимоном»,
хотя, по правде вам сказать, мне, как бы по какому-то предчувствию, кличка эта жестоко
не нравилась, и я употреблял всяческие усилия, чтобы ее с себя сбросить.
Не забудьте, что в тогдашнее время увидеть в своей комнате голубого солдата было совсем
не то, что теперь,
хотя и теперь, конечно, это визит
не из особенно приятных, но тогда… это спаси боже что значило!
Положение мое делалось еще беспомощнее, и я решился во что бы то ни стало отсюда
не выходить.
Хотя, конечно, и квартира Леонида Григорьевича была
не бог знает какое надежное убежище, но я предпочитал оставаться здесь, во-первых, потому, что все-таки рассчитывал на большую помощь со стороны Постельникова, а во-вторых, как известно, гораздо выгоднее держаться под самою стеной, с которой стреляют, чем отбегать от нее, когда вовсе убежать невозможно.
Тут, думал я, по крайней мере никто
не вздумает искать, и выстрелы
хотя на первое время, вероятно, пролетят над моею головой.
Я в нее и
не хотел, — я
хотел в уланы, а это все маменька так устроила, что… в этом войске, говорит, хорошо, и обеспечено, и мундир, и шпоры, и это войско на войну
не ходит, — а между тем она, моя почтенная матушка-то, того
не сообразила, годен ли я, способен ли я к этой службе.
«Что-то ждет меня еще в Петербурге?» — задавал я себе пытанье и
хотя совсем разучился верить во что-нибудь хорошее, но с озлоблением
не боялся ничего и худого.
«Ах ты, ракалья этакая! — подумал я, — еще он сомневается… „если он чем-нибудь меня обидел“! Да и зачем он очутился здесь и говеет как раз в той же церкви, где и я?.. А впрочем, думаю: по-христиански я его простил и довольно; больше ничего
не хочу про него ни знать, ни ведать». Но вот-с причастился я, а Постельников опять предо мною в новом мундире с жирными эполетами и поздравляет меня с принятием Святых Таин.
Иначе, говорит, я вас больше и тешить
не хочу, потому что на меня начинают находить прегорькие минуты».
— Я очень рад, что после вашего раскаяния могу все это представить в самом мягком свете и, Бог даст,
не допущу до дурной развязки. Извольте за это сами выбирать себе любой полк; вы где
хотите служить: в пехоте или в кавалерии?
— Ваше превосходительство, — говорю, — позвольте… я нигде
не хочу служить, ни в пехоте, ни в кавалерии…
— Но, ваше превосходительство, я никуда
не хочу идти.
— Молчать! тс!
не сметь!.. молчать! Отправляйтесь сейчас с моим адъютантом в канцелярию. Вам там приготовят просьбу, и завтра вы будете записаны юнкером, — понимаете? юнкером в уланы или в гусары; я предоставляю это на ваш выбор, я
не стесняю вас: куда вы
хотите?
— Да, ваше превосходительство, я, — говорю, — никуда
не хочу.
— Нет, мол,
не надуешь,
не хочу радоваться.
— И понимать, — говорю, — ничего
не хочу.
— Ничего, — отвечаю, — и понимать
не хочу.
— Нет, — говорю, —
не хочу.
— Да так,
не хочу, да и только…
— Отчего это
не пустят? — и Постельников захохотал. —
Не оттого ли, что ты именинник-то четырнадцатого декабря… Э, брат, это уже все назади осталось; теперь на политику иной взгляд, и нынче даже
не такие вещи ничего
не значат. Я, я, — понимаешь, я тебе отвечаю, что тебя пустят. Ты в отпуск
хочешь или в отставку?
— Дурак! — говорит, — ты извини меня: просто дурак! Да ты
не хочешь ли, я тебе достану свидетельство, что ты во второй половине беременности?
Я
не поехал ни в Париж, ни в Лондон, а остался в маленьком германском городке, где
хотел спокойно жить, мыслить и продолжать мое неожиданно и так оригинально прерванное занятие науками.
Дальше я
не хотел и речи вести об этом: взаправду «за человека страшно»!
— Ну, все-таки это, верно,
не тот. Этот, например, как забрал себе в голову, что в Англии была королева Елисавета, а нынче королева Виктория, так и твердит, что «в Англии женщинам лучше, потому что там королевы царствуют». Сотрудники
хотели его в этом разуверить, —
не дается: «вы, говорит, меня подводите на смех». А «абсолютная» честность есть.
— Нет, это
не я, а он: я Бога
не беспокою. Я
хотел открыть издание в среднем духе, но никакого содействия нет.
Хотел даже перекреститься на образ, но, поопасавшись,
не придерживается ли мой приказчик нигилистического образа мыслей, воздержался, чтобы сразу себя пред ним
не скомпрометировать, и только вздохнул: буди, Господи, благословен за сие!
А барин говорят: «А я, ребята, говорят, этих глупостей
не хочу; я
хочу мужиком быть».
— Мужики было убить его за это
хотели, а начальство этим пренебрегло; даже дьячка Сергея самого за это и послали в монастырь дрова пилить, да и то сказали, что это еще ему милость за то, что он глуп и
не знал, что делал. Теперь ведь, сударь, у нас
не то как прежде: ничего
не разберешь, — добавил, махнув с неудовольствием рукою, приказчик.
«Было, — говорю, — сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей
не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену
не должен, то я,
не зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя,
хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как
захотим, так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
Отец Маркел говорит: «Я ничего
не боюсь и поличное с собою повезу», и повезли то бельишко с собою; но все это дело сочтено за глупость, и отец Маркел хоша отослан в монастырь на дьячевскую обязанность, но очень в надежде, что
хотя они генерала Гарибальди и напрасно дожидались, но зато теперь скоро, говорит, граф Бисмарков из Петербурга адъютанта пришлет и настоящих русских всех выгонит в Ташкент баранов стричь…
Отрожденский все упирает на то, что даже и самому Строителю мира места будто бы нигде нет; а я ему возражаю, что мы и о местах ничего
не знаем, и указываю на книжку Фламмариона «Многочисленность обитаемых миров», но он
не хочет ее читать, а только бранится и говорит: «Это спиритские бредни».
— Нет, я в вопросах этого рода редко иду путем умозаключений,
хотя и люблю искусную и ловкую игру этим орудием, как, например, у Лаврентия Стерна, которого у нас, впрочем, невежды считают своим братом скотом, между тем как он в своем «Коране» приводит очень усердно и тончайшие фибры Левенхука, и песчинку, покрывающую сто двадцать пять орифисов, через которые мы дышим, и другое многое множество современных ему открытий в доказательство, что вещи и явления, которых мы
не можем постигать нашим рассудком, вовсе
не невозможны от этого, — но все это в сторону.
Я несколько позамешкал ответом и пробурчал, что
не хотел его беспокоить.
«Пей, — говорю, — скорее! выпей только, и сейчас выздоровеешь». Где же там? и слушать
не хочет, «помираю», да и кончено.