Неточные совпадения
Предполагая сочинить эти два романа, я имел в виду описать русских в две достопамятные исторические эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями; я желал доказать, что
хотя наружные формы и физиономия русской нации совершенно изменились, но
не изменились вместе с ними: наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне.
— Нет, Зарецкой,
не хочу. Я прошел раза два, и мне так надоела эта пестрота, эта куча незнакомых лиц, эти беспрерывные французские фразы, эти…
Послушай: если ты
не хочешь гулять, так я…
Подозвав одну из служанок, он сказал, что
не хочет ничего есть, кроме жаркого, и велел себе подать бутылку шатолафиту.
— О! Россия, верно,
не захочет ссориться с Наполеоном.
Не трогая нимало вашей национальной гордости, можно сказать утвердительно, что всякая борьба России с Францией была бы совершенным безумием.
— Тише,
не шумите, а
не то я подумаю, что вы трус и
хотите отделаться одним криком. Послушайте!..
Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько слов. На лице офицера
не заметно было ни малейшей перемены; можно было подумать, что он разговаривает с знакомым человеком о хорошей погоде или дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный,
хотя гордый и решительный вид — все доказывало, что дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни к чему
не служат.
— А, здравствуйте, mon cousin! [кузен! (франц.)] — сказала Радугина, разумеется по-французски, кивнув приветливо головою входящему Рославлеву. —
Не хотите ли чаю?
Так спросите об этом у голландцев, у всего Рейнского союза; поезжайте в Швейцарию, в Италию; взгляните на утесистые, непроходимые горы, некогда отчаяние несчастных путешественников, а теперь прорезанные широкими дорогами, по которым вы можете, княгиня, прогуливаться в своем ландо [четырехместной карете (франц.)] спокойнее, чем по Невскому проспекту; спросите в Террачине и Неаполе: куда девались бесчисленные шайки бандитов, от которых
не было проезда в южной Италии; сравните нынешнее просвещение Европы с прежними предрассудками и невежеством, и после этого
не понимайте, если
хотите, какие бесчисленные выгоды влечет за собою присутствие этого гения, колоссального, как мир, и неизбежного, как судьба.
—
Не беспокойся! — перервал князь Радугин, садясь на диван. — Я заехал к тебе на минуту, рассказать одну презабавную историю, и очень рад, что застал у тебя этих господ. Так и быть!.. Дурно ли, хорошо ли, а расскажу этот анекдот по-французски: пускай и они посмеются вместе со мною… Ecoutez, messieurs! [Послушайте, господа! (франц.)] — примолвил Радугин по-французски. —
Хотите ли, я вам расскажу презабавную новость?
Вот его превосходительство обиделся, зашумел, закричал; офицер стал извиняться; но посланник
не хотел слышать никаких извинений и поднял такой штурм, как будто б дело шло о чести всей Франции.
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке
хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я
не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне было веселее, когда я служил. Почему знать? Может быть, скоро понадобятся офицеры; стоит нам поссориться с французами… Признаюсь, люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас будет война, я пойду опять в гусары.
Если ты успеешь обвенчаться, так жена за тебя уцепится; если будешь женихом, то сам
не захочешь покинуть своей невесты.
— Я долго колебался, и
хотя замечал, что частые мои посещения были вовсе
не противны Лидиной, но,
не смея сам предложить мою руку ее дочери, решился одним утром открыться во всем Оленьке; я сказал ей, что все мое счастие зависит от нее.
— О, если вы непременно
хотите… Помоги ему, братец, дотащить до дрожек этого храбреца. А с вами, сударь, мы сейчас разделаемся. Русской, который заступается за француза, ничем его
не лучше. Вот порох и пули. Потрудитесь зарядить ваши пистолеты.
— Катай себе, катай! — проворчал сквозь зубы Андрей, — а я своих коней поморить
не хочу.
— Так чего же лучше? Пусть он дожидается лошадей и приедет завтра; а вы
не хотите ли доехать до Москвы вместе со мною?
— Экой ты, братец! уж я сказал тебе, что они обедают здесь, вон в этой роще. Да
не отставай, Ильменев! Что ты? иль в стремянные ко мне
хочешь?
Он держал за руку больную и
хотя не говорил еще ни слова, но
не трудно было отгадать по его веселому и довольному лицу, что опасность миновалась.
— Это правда, — перервала Лидина, — она так измучилась, chére enfant! [дорогое дитя! (франц.)] Представьте себе: бедняжка почти все ночи
не спала!.. Да, да, mon ange! [мой ангел! (франц.)] ты никогда
не бережешь себя. Помнишь ли, когда мы были в Париже и я занемогла?
Хотя опасности никакой
не было… Да, братец! там
не так, как у вас в России: там нет болезни, которой бы
не вылечили…
— Так зачем же ты это делаешь? Для чего заставляешь жениха твоего думать, что ты своенравна, прихотлива, что ты забавляешься его досадою и огорчением? Подумай, мой друг! он
не всегда останется женихом, и если муж
не забудет о том, что сносил от тебя жених, если со временем он
захочет так же, как ты, употреблять во зло власть свою…
— Так! я должна это сделать, — сказала она наконец решительным и твердым голосом, — рано или поздно — все равно! — С безумной живостью несчастливца, который спешит одним разом прекратить все свои страдания, она
не сняла, а сорвала с шеи черную ленту, к которой привешен был небольшой золотой медальон.
Хотела раскрыть его, но руки ее дрожали. Вдруг с судорожным движением она прижала его к груди своей, и слезы ручьем потекли из ее глаз.
— И знать
не хочу — чтоб были!
Хотя здоровье Оленьки
не совсем еще поправилось, но она выходила уже из комнаты, и потому Лидина приехала к Ижорскому с обеими дочерьми. При первом взгляде на свою невесту Рославлев заметил, что она очень расстроена.
Если вы
хотите жениться на будущей неделе, то и
не думайте о службе; в противном случае оставайтесь женихом до окончания войны.
Я
не хочу, чтоб Полина рисковала сделаться вдовою или, что еще хуже, чтоб муж ее воротился без руки или ноги…
Во Франции женятся для того, чтоб
не попасть в конскрипты [рекруты.], а вы накануне вашей свадьбы
хотите идти в военную службу.
Наполеон
не может иметь друзей: ему нужны одни рабы; а благодаря бога наш царь
не захочет быть ничьим рабом; он чувствует собственное свое достоинство и
не посрамит чести великой нации, которая при первом его слове двинется вся навстречу врагам.
Я также получил письмо из Москвы, и
хотя война еще
не объявлена, а вряд ли уже мы
не деремся с французами.
— Конечно, конечно, — подхватила меньшая. — Ах, как чудна маменька! Почему она
не хочет знакомиться с своими соседями?
— Перестаньте! Я
не хочу верить, чтоб нашлись между русскими такие презрительные, низкие души…
— Нет, братец, — перервал Буркин, — давай наливки: мы
не хотим ничего французского.
— Нет, Николай Степанович, пей кто
хочет, а я
не стану — душа
не примет. Веришь ли богу, мне все французское так опротивело, что и слышать-то о нем
не хочется. Разбойники!..
— Да, мой друг, это ужасно! Мы сами
не знаем поутру, где будем вечером; а ты
хочешь, чтоб она знала, куда адресовать свои письма, и чтоб они все до тебя доходили. Ах ты, чудак, чудак!
— Что ж делать, мой друг! Мать Полины
не хотела об этом и слышать. Я должен был или
не вступать в службу, или решиться остаться женихом до окончания войны.
— Слегла в постелю, мой друг; и
хотя после ей стало легче, но когда я стал прощаться с нею, то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее была так велика, что она
не могла даже плакать; почти полумертвая она упала мне на шею!
Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой станции… А кстати, я тебе еще
не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен французского полковника, графа, графа… как бишь?
— Чтоб ты
не был прехрабрый офицер? Боже сохрани! Я скажу еще больше: ты ужасный патриот и так сердит на французов, что видеть их
не хочешь.
— Милости просим! — сказал один толстой офицер в капитанском знаке. —
Не хочешь ли выпить и закусить?
— Как же! — отвечал Зарядьев, — он и прежде
не хотел говорить с нашим братом, а теперь, чай, к нему и доступу
не будет.
— Что ж мне делать с этой проклятой лошадью? — сказал Блесткин. — Она
не хочет ни вперед идти, ни стоять на плотине.
Он дал шпоры своему английскому жеребцу, который в самом деле запрыгал на одном месте и, казалось,
не хотел никак отойти от стены.
— Ничего. Я
хочу вам показать, какого рода дуели позволительны в военное время. Ну что ж? долго ли мне дожидаться? Да ослабьте поводья, сударь! она пойдет… Послушайте, Блесткин! Если ваша лошадь
не перестанет упрямиться, то я сегодня же скажу генералу, как вы исполняете его приказания.
— Послушай, Зарядьев! — сказал вполголоса Рославлев, — ты, конечно,
хочешь показать свою неустрашимость: это хорошо; но заставлять идти в ногу, выравнивать фрунт, делать почти ученье под выстрелами неприятельской батареи!.. Я
не назову это фанфаронством, потому что ты
не фанфарон; но, воля твоя, это такой бесчеловечной педантизм…
— Врешь, дурак! Двенадцать рук и три ноги; всего пятнадцать операций в один день. Нечего сказать, славная практика-с! Ну, Владимир Сергеевич, позвольте теперь. Да
не бойтесь, я
хочу только зондировать вашу рану.
— Говорят…
не дай господи согрешить напрасно! — продолжал Шурлов, понизив голос. — Говорят, будто бы старая-то барыня
хочет выйти замуж за этого француза.
—
Не бойся! Я умру
не от нее. Ступай скорее! Ямщик, который нас привез, верно, еще
не уехал. Чтоб чрез полчаса нас здесь
не было. Ни слова более! — продолжал Рославлев, замечая, что Егор готовился снова возражать, — я приказываю тебе! Постой! Вынь из шкатулки лист бумаги и чернильницу. Я
хочу, я должен отвечать ей. Теперь ступай за лошадьми, — прибавил он, когда слуга исполнил его приказание.
Не о себе
хочу я говорить — моя участь решена: смерть возвратит мне спокойствие; она потушит адское пламя, которое горит теперь в груди моей; но вы!..
Рославлев, несмотря на убеждения своего слуги,
не хотел отдохнуть; он уверял, что чувствует себя совершенно здоровым; но его пылающие щеки, дикой, беспокойный взгляд — все доказывало, что сильная горячка начинает свирепствовать в крови его.
Да только уж в другой раз французы
не захотят в ней гостить.
— Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но
не только я, да и старуха моя слышать об этом
не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего
не выдадим.