Неточные совпадения
Дом посещали,
хотя и
не часто, какие-то невеселые, неуживчивые люди; они садились в углах комнат, в тень, говорили мало, неприятно усмехаясь.
Когда она так смотрела на отца, Климу казалось, что расстояние между ею и отцом увеличивается,
хотя оба
не двигаются с мест.
Клим
не поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил свой вопрос. В густой толпе зрителей никто
не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
Клим рассказал, что бог велел Аврааму зарезать Исаака, а когда Авраам
хотел резать, бог сказал:
не надо, лучше зарежь барана. Отец немного посмеялся, а потом, обняв сына, разъяснил, что эту историю надобно понимать...
Клим
хотел напомнить бабушке, что она рассказывала ему
не о таком доме, но, взглянув на нее, спросил...
О боге она говорила, точно о добром и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может делать все, что
хочет, но часто делает
не так, как надо.
— Папа
хочет, чтоб она уехала за границу, а она
не хочет, она боится, что без нее папа пропадет. Конечно, папа
не может пропасть. Но он
не спорит с ней, он говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому что боятся умереть.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых,
хотя отец ее был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
Игорь и Борис скоро стали друзьями,
хотя постоянно спорили, ссорились и каждый из них упрямо,
не щадя себя, старался показывать, что он смелее, сильнее товарища.
И отходил прочь. Он
хотел показать, что его покорность была только снисхождением умного, что он
хочет и умеет быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто
не понимал, а Борис бойко кричал...
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень
хотела уйти в Турцию, но бабушка
не пустила ее.
Как раньше, он смотрел на всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно
хотел закричать, но
не решался.
— Вот,
не спишь,
хотя уже двенадцатый час, а утром тебя
не добудишься. Теперь тебе придется вставать раньше, Степан Андреевич
не будет жить у нас.
—
Не хочу идти с ней — пойдем гулять.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини…
Не хочу больше сидеть здесь.
Он преподавал русский язык и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое ухо старика было меньше правого,
хотя настолько незаметно, что, даже когда Климу указали на это, он
не сразу убедился в разномерности ушей учителя.
Мальчик с первых же уроков почувствовал, что старик
не верит в него,
хочет поймать его на чем-то и высмеять.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И
хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно
не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим
хотел подойти к Варавке, но
не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного
не так уж завидна, как это казалось.
Теперь Клим слушал учителя
не очень внимательно, у него была своя забота: он
хотел встретить детей так, чтоб они сразу увидели — он уже
не такой, каким они оставили его.
— У него была неприятность, но я
не хочу говорить об этом.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он
не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть,
хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
«Был!» —
хотел крикнуть Клим и
не мог.
Он знал своих товарищей, конечно, лучше, чем Ржига, и
хотя не питал к ним особенной симпатии, но оба они удивляли его.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так
хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне дело до них? Я
не желаю чувствовать себя кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот в чем дело!
Клим слушал с напряженным интересом, ему было приятно видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была еще
не знакома Климу,
хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как разыграется его первый роман, и уже знал, что героиня романа — Лидия.
Не сказав, чего именно достойна мать, он взмахнул рукою и почесал подбородок. Климу показалось, что он
хотел ладонью прикрыть пухлый рот свой.
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая
не умеет или
не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем
не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен,
не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря,
не может без него жить и
не хочет, чтоб он учился в другом городе.
Вера эта звучала почти в каждом слове, и,
хотя Клим
не увлекался ею, все же он выносил из флигеля
не только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто,
не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии
не свойственно ему серьезно,
хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Вы
хотите, чтоб ювелиры ковали лемеха плугов? Но —
не будет ли такое опрощение — одичанием?
—
Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими о тайнах небес, но они внушают только ужас,
не говоря о том, что ими отрицается бытие духа, сотворившего все сущее…
— И знают много, и сказать умеют, и все это значительно, но
хотя и светит, а —
не греет. И —
не главное…
—
Хотя Байрон писал стихи, но у него нередко встречаешь глубокие мысли. Одна из них: «Думающий менее реален, чем его мысль». Они, там,
не знают этого.
Клим понял, что Варавка
не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но
не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще
не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу и
не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения и уверен, что,
не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
—
Не знаю, — ответил Макаров, внимательно рассматривая дым папиросы. — Есть тут какая-то связь с Ванькой Дроновым.
Хотя — врет Ванька, наверное, нет у него никакого романа. А вот похабными фотографиями он торговал, это верно.
— Ослиное настроение. Все —
не важно, кроме одного. Чувствуешь себя
не человеком, а только одним из органов человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай к назначенным тебе курам. А я —
хочу и
не хочу курицу.
Не хочу упражнения играть. Ты, умник, чувствуешь что-нибудь эдакое?
Они, трое, все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой, читал он — опираясь локтями о стол, зажав ладонями уши. Иногда — лежал на койке, согнув ноги, держа книгу на коленях, в зубах его торчал карандаш. На стук в дверь он никогда
не отвечал,
хотя бы стучали три, четыре раза.
— Но, разумеется, это
не так, — сказал Клим, надеясь, что она спросит: «Как же?» — и тогда он сумел бы блеснуть пред нею, он уже знал, чем и как блеснет. Но девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим
не решился сказать ей то, что
хотел.
— Нужно забыть о себе. Этого
хотят многие, я думаю.
Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я
не знаю, как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
—
Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы
хотим быть нацией. Русь все еще
не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Он осудил себя думать обо всем и ничего
не мог или
не хотел делать.
Клим тоже находил в Лидии ненормальное; он даже стал несколько бояться ее слишком пристального, выпытывающего взгляда,
хотя она смотрела так
не только на него, но и на Макарова. Однако Клим видел, что ее отношение к Макарову становится более дружелюбным, а Макаров говорит с нею уже
не так насмешливо и задорно.
— Нет, я
не хочу замуж, — низким, грудным голосом говорила она, — я буду актрисой.
—
Не притворяйся, — Клим
хотел сказать это слово строго, но
не сумел и даже улыбнулся.
— Слушай-ка, Варавка
хочет перевести меня на службу в Рязань, а это, брат,
не годится мне. Кто там, в Рязани, будет готовить меня в университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
Хотя теперь политика
не в моде, так же как турнюры, но все-таки существует инерция и существуют староверы.
Из флигеля выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим
хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже
не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...