Неточные совпадения
Отсутствие энергии было еще заметнее на суетливом, худощавом лице старика: оно вечно как будто искало чего-то, вечно к чему-то приглядывалось; все линии шли как-то книзу, и решительно
не было никакой возможности отыскать
хотя одну резкую, положительно выразительную черту.
Дядя Аким (так звали его) принадлежал к числу тех людей, которые весь свой век плачут и жалуются,
хотя сами
не могут дать себе ясного отчета, на кого сетуют и о чем плачут.
—
Не хочу,
не пойду! — повторял мальчик, упираясь ногами.
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать,
не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей, был, однако ж, вида смирного,
хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
Во все время, как сноха и хозяйка собирали на стол, Глеб ни разу
не обратился к Акиму,
хотя часто бросал на него косвенные взгляды. Видно было, что он всячески старался замять речь и
не дать гостю своему повода вступить в объяснение. Со всем тем, как только хозяйка поставила на стол горячие щи со снетками, он первый заговорил с ним.
Рыбаку ли, охотнику ли требуется больше простору; к тому же и зернышко-то наше живое: где
захочет, там и водится; само в руки
не дается: поди поищи да погоняйся за ним!
— Ой ли? А
хочешь, я тебе скажу, какая твоя правда, —
хочешь? Ноги зудят — бежать
хотят, да жаль,
не велят… Все, чай, туда тянет? А?
— Ничего мне
не надыть! Ничего
не хочу! Тьфу! — возразила она, порываясь к воротам.
— Пойдем! Пойдем!
Не хочу я здесь оставаться! — заговорил мальчик, принимаясь теребить еще пуще рукав Акима и обнаруживая при этом столько же азарта, сколько страха.
—
Не хочу!
Не хочу! Пойдем! — кричал мальчик.
—
Не хочу! Я
хочу домой!.. Пойдем!.. Пойдем! — кричал Гришка, цепляясь за ворот Акима, пригибая его к себе и топая ногами.
— А! Сват Аким, здорово! — сказал рыбак, появляясь в сенях. — Что вы тут делаете?.. Чего это он у тебя, слышу я,
не хочет, а? — промолвил он, взглядывая на мальчика, который остолбенел и побледнел как известь.
— Да чего ж он
не хочет-то? А?.. Иду, слышу:
не хочу да
не хочу!.. Чего
не хочу? А?
— Вот, кормилец, — мешаясь, подхватил Аким, — умыться
не хочет… воды боится; добре студена, знать!.. Умойся, говорю… а он и того…
— Ну, на здоровье; утрись поди! — произнес Глеб, выпуская Гришку, который бросился в угол, как кошка, и жалобно завопил. — А то
не хочу да
не хочу!.. До колен
не дорос, а туда же:
не хочу!.. Ну, сват, пора, я чай, и закусить:
не евши легко, а поевши-то все как-то лучше. Пойдем, — довершил рыбак, отворяя дверь избы.
Как ни ошеломлен был Глеб,
хотя страх его прошел вместе с опасностью, он тотчас же смекнул, что Аким, запуганный случившимся, легко мог улизнуть вместе с мальчиком; а это, как известно,
не входило в состав его соображений: мальчику можно задать таску и раз навсегда отучить его баловать, — выпускать его из рук все-таки
не след.
Дядя Аким
хотел было юркнуть за ворота, но, встретив взгляд рыбака,
не посмел и поплелся за всеми в избу.
Во все время обеда Аким
не промолвил слова,
хотя сидел так же неспокойно, как будто его самого высекли. Как только окончилась трапеза, он улучил свободную минуту и побежал к огороду. Увидев Гришку, который стоял, прислонившись к углу, старик боязливо оглянулся на стороны и подбежал к нему, отчаянно замотав головою.
Это обстоятельство мгновенно, как ножом, отрезало беспокойство старика. Всю остальную часть дня работал он так же усердно, как утром и накануне. О случившемся
не было и помину. Выходка Гришки, как уже сказано, нимало
не изменила намерений старого рыбака; и
хотя он ни словом, ни взглядом
не обнадеживал Акима, тем
не менее, однако ж, продолжал оставлять его каждое утро у себя в доме.
Выждав минуту, когда хозяйка подойдет к нему (видно было по всему, что дядя Аким никак
не хотел сделать первого приступа), он тоскливо качнул головой и сказал голосом, в котором проглядывало явное намерение разжалобить старуху...
Так, попросту, сказать ему: «
Не хочу, мол, у тебя оставаться!» — духу
не хватает: осерчает добре, даром что сам гнал от себя.
Срок платежа вышел уже неделю тому назад, и
хотя Глеб нимало
не сомневался в честности озерского рыбака, но считал, что все же надежнее, когда деньга в кармане; недолго гадая и думая, послал он туда дядю Акима.
О грамоте он и слышать
не хотел, называл ее самым пустячным и негодным делом.
Зима
хотя и длинна, а всего
не усмотришь.
В самом деле, на той стороне Оки виднелись люди.
Хотя они казались ничуть
не больше мизинца, однако ж по движению их ясно можно было заключить, что они высматривали удобопроходимые места и готовились спуститься на реку.
Но и путешественники, которых числом было шесть,
хотя и внимательно, казалось, прислушивались к голосам людей, стоявших на берегу, тем
не менее, однако ж, все-таки продолжали идти своей дорогой. Они как словно дали крепкий зарок ставить ноги в те самые углубления, которые производили лаптишки их предводителя — коренастого пожилого человека с огромною пилою на правом плече; а тот, в свою очередь, как словно дал зарок
не слушать никаких советов и действовать по внушению каких-то тайных убеждений.
Всего замечательнее было то, что
хотя в поступках и словах Нефеда
не было ничего особенно забавного или острого, почти все следовали примеру молодого детины.
Дело вот в чем: Глеб давно знал, что при первом наборе очередь станет за его семейством; приписанный к сосновскому обществу, он уже несколько лет следил за наборами,
хотя, по обыкновению своему, виду
не показывал домашним.
Всю остальную часть дня Глеб
не был ласковее со своими домашними. Каждый из них судил и рядил об этом по-своему,
хотя никто
не мог дознаться настоящей причины, изменившей его расположение. После ужина, когда все полегли спать, старый рыбак вышел за ворота — поглядеть, какая будет назавтра погода.
Тот утвердительно кивнул головою, как будто
хотел сказать: «Ладно,
не сумневайся: знаем, что делать!» Дело в том, что им предстояло вести с отцом весьма щекотливую беседу.
Так, например, решился он взять жену и детей,
хотя не видел в них ровно никакой надобности.
— Перестань, братец! Кого ты здесь морочишь? — продолжал Ваня, скрестив на груди руки и покачивая головою. — Сам знаешь, про что говорю. Я для эвтаго более и пришел,
хотел сказать вам: господь, мол, с вами; я вам
не помеха! А насчет, то есть, злобы либо зависти какой, я ни на нее, ни на тебя никакой злобы
не имею; живите только по закону, как богом показано…
Глеб
не терпел возражений. Уж когда что сказал, слово его как свая, крепко засевшая в землю, — ни за что
не спихнешь! От молодого девятнадцатилетнего парня, да еще от сына, который в глазах его был ни больше ни меньше как молокосос, он и подавно
не вынес бы супротивности. Впрочем, и сын был послушен —
не захотел бы сердить отца. Ваня тотчас же повиновался и поспешил в избу.
Причина такого необыкновенного снисхождения заключалась единственно в хорошем расположении: уж коли нашла сердитая полоса на неделю либо на две, к нему лучше и
не подступайся: словно закалился в своем чувстве, как в броне железной; нашла веселая полоса, и в веселье был точно так же постоянен: смело ходи тогда; ину пору
хотя и выйдет что-нибудь неладно,
не по его — только посмеется да посрамит тебя неотвязчивым, скоморошным прозвищем.
Хоть на деревьях
не было еще листвы, только что начинали завязываться почки, покрытые клейким, пахучим лаком;
хотя луга, устланные илом, представляли еще темноватую однообразную площадь, — со всем тем и луга и деревья, затопленные желтым лучезарным светом весеннего утра, глядели необыкновенно радостно.
Пестрые лохмотья, развешанные по кустам, белые рубашки, сушившиеся на веревочке, верши, разбросанные в беспорядке, саки, прислоненные к углу, и между ними новенький сосновый, лоснящийся как золото, багор, две-три ступеньки, вырытые в земле для удобного схода на озеро, темный, засмоленный челнок, качавшийся в синей тени раскидистых ветел, висевших над водою, — все это представляло в общем обыкновенно живописную, миловидную картину, которых так много на Руси, но которыми наши пейзажисты, вероятно, от избытка пылкой фантазии и чересчур сильного поэтического чувства, стремящегося изображать румяные горы, кипарисы, похожие на ворохи салата, и восточные гробницы, похожие на куски мыла, — никак
не хотят пользоваться.
В ней легко было узнать, однако ж, прежнего ребенка: глаза, голубые, как васильки, остались все те же; так же привлекательно круглилось ее лицо,
хотя на нем
не осталось уже следа бойкого, живого, ребяческого выражения.
Хотя старик свыкся уже с мыслью о необходимости разлучиться рано или поздно с приемышем, тем
не менее, однако ж, заснуть он долго
не мог: большую часть ночи проворочался он с боку на бок и часто так сильно покрякивал, что куры и голуби, приютившиеся на окраине дырявой лодки, почти над самой его головой, вздрагивали и поспешно высовывали голову из-под теплого крыла.
— Нет, батюшка, никто меня
не подговаривал, — возразил сын,
не трогаясь с места, — родительское твое благословение мне пуще дорого; без него, батюшка, я и жить
не хочу…
Он уже
хотел повернуться и пойти посмотреть на село, авось там
не навернется ли какой-нибудь работник, когда на крыльце «Расставанья» показался целовальник. С ним вышли еще какие-то два молодых парня.
Выходило всегда как-то, что он поспевал всюду, даром что едва передвигал своими котами; ни одно дело
не обходилось без Герасима;
хотя сам он никогда
не участвовал на мирских сходках, но все почему-то являлись к нему за советом, как словно никто
не смел помимо него подать голоса.
Глеб остался очень доволен своими наблюдениями,
хотя молодой мельник,
не отрывавший глаз от старого рыбака, ничего
не встретил на лице его, кроме нахмуренных бровей и сурового раздумья.
Во все продолжение этого дня Глеб был сумрачен,
хотя работал за четверых; ни разу
не обратился он к приемышу. Он
не то чтобы сердился на парня, — сердиться пока еще было
не за что, — но смотрел на него с видом тайного, невольного упрека, который доказывал присутствие такого чувства в душе старого рыбака.
Он тяготился домом и домашними; ему хотелось урваться куда-нибудь,
хотя сам
не знал он, куда пойдет и зачем.
— То-то подгулял! Завалился спать — забыл встать! Я эвтаго
не люблю, — подхватил старик, между тем как работник запрятывал под мышку гармонию, — я до эвтих до гулянок
не больно охоч… Там как знаешь — дело твое, а только, по уговору по нашему, я за день за этот с тебя вычту — сколько, примерно, принадлежит получить за один день, столько и вычту… У меня, коли жить
хочешь, вести себя крепко, дело делай — вот что! Чтоб я, примерно, эвтаго баловства и
не видел больше.
Первое впечатление при въезде в пахотную деревню будет, если
хотите,
не совсем выгодно: тут
не увидите вы ситцевых рубашек, самоваров, синих кафтанов,
не увидите гармоний и смазных сапог; но все это, в сущности, одна только пустая внешность, которая может обмануть поверхностный, далеко
не наблюдательный глаз.
Кроме того, и нрав его несколько изменился: мысль, что дядя его был
не простой какой-нибудь лапотник, а зажиточный мещанин, что сам он мог бы владеть значительным капиталом, если б только
захотел, — все это развило в нем какую-то забавную самонадеянность.
Такая именно жизнь —
хотя сам
не знал он, где искать ее,
не знал даже, существует ли она, — занимала всегда мечты его.
Оба они так ловко обделывали дела свои, что Глеб, в простоте честной,
хотя крепкой души своей, ничего
не подозревал.
Там, как зима придет, он и сам держать его
не станет: пригонит к тому времени, чтобы работник гроша ему
не был должен, и даст ему пачпорт: проваливай куда
хочешь.