Неточные совпадения
— Хотя это точно, — говорил Борис, —
что мы с вашим братцем всегда останавливаемся у Петра Ивановича,
и он обижать нас по-настоящему не должен,
ну а все же правило того требует, чтобы спросить.
—
Ну,
и только,
и ступай теперь к своему месту, готовь шинель. На меня никто не жалуется, — продолжал капитан, обратясь ко мне. — Я всем, кому я
что могу сделать, — делаю. Отчего же, скажите,
и не делать? Ведь эгоизм, — я приношу вам сто тысяч извинений, — я ваших правил не знаю, но я откровенно вам скажу, я терпеть не могу эгоистов.
—
Ну, вот уж
и «шпионит»! Какие у вас, право, глупые слова всегда наготове… Вот от этого-то мне
и неудивительно,
что вы часто за них попадаетесь… язык мой — враг мой.
Что такое «шпионство»? Это обидное слово
и ничего более. Шпион, соглядатай — это употребляется в военное время против неприятеля, а в мирное время ничего этого нет.
—
Ну ладно, — говорю, — я молчу
и не перебиваю, но только ради бога скажи скорее, в
чем же дело?
Встретил меня на улице
и ну меня обнимать, да потихоньку снял у меня с сабли темляк
и положил его мне в карман шинели, а сам сообщил,
что «Постельников, говорит, манкирует формой
и подает вредный пример другим».
—
Ну да, — говорит, — Филимоша, да, ты прав; между четырех глаз я от тебя не скрою: это я сообщил,
что у тебя есть запрещенная книжка. Приношу тебе, голубчик, в этом пять миллионов извинений, но так как иначе делать было нечего… Ты, я думаю, ведь сам заметил,
что я последние дни повеся нос ходил… Я ведь службы мог лишиться, а вчера мне приходилось хоть вот как, —
и Постельников выразительно черкнул себя рукой по горлу
и бросился меня целовать.
Приходит день к вечеру; «ночною темнотой мрачатся небеса,
и люди для покоя смыкают уж глаза», — а ко мне в двери кто-то динь-динь-динь, а вслед за тем сбруею брясь-дрясь-жись! «Здесь, — говорит, — такой-то Ватажков»?
Ну, конечно, отвечают,
что здесь.
—
Ну, как-нибудь из Грибоедова,
что ли: «Ах, боже мой,
что станет говорить княгиня Марья Алексева»; или что-нибудь другое, — ведь это нетрудно… Неужто
и этого не можете?
—
Ну, вот
и довольно,
что можете, а зачем — это после сами поймете: а
что это нетрудно, так я вам за то головой отвечаю: у нас один гусар черт знает каким остряком слыл оттого только,
что за каждым словом прибавлял: «Ах, екскюзе ма фам»; [Простите мою жену — Франц.
— Да ее, ее, нашу толстомясую мать Федору Ивановну!
Ну, Россию,
что ли, Россию! будто ты не понимаешь: она свободна,
и все должны радоваться.
—
Ну нет,
и там есть «этакие крысы» бескарьерные… они незаметны, но есть. А ты вот
что, если хочешь быть по-старому, по-гусарски, приятелем, — запиши, сделай милость, что-нибудь.
Ну, думаю себе, этакой кипучей деятельности нигде, ни в какой другой стране, на обоих полушариях нет. В целую неделю человек один только раз имеет десять минут свободного времени, да выходит,
что и тех нет!.. Уж этого приятеля, бог с ним, лучше не беспокоить.
—
Ну, у нас на этот счет просто: вы вот сегодня при мне нанимали себе в деревню лакея,
и он вам, по вашему выражению, «не понравился», а завтра можно напечатать,
что вы смотрите на наем себе лакея с другой точки зрения
и добиваетесь, чтоб он вам «нравился». Нет, оставьте их лучше в покое; «с ними» у нас порядочные люди нынче не знакомятся.
—
Ну, все-таки это, верно, не тот. Этот, например, как забрал себе в голову,
что в Англии была королева Елисавета, а нынче королева Виктория, так
и твердит,
что «в Англии женщинам лучше, потому
что там королевы царствуют». Сотрудники хотели его в этом разуверить, — не дается: «вы, говорит, меня подводите на смех». А «абсолютная» честность есть.
«Да ведь вы меня, — говорю, — в своем издании ругаете». Удивляется: «Когда?» — «Да постоянно, мол». — «
Ну, извините, пожалуйста». — «Да вы
что ж, этого не читали,
что ли?» — «
Ну вот, стану, — говорит, — я этим навозом заниматься… Я все с бумагами… сильно было порасстроился
и теперь все биржей поглощен… Бог с ними!»
—
Ну так как же, мол, ты мне говоришь,
что никого нет? Я даже знаю этого Локоткова. (Это, если вы помните, тот самый мой старый товарищ,
что в гимназии француза дразнил
и в печки сало кидал.) Ты, — приказываю, — вели-ка мне завтра дрожки заложить: я к нему съезжу.
— Ну-с вот из-за этого из-за самого они завсегда
и ссорятся; Аграфена Ивановна говорят,
что пусть пироги хоть из одного теста, да с отличкою: господские чтоб с гладкой коркой, а работничьи на щипок защипнуть; а барин сердятся
и сами придут
и перещипывают у загнетки.
Ну, разумеется, попадья — женщина престарелая — заплакала
и подумала себе такую женскую мысль,
что дай, мол, я ему докажу,
что я это ему шью, а не дьякону,
и взяла красной бумаги
и начала на тех исподних литеры веди метить, а он, отец Маркел, подкрался, да за руку ее хап.
Разве иногда в шутку с Отрожденским, когда он издевается над вечностью
и отвергает все неисследимое на том основании,
что все сущее будто бы уже исследовано в своих явлениях
и причинах,
ну тогда я, шутя, дозволяю себе употребить нечто вроде метафизического метода таким образом,
что спросишь: известно ли ученым, отчего кошки слепыми рождаются? отчего конь коню в одном месте друг друга чешут? отчего голубь в полночь воркует?
Находила,
что это благороднее; может быть, заблуждалась;
ну, это ей так было угодно, — я исполнил ее волю; а теперь уж
и она скончалась, а я все служу.
—
Ну, как вам сказать, операция самая неприятная, потому
что тут
и детский плач,
и женский вой,
и тяжелые мужичьи вздохи… одним словом, все,
что описано у Беранже: «вставай, брат, — пора, подать в деревне сбирают с утра»…
—
Ну, с какой стороны смотреть на это: кому не на
что жаловаться, так гадкие нервы иметь даже очень хорошо. Больше я вам ничего сказать не могу, — заключил доктор,
и сам приподнимается с места, выпроваживая меня таким образом вон.
—
Ну, вот
и прекрасно! значит у нас обоих на первых же порах достигается самое полное соглашение: вы так
и донесите,
что мы оба, посоветовавшись, решили,
что мы оба ничего не знаем.
—
Ну,
и чем же вы им помогли? Любопытно знать.
Ну, думаю себе, не хочешь, брат, слабительного, так я тебя иным путем облегчу, а меня, чувствую, в это время кто-то за коленку потихоньку теребит, точно как теленок губами забирает. Оглянулся, вижу, стоит возле меня большой мужик. Голова с проседью, лет около пятидесяти. Увидал,
что я его заметил,
и делает шаг назад
и ехидно манит меня за собою пальцем.
—
Ну, а об устройстве врачебной-то части… мы так ни к
чему и не приблизились.
—
Ну, прекрасный не прекрасный, а был человек очень пригодный досужным людям для развлечения, а взяли его по доносу благочинного,
что он будто бы хотел бежать в Турцию
и переменить там веру.
Я ему предлагал принять его в самую толерантную веру — в безверие, но он не соглашался, боялся,
что будет чувствовать себя несвободным от необходимости объяснять свои движения причинами, зависящими от молекул
и нервных центров, —
ну, вот
и зависит теперь от смотрителя тюремного замка.
—
Ну вот, — отвечает, — лучше этого вам
и не надо: он всемогущ, потому
что губернатор беспрестанно все путает,
и так путает,
что только один Василий Иванович Фортунатов может что-нибудь разобрать в том,
что он напутал.
— «
Ну что ты, Бог с тобой, сами себя,
что ли, мы станем предавать?»
Ну когда так — я
и поставил дело так,
что все только рты разинули.
—
Ну вот, он
и есть. Философию знает
и богословию, всего Макария выштудировал
и на службе состоит, а не знал,
что мы на богословов-то не надеемся, а сами отцовское восточное православие оберегаем
и у нас господствующей веры нельзя переменять. Под суд ведь угодил бы, поросенок цуцкой,
и если бы «новым людям», не верующим в Бога, его отдать — засудили бы по законам; а ведь все же он человечишко! Я по старине направил все это на пункт помешательства.
—
Ну, освидетельствовали его вчера
и, убедивши его,
что он не богослов, а бог ослов, посадили на время в сумасшедший дом.
—
Ну, как знаешь; только послушай же меня: повремени, не докучай никому
и не серьезничай. Самое главное — не серьезничай, а то, брат… надоешь всем так, — извини, — тогда
и я от тебя отрекусь. Поживи, посмотри на нас: с кем тут серьезничать-то станешь? А я меж тем губернаторше скажу,
что способный человек приехал
и в аппетит их введу на тебя посмотреть, — вот тогда ты
и поезжай.
— Ишь ты, ишь!
Что же ты, не сам разве собирался ему визит сделать?
Ну вот
и иди теперь,
и встреча тебе готова, а уж
что, брат, сама-то начальница…
«О, черт тебя возьми, — думаю, —
что он там навстречу мне наболтал
и наготовил, а я теперь являйся
и расхлебывай!
Ну да ладно же, — думаю, — друг мой сердечный: придется тебе брать свои похвалы назад»,
и сам решил сделать завтра визит самый сухой
и самый короткий.
—
Ну, вот видишь, как ты скорб… не позволяешь поляку переменить веры, не разобравши, для
чего он это делает? Почему же ты не допускаешь,
что у него могло случиться
и довольно искренне?
—
Ну, хорошо, это так, я допускаю,
что единственный бог есть бог — кислород, но твой полячок беден… «жена
и дзеци», а им нужно дрова
и свечи…
—
Ну вот, губернатор тебя нашел очень дельным
и даже велел сегодня же к нему писаря прислать: верно хочет «набросать мыслей»
и будет просить тебя их развить; а губернаторша все только сожалеет,
что не могла с тобой наедине поговорить.
Теперь вы много от них слысали длуг пло длуга, —
ну и попались; тепель все вас
и станут подозлевать,
что вы их длуг длугу выдаете.
Я
и сам когда-то было прослыл за умного человека, да увидал,
что это глупо,
что с умом на Руси с голоду издохнешь,
и ради детей в дураки пошел,
ну и зато воспитал их не так, как у умников воспитывают: мои себя честным трудом пропитают,
и ребят в ретортах приготовлять не станут,
и польского козла не испужаются.
—
Ну что же такое, — говорю, —
что ты все с такими усмешками
и про народ,
и про мои заботы,
и про генерала?
Что же твой генерал?
Вижу, бывало,
что уж очень затосковали
и носы повесили,
ну,
и жаль их бывало;
и говорю:
ну, уж черт вас возьми, прозевайте, так
и быть: выпустите человек пять пленных из сарая, пускай они по лесу побегают.
«
Ну,
и что же? Неужели нет?»
«Не совсем это нравственно
и благородно, — думаю я, засыпая, —
ну да
что же поделаешь, когда ничего иного не умеешь?
—
Ну все-таки, знаете, я нахожу,
что еще сильно… все-таки лекарство,
и внутрь пускать его нехорошо; а я, как принесу из гомеопатической аптеки скляночку, у себя ее на окно за занавеску ставлю, оно там
и стоит: этак
и жена спокойна,
и я выздоравливаю.
— Ах вы, — говорит, — чухонцы этакие:
и вы смеете романтиков не уважать? Какие такие у вас гражданские чувства? Откуда вам свобода возьмется? Да вам
и вольности ваши дворянские Дмитрий Васильевич Волков писал, запертый на замок вместе с датским кобелем, а вам это любо?
Ну, так вот за то же вам кукиш будет под нос из всех этих вольностей: людишек у вас, это, отобрали…
Что, ведь отобрали?
Ну, уж тут я, видя,
что мой гость затрудняется
и не знает, как ему выпутаться, не стал ему помогать никакими возражениями, а предоставил все собственному его уму
и красноречию — пусть, мол, как знает, не спеша, изъяснится.