Неточные совпадения
Об отце Юлии Азовцовой с гораздо большей основательностью,
чем о муже слесарши Пошлепкиной, можно
было сказать,
что он решительно «никуда не годился».
Если истинная любовь к природе рисовала в душе Долинского впечатления более глубокие, если его поэтическая тоска
о незабвенной украинской природе
была настолько сильнее деланной тоски Юлии, насколько грандиозные и поражающие своим величием картины его края сильнее тщедушных, неизменных, черноземно-вязких картин, по которым проводила молочные воды в кисельных берегах подшпоренная фантазия его собеседницы, то зато в этих кисельных берегах
было так много топких мест,
что Долинский не замечал, как ловко тускарские пауки затягивали его со стороны великодушия, сострадания и их непонятных высоких стремлений.
Мрачное настроение духа, в котором Дорушка, по ее собственным словам,
была грозна и величественна, во все это время не приходило к ней ни разу, но она иногда очень упорно молчала час и другой, и потом вдруг разрешалась вопросом, показывавшим,
что она все это время думала
о Долинском.
— Да
что ж, Дарья Михайловна, унизительно, вы говорите? Позвольте вам заметить,
что в настоящем случае вы несколько неосторожно увлеклись вашим самолюбием. Мы хлопочем вовсе и не
о вас — то
есть не только не
о вас лично, а и вообще не об одних женщинах.
— Кошлачки! Кошлачки! — говорил он
о них, — отличные кошлачки! Славные такие, все как на подбор шершавенькие, все серенькие, такие,
что хоть выжми их, так ничего живого не выйдет… То
есть, — добавлял он, кипятясь и волнуясь, — то
есть вот,
что называется, ни вкуса-то, ни радости, опричь самой гадости… Торчат на свете, как выветрелые шишки еловые… Тьфу, вы, сморчки ненавистные!
Было известно также и то,
что Долинский иногда сам очень сбивается с копейки и
что в одну из таких минут он самым мягким и деликатным образом попросил их, не могут ли они ему отдать что-нибудь; но ответа на это письмо не
было, а Долинский перестал даже напоминать приятелям
о долге.
Прошел круглый год; Долинский продолжал любить Анну Михайловну так точно, как любил ее до маскарадного случая, и никогда не сомневался,
что Анна Михайловна любит его не меньше. Ни
о чем происшедшем не
было и помину.
Единственной разницей в их теперешних отношениях от прежнего
было то,
что они знали из уст Друг друга
о взаимной любви, нежно лелеяли свое чувство, «бледнели и гасли», ставя в этом свое блаженство.
— Да,
что уж
о ней, Анна Михайловна, и говорить! — отвечал Долинский. — Счастливый
будет человек, кого она полюбит.
Ухода и заботливости
о Дорушкином спокойствии
было столько,
что они ей даже надоедали. Проснувшись как-то раз ночью, еще с начала болезни, она обвела глазами комнату и, к удивлению своему, заметила при лампаде, кроме дремлющей на диване сестры, крепко спящего на плетеном стуле Долинского.
Несмотря на то,
что мы давно знакомы с художником по нашему рассказу, здесь
будет нелишним сказать еще пару слов
о его теплой личности. Илье Макаровичу Журавке
было лет около тридцати пяти; он
был белокур, с горбатым тонким носом, очень выпуклыми близорукими глазами, довольно окладистой бородкой и таким курьезным ротиком,
что мало привычный к нему человек, глядя на собранные губки Ильи Макаровича, все ожидал,
что он вот-вот сейчас свистнет.
„Возвращаться мы еще не думаем. Я хочу еще пожить тут. Не хлопочи
о деньгах. Долинский получил за повесть, нам
есть чем жить. В этом долге я надеюсь с ним счесться“.
Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло
быть врага, потому
что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает
о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя — и оно где-то пропало там, в Москве, и еще, может
быть, не раз служило предметом шуток и насмешек…
Она любит потому,
что любит его, а не себя, и потом все уж это у нее так прямо идет — и преданность ему, и забота
о нем, и боязнь за него, а у нас пойдет марфунство: как? да
что? да, может
быть, иначе нужно?
— Правда в ваших словах чувствуется великая и, конечно, внутренняя правда, а не логическая и, стало
быть, самая верная; но ведь вот какая тут история: думаешь
о любви как-то так хорошо,
что как ни повстречаешься с нею, все обыкновенно не узнаешь ее!.. Все она беднее чем-то. И опять хочется настоящей любви, такой, какая мечтается, а настоящая любовь…
— Вот то-то оно и
есть, Дарья Михайловна,
что суд-то людской—не божий: всегда в нем много ошибок, — отвечал спокойно Долинский. — Совсем я не обезьянка петербургская, а худ ли, хорош ли, да уж такой, каким меня Бог зародил. Вам угодно, чтобы я оправдывался — извольте! Знаете ли вы, Дарья Михайловна, все,
о чем я думаю?
Я не нигилистничал, Дарья Михайловна, когда выразил ошибочное мнение
о любви Жервезы, а вот как это
было: очень давно мне начинает казаться,
что все,
что я считал когда-нибудь любовью,
есть совсем не любовь;
что любовь… это совсем не то
будет, и я на этом пункте, если вам угодно, сбился с толку.
— Пожалуйста, пожалуйста, Нестор Игнатьич! Знаю я вас. Я знаю,
что я хороша, и вы мне этим не польстите. И вы тоже ведь очень… этакий интересный Наль, тоскующий
о Дамаянти, а, однако, я чувствовала,
что там
было нужно молиться, и я молилась, а вы… Снял шляпу и сейчас же сконфузился и стал соглядатаем, ммм! ненавистный, нерешительный человек! Отчего вы не молились?
Даша нетерпеливо сняла ногою башмак с другой ноги и, не сказав ни слова, выбросила его из-под платья. Тонкий летний башмак
был сырехонек. Долинский взглянул на подошву, взял шляпу и вышел прежде,
чем Дора успела его
о чем-нибудь спросить.
Крылатый божок, кажется, совсем поселился в трех комнатках m-me Бюжар, и другим темным и светлым божествам не
было входа к обитателям скромной квартирки с итальянским окном и густыми зелеными занавесками.
О поездке в Россию, разумеется, здесь уж и речи не
было, да и
о многом,
о чем следовало бы вспомнить, здесь не вспоминали и речей не заводили. Страстная любовь Доры совершенно овладела Долинским и не давала ему еще пока ни призадуматься, ни посмотреть в будущее.
Детство, сердитый старик Днепр, раздольная заднепровская пойма, облитая таким же серебристым светом; сестра с курчавой головкой, брат, отец в синих очках с огромной «четьи-минеей», мать, Анна Михайловна, Дора — все ему
было гораздо ближе,
чем он сам себе и оконная рама,
о которую он опирался головою.
Долинский, поселившись на Батиньоле, рассчитывал здесь найти более покоя,
чем в Латинском квартале, где он мог бы жить при своих скудных средствах,
о восполнении которых нимало не намерен
был много заботиться.
Долго еще патер сидел у Долинского и грел перед его камином свои толстые, упругие ляжки; много еще рассказывал он об оде,
о плавающих душах,
о сверхъестественных явлениях, и
о том,
что сверхъестественное не
есть противоестественное, а
есть только непонятное, и
что понимание свое можно расширить и уяснить до бесконечности,
что душу и думы человека можно видеть так же, как его нос и подбородок.
— Так сказали? Да, я уверена,
что вы в эту минуту обо мне не подумали. Но скажите же теперь, мой друг, если вы нехорошего мнения
о женщинах, которые выходят замуж не любя своего будущего мужа, то какого же вы
были бы мнения
о женщине, которая выйдет замуж любя не того, кого она
будет называть мужем?
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).
О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло!
Что будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Артемий Филиппович.
О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры:
чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно
было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет
о жизни человека… (К Осипу.)Ну
что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку
выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.
Почтмейстер. Нет,
о петербургском ничего нет, а
о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж,
что вы не читаете писем:
есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Стародум.
О сударыня! До моих ушей уже дошло,
что он теперь только и отучиться изволил. Я слышал об его учителях и вижу наперед, какому грамотею ему
быть надобно, учася у Кутейкина, и какому математику, учася у Цыфиркина. (К Правдину.) Любопытен бы я
был послушать,
чему немец-то его выучил.