Неточные совпадения
Она
ничего не умела предпринять: старалась только как можно реже оставлять свою комнату, начала много молиться и
вся отдалась сыну.
Она учила ее верить в верховную опеку промысла; старалась передать ей небольшой запас сухих правил, заменявших для нее самой
весь нравственный кодекс; любовалась красотою ее лица, очаровательною грациею стана, изяществом манер, и более
ничего.
— Вы
ничем не виноваты!.. — крикнула Юлинька. — А вы съездили к акушеру? Расспросили вы, как держаться жене? Посоветовались вы… прочитали вы? Да прочитали вы, например, что-нибудь о беременной женщине? Вообще позаботились вы? Позаботились? Кому-с, я вас спрашиваю, я
всем этим обязана?
— Это у вас, ваши киевские тихони
все знают, а я
ничего не знала. Если б я знала более, так вы, наверно, со мною не сделали бы
всего, что хотели.
Дорушка подняла вверх ручку и пропела: Золотая волюшка мне милей
всего. Не надо мне с волею в свете
ничего.
— Детский; да, впрочем, какой бы ни был, это
ничего не значит: ум и сердце у него хорошие, — это
все, что нужно.
Это, — продолжала Дора, — это Оля и Маша, отличающиеся замечательной неразрывностью своей дружбы и потому называемые «симпатичными попугаями» (девушки засмеялись); это
все мелкота, пока еще не успевшая
ничем отличиться, — сказала она, указывая на маленьких девочек, — а это Анна Анисимовна, которую мы
все уважаем и которую советую уважать и вам.
Нынче на них смотрят с тем же равнодушием, с каким смотрят на догорающий дом, около которого обломаны
все постройки и огонь
ничему по соседству сообщиться не может; но было другое, старое время, года три-четыре назад, когда и у нас в Петербурге и даже частью в просторной Москве на Неглинной без этих людей, как говорят, и вода не святилась.
— То есть как же это о нем позаботиться? Кому я могу доставить какое-нибудь счастье—я всегда очень рада: а
всем, то есть целому человечеству —
ничего не могу сделать: ручки не доросли.
— Что это за люди? — говорила она Долинскому, —
все вычитанное,
все чужое, взятое напрокат, и своего решительно
ничего.
— Ну-с, так и говорить не стоит. Что мне за радость открывать перед ними свою душу! Для меня что очень дорого, то для них
ничего; вас вот
все это занимает серьезно, а им лишь бы слова выпускать; вы убеждаетесь или разубеждаетесь в чем-нибудь, а они много — что если зарядятся каким-нибудь впечатлением, а то
все так…
— Да хотя бы-с и о себе! Пора, наконец, похлопотать и о себе, когда на нас ложится
весь труд и тяжесть заработка; а женщины живут в тягость и себе, и другим —
ничего не делают. Вопрос женский — общий вопрос.
— Кошлачки! Кошлачки! — говорил он о них, — отличные кошлачки! Славные такие,
все как на подбор шершавенькие,
все серенькие, такие, что хоть выжми их, так
ничего живого не выйдет… То есть, — добавлял он, кипятясь и волнуясь, — то есть вот, что называется, ни вкуса-то, ни радости, опричь самой гадости… Торчат на свете, как выветрелые шишки еловые… Тьфу, вы, сморчки ненавистные!
Между тем
все столпились у окна, а Долинский, шепнув им: «Видите, Бобка на карнизе!»—выбежал и, снова возвратясь через секунду, проговорил, задыхаясь — «Бога ради, чтоб не было шума! Анна Михайловна! Пожалуйста, чтоб
ничто не привлекало его внимания!»
Долинский,
ничего не отвечая, только оглянулся; конногвардеец, сопровождавший полонивших Долинского масок, рассказывал что-то лейб-казачьему офицеру и старичку самой благонамеренной наружности.
Все они трое помирали со смеха и смотрели в ту сторону, куда маски увлекали Нестора Игнатьевича. Пунцовый бант на капюшоне Анны Михайловны робко жался к стене за колоннадою.
Долинский хотел очертить свою мать и свое детское житье в киевском Печерске в двух словах, но увлекаясь, начал описывать самые мелочные подробности этого житья с такою полнотою и ясностью, что перед Дорою проходила
вся его жизнь; ей казалось, что, лежа здесь, в Ницце, на берегу моря, она слышит из-за синих ниццских скал мелодический гул колоколов Печерской лавры и видит живую Ульяну Петровну, у которой никто не может
ничего украсть, потому что всякий, не крадучи, может взять у нее
все, что ему нужно.
Тихое однообразие ниццской жизни Доры и ее спутника продолжалось не нарушаемое
ничем ни с одной стороны, но при
всем этом оно не было тем утомительным semper idem, [Всегда то же самое (лат.).] при котором всякое чувство и всякое душевное настроение способно переходить в скуку.
Этот смирный человек решительно не мог
ничем произвести в Доре дурное впечатление, но она, очевидно, просто-напросто не хотела никаких знакомств. Ей просто не хотелось иметь перед глазами и на слуху
ничего способного каждую минуту напомнить о России, с воспоминанием о которой связывалось кое-что другое, смутное, но тяжелое, о котором лучше
всего не хотелось думать.
— Милочка, душечка Жервеза, и
ничего больше, — успокоивала ее Дора. — Совершенно французская идиллия из повести или романа, — говорила она, выходя с Долинским за калитку дворика, — благородная крестьянка, коровки, дети, куры, молоко и лужайка. Как странно! Как глупо и пошло мне это представлялось в описаниях, и как это хорошо, как спокойно ото
всего этого на самом деле. Жервеза, возьмите, милая, меня жить к себе.
— Генрих лучше
всего мира! — отвечала ей на ухо Жервеза. — Он так меня целует, — шептала она скороговоркой, — что у меня голова так кружится, кружится-кружится, и я
ничего не помню после.
К утру Долинского начали тревожить странные сновидения: степь Сахара жгучая, верблюды со своими овечьими мордочками на журавлиных шеях, звериное рычание и щупленький Жюль Жерар с сержантдевильской бородкой.
Все это как-то так переставлялось, перетасовывалось, что
ничего не выходит ясного и определенного. Вдруг река бежит, широкая, сердитая, на ее берегах лежат огромные крокодилы: „это, должно быть, Нил“, — думает Долинский. Издали показалась крошечная лодочка и кто-то поет...
«Тихо, спокойно
все это надо выдержать, и
все это пройдет, — рассуждал он, медленно расхаживая по своей комнатке, в ожидании Дашиного вставанья. — А когда пройдет, то… Боже, где же это спокойное, хорошее чувство? Теперь спи, моя душа, снова,
ничего теперь у тебя нет опять; а лгать я… не могу; не стану».
Она не видела
ничего опасного в своей системе и была уверена, что она
ничего не потеряла из
всего того, что могла взять, а что уж потеряно, того, значит, взять было невозможно по самым естественным и, следовательно, самым сильным причинам.
Она сама
ничего легкомысленно не бросала, но и
ничего не вырывала насильно; жила по душе и
всем предоставляла жить по совести.
—
Ничего,
ничего. Слабость маленькую
все чувствую, и больше
ничего.
—
Ничего нет смешного! Я не меньше тебя заработаю. Англичане же
все ходят есть ростбиф в своем трактире.
—
Ничего,
ничего, — говорила с гримаской Дора. — Ведь, я всегда трудилась и, разумеется, опять буду трудиться.
Ничего нового! Это вы только рассуждаете, как бы женщине потрудиться, а когда же наша простая женщина не трудилась? Я же, ведь, не барышня; неужто же ты думаешь, что я шла ко
всему, не думая, как жить, или думая, по-барски, сесть на твою шею?
любят ли ее верно, да на целый ли век? Ну, и тут слов! слов! слов! Со словами целая свора разных, разных прихвостней.
Все она собирается любить «жарче дня и огня», а годы
все идут, и сберется она полюбить, когда ее любить никто не станет, или полюбит того, кто менее
всего стоит любви. Выйдет
ничего себе повесть, если хорошенько разыграть.
Комнату Дашину вычистили, но
ничего в ней не трогали;
все осталось в том же порядке. Долинский вернулся домой тихий, грустный, но спокойный. Он подошел к Даше, поднял кисею, закрывавшую ей голову, поцеловал ее в лоб, потом поцеловал руку и закрыл опять.
Дома он
все ходил в раздумье по Дашиной комнате и ровно
ничем не занимался.
— Полноте-ка, Нестор Игнатьевич! Это
все дети хлопотали, а я ровно
ничего не делала, — отвечала старая аристократка.
Со
всем живущим у него тоже не было
ничего общего.
Илья Макарович нимало не изменился. Он по-старому льет пули и суетится. Глядя на Анну Михайловну, как она, при
всем желании казаться счастливою и спокойною, часто живет
ничего не видя и не слыша и по целым часам сидит задумчиво, склонив голову на руку, он часто повторяет себе...
— Со мной-с?.. Со мной, Анна Михайловна,
ничего. Со мной то же, что со
всеми: скучно очень.