Неточные совпадения
— И я, maman, сама стыжусь беспрестанных размолвок и страдаю от них больше, чем он. Верьте, что я
тысячу раз сама охотнее просила бы у него извинения… я сделала бы все, чего бы он только захотел, если б я…
была виновата!
—
Были? Вы «бедная пастушка, ваш мир лишь этот луг» и вам простительно не знать, что такое нынче называется порядочные деньги. Вы ведь, небось, думаете, что «порядочные деньги» это значит сто рублей, а
тысяча так уж это на ваш взгляд несметная казна.
— Ну, все равно, но дело в том, что ведь ему сотню
тысяч негде
было взять, чтобы развертывать большие дела. Это вы, дитя мое, легкомысленностью увлекаетесь.
— Что ж это, стало
быть, у него, по-вашему, теперь до полутораста
тысяч?
— Зачем воровка, она до сих пор честная женщина: отец ее
был взяточник и, награбивши сто
тысяч, хотел все отдать сыну, а Алине назначил в приданое пять
тысяч.
— Да-а-с, сумасшедший, а вы что же меня допрашиваете! Мы ведь здесь с вами двое с глаза на глаз, без свидетелей, так вы немного с меня возьмете, если я вам скажу, что я этому не верю и что верить здесь нечему, потому что пятьдесят
тысяч были, они действительно украдены, и они в руках Кишенского, и из них уже вышло не пятьдесят
тысяч, а сто пятьдесят, и что же вы, наконец, из всего этого возьмете?
— Нет, нет, я не сошел с ума, а я берусь за ум и вас навожу на ум, — заговорил Горданов, чувствуя, что вокруг него все завертелось и с головы его нахлестывают шумящие волны какого-то хаоса. — Нет; у вас
будет пятьдесят
тысяч, они вам дадут пятьдесят
тысяч, охотно дадут, и ребятишек не
будет… и я женюсь на вас… и дам вам на бумаге… и
буду вас любить… любить…
— Друг мой, у меня у самого
есть пять
тысяч.
— Да ищи того суда, как Франклина в море: по суду-то на сто рублей оштрафуют, а без суда на пять
тысяч накажут, как
пить дадут. Нет, если бы это написать, да за границей напечатать.
Ему уже нечего
будет сокрушаться и говорить: „здравствуй, беспомощная старость, догорай, бесполезная жизнь!“ Но нечего бояться этого и мне, — нет, мой план гениален; мой расчет верен, и
будь только за что зацепиться и на чем расправить крылья, я не этою мещанскою обстановкой стану себя тешить, — я стану считать рубли не сотнями
тысяч, а миллионами… миллионами… и я пойду, вознесусь, попру… и…»
— Извольте-с. У меня
есть мысль, соображение или, лучше сказать, совершенно верный, математически рассчитанный и точный, зрело обдуманный план в полгода времени сделать из двадцати пяти
тысяч рублей серебром громадное состояние в несколько десятков миллионов.
— Я знаю, и мне для меня от вас пока ничего не нужно. Но план мой верен: вы знаете, что я служил в западном крае и, кажется, служил не дурно: я получал больше двух
тысяч содержания, чего с меня, одинокого человека,
было, конечно, весьма довольно; ужиться я по моему характеру могу решительно со всяким начальством, каких бы воззрений и систем оно ни держалось.
— Вы меня не спрашиваете, в чем заключается мой план, заметьте, несомненный план приобретения громаднейшего состояния, и я знаю, почему вы меня о нем не спрашиваете: вы не спрашиваете не потому, чтоб он вас не интересовал, а потому, что вы знаете, что я вам его не скажу, то
есть не скажу в той полноте, в которой бы мой верный план, изобретение человека, нуждающегося в двадцати пяти
тысячах, сделался вашим планом, — планом человека, обладающего всеми средствами, нужными для того, чтобы через полгода, не более как через полгода, владеть состоянием, которым можно удивить Европу.
— Поэтому я хочу сделать себе нужные мне двадцать пять
тысяч сам, при вашем, однако, посредстве, но при таком посредстве, которое вам
будет не менее выгодно, чем мне.
— Вот видите: стало
быть, не все идет по-старому, как вы желали мне давеча доказать… Вы доведены обстоятельствами до готовности пожертвовать на это дело десятью
тысячами.
— Пожалуйста,
будьте покойны: будемте говорить о цене, а товар я вам сдам честно. Десять
тысяч рублей за мужа, молодого, благовоспитанного, честного, глупого, либерального и такого покладистого, что из него хоть веревки вей, это, по чести сказать, не дорого. Берете вы или нет? Дешевле я не уступлю, а вы другого такого не найдете.
— Я, может
быть,
тысяч за семь не постою.
Я согласен вам, и собственно вам, а не ему (он указал с улыбкой на Кишенского), уступить еще пятьсот рублей, то
есть я возьму, со всеми хлопотами, девять
тысяч и уже меньше ничего, но зато я предлагаю вам другие выгоды.
— Да, а ведь я вам даю человека вполне честного и с гонором; это человек великодушный, который сам своей сестре уступил свою часть в десять
тысяч рублей, стало
быть вы тут загарантированы от всякой кляузы.
Если вы согласны дать мне девять
тысяч рублей, я вам сейчас же представлю ясные доказательства, что вы через неделю, много через десять дней, можете
быть обвенчаны с самым удобнейшим для вас человеком и, вдобавок, приобретете от этого брака хотя не очень большие, но все-таки относительно довольно значительные денежные выгоды, которые во всяком случае далеко с избытком вознаградят вас за то, что вы мне за этого господина заплатите.
Я согласен, что это дело небывалое, но вы сейчас увидите, что все это как нельзя более просто и возможно: субъект, которого я вам предлагаю, зарабатывает в год около двух
тысяч рублей, но он немножко привередлив, — разумеется, пока он одинок, а со временем, когда он
будет женат и, находясь в ваших руках,
будет считаться отцом ваших малюток, то вы его можете подогнать…
Горданову Иосаф Висленев сообщал и свои надежды, что эти три
тысячи зато
будут для него последним уроком, что он их выплатит, как наказание за свою неуместную доверчивость, и откланяется; но пока он искал средства расплатиться и раскланяться, прошло еще полгода, и ему
был предъявлен второй счет на такую же сумму, от признания которой не
было возможности уклониться после того, как эта статья раз уже
была признана, и Висленев явился должником своей жены уже не на три, а на шесть
тысяч рублей.
— А, я тебе говорил! я тебе говорил!
тысячу раз говорил: эй, Иосаф, мне этот Меридианов подозрителен! Но тебя разве можно
было уверить! — успокоивал его Горданов.
Висленев, подписав этот счет, остолбенел: долгу
было девять
тысяч рублей, в полтора года!
Бедный Висленев не предвидел еще одного горя: он ужасался только того, что на нем растут записи и что таким образом на нем лет через пятьдесят причтется триста
тысяч, без процентов и рекамбий; но другими дело
было ведено совсем на иных расчетах, и Иосафу Платоновичу в половине четвертого полугодия все его три счета
были предъявлены к уплате, сначала домашним, келейным образом, а потом и чрез посредство подлежащей власти.
— Да; много сроков, но много и дел на меня
было взвалено: я совсем не имел времени работать за хлопотами то об усыновлениях, то о наследстве, а теперь еще, вдобавок, требуют не девять
тысяч, а гораздо более, потому что насчитали всякие проценты да рекамбии…
— Да, и прибавь, я у самой цели моих желаний и спешу к ней жадно, нетерпеливо, и она близко, моя цель, я почти касаюсь ее моими руками, но для этого мне нужен каждый мой грош: я трясусь над каждою копейкой, и если ты видишь, что я кое-как живу, что у меня в доме
есть бронза и бархат, и пара лошадей, то, любезный друг, это все нужно для того, чтобы поймать, исторгнуть из рук
тысячи тысяч людей миллионы, которые они накопили и сберегли для моей недурацкой головы!
— Разумеется, как
пить дадут. Теперь ведь я им все поприделал и Елена Дмитриевна
будет вдова Висленева, чего же им ждать и отчего не взять за меня двенадцать
тысяч?
— Они думают, что половину долга, то
есть девять
тысяч с небольшим, ты уплатишь им своею частью на доме, уничтожив дарственную твоей сестре.
— А половину они
будут ждать, и ты должен
будешь платить всего
тысячу двести рублей в год жене на содержание ее с четырьмя детьми (что, должно сознаться, вовсе не дорого), и только соблюсти все формы по застрахованию своей жизни, полис на которое
будет служить обеспечением второй половины долга, но премию
будет за тебя платить твоя жена. Вот и все их условия.
В этих соображениях Горданов принял ближайшее участие, не стесняясь нимало молчанием Кишенского, и через час времени
было положено: взять с Иосафа Платоновича вексель в пятнадцать
тысяч рублей «по предъявлению» с тем, чтобы на слове он
был спокоен, что этого предъявления в течение трех лет не последует, и затем дать ему свободу на все четыре стороны.
У Павла Николаевича теперь, как мы видели, дело шло о получении в свои руки «каких-нибудь несчастных двадцати пяти или тридцати
тысяч», и он уже
был близок к обладанию этим основным капиталом, из которого в полгода должны
были народиться у него миллионы.
Два года тому назад, когда он, только слегка наметив свой план, бросил службу и приехал в Петербург, у него не
было ничего, кроме небольшого, заложенного и перезаложенного хуторка, не имеющего уже никакой цены, да двух-трех
тысяч наличности, собранной на службе из жалованья и наград, которые он получал, благодаря его усердию, рачительности и талантам.
Правда, не бог весть какие это суммы, около трех-четырех
тысяч, но и тех ему отдать
было нечем, а между тем сроки наступали, и Павел Николаевич легохонько мог переселиться из своих удобных апартаментов в Tarasen Garten (как называют в шутку петербургскую долговую тюрьму).
Добыть большие деньги Горданов давно знал каким образом: дело это стояло за сорока
тысячами, которые нужны
были для расчета с долгами и начала миллионной операции; надо
было только освободить от мужа Бодростину и жениться на ней, но из этих двух дел последнее несомненно устраивалось само собою, как только устроилось бы первое.
— Да зачем Его и беспокоить такою малостью? Я исполнил свой долг, сделал, что мне следовало сделать, и
буду крепок… — А вон, глядите-ка — воскликнул он в калитке, увидя нескольких полицейских, несшихся взад и вперед на извозчиках. — Все курьеры, сорок пять
тысяч курьеров; а когда, подлецы, втихомолку мутят да каверзят, тогда ни одного протоканальи нигде не видать… Садись! — заключил он, грубо крикнув на квартального.
— Что, — соображал он, — если бы из них кто-нибудь знал, на каком тонком-претонком волоске я мотаюсь? Если бы только кто-нибудь из них пронюхал, что у меня под ногами нет никакой почвы, что я зависимее каждого из них и что пропустить меня и сквозь сито, и сквозь решето зависит вполне от одного каприза этой женщины?.. Как бы презирал меня самый презренный из них! И он
был бы прав и
тысячу раз прав.
Глупец, я взялся за роль страшного и непобедимого силача с пустыми пятью-шестью
тысячами рублей, которые она мне сунула, как будто я не мог и не должен
был предвидеть, что этим широким разгоном моей бравурной репутации на малые средства она берет меня в свои лапы; что, издержав эти деньги, — как это и случилось теперь, — я должен шлепнуться со всей высоты моего аршинного величия?
— Да-с, как раз столько, и в эти-то годы попасть в такое дело и слушать, как при всех
будут вылетать такие слова, к каким прибегают эти ваши хваленые адвокаты: «связь», «волокитство в такие годы», и всякие сему подобные дрязги, и все это наружу, обо всем этом при
тысяче ушей станут рассказывать, и потом я должен приводить всякие мелочи, а газеты их распечатают…
И записочка эта
была подписана трепетною рукою Казимиры, причем Глафира вручила ей честным образом и обещанную
тысячу рублей, и вексель.
— Поверьте мне, прекрасная племянница, что
тысячи и
тысячи самых достойнейших женщин не раз втайне завидуют легкости, с которою красавицам дается овладевать привязанностями самых серьезных и честных людей. Что там ни говорите, женщин добродетельных люди уважают, а красивых — любят. Это очень несправедливо, но что делать, когда это всегда уж так
было,
есть и
будет! Вон еще в библейской древности Иаков Лию не любил, а Рахиль любил, а я Рахиль не уважаю.
Горданов смеялся над этими записками, называл Жозефа в глаза Калхасом, но деньги все-таки давал, в размере десяти процентов с выпрашиваемой суммы, ввиду чего Жозеф должен
был сильно возвышать цифру своих требований, так как, чтобы получить сто рублей, надо
было просить
тысячу. Но расписок опытный и хитрый Жозеф уже не давал и не употреблял слов ни «заем», ни «отдача», а просто держался формулы: «если любишь, то пришли».
И точно, последнее мнение
было справедливее: когда звон колокольчиков раздался у самой околицы и
тысячи мужичьих и бабьих глаз прилегли к темным окнам всех изб, они увидели, как по селу пронеслась тройкой телега, за нею тарантас, другой, и опять телега, и все это покатило прямо к господскому дому и скрылось.
— C'est vrai, c'est justement vrai, mais si j'étais а votre place… Mille pardons, [Это верно, совершенно верно, но если б я
был на вашем месте…
тысяча извинений (франц.).] но мне… кажется, что надо начинать не с расспросов: во всяком случае первое дело фрапировать и il me vient une ideé… [Мне пришла идея… (франц.).]
Бумага эта
было духовное завещание, которым Синтянин упрочивал за женой все свое небольшое состояние, стоившее около десятка
тысяч.