Неточные совпадения
Кроме нищеты, стояло нечто безмерно серьезнейшее, — не говоря уже о том, что все еще
была надежда выиграть процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими, и Версилов мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а может и несколько более
тысяч.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят
тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (то
есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
Что мне за дело о том, что
будет через
тысячу лет с этим вашим человечеством, если мне за это, по вашему кодексу, — ни любви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига?
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, — не думайте, что с моей, потому что я, может
быть, в
тысячу раз больше люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что
будет через
тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
— Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том, что
будет через
тысячу лет». Ну а ваше отчаяние… про участь России… разве это не в том же роде забота?
Между тем
есть, может
быть, и очень довольно людей почтенных, умных и воздержных, но у которых (как ни бьются они) нет ни трех, ни пяти
тысяч и которым, однако, ужасно бы хотелось иметь их.
Все слилось в одну цель. Они, впрочем, и прежде
были не так уж очень глупы, хотя их
была тьма тем и
тысяча тысяч. Но
были любимые… Впрочем, не приводить же их здесь.
Но
будь я богат, как Ротшильд, — кто
будет справляться с лицом моим и не
тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне с своими красотами?
— Друг мой, я готов за это
тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало
быть, нет?
В виде гарантии я давал ему слово, что если он не захочет моих условий, то
есть трех
тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя
тысячами, и уж не они от меня уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
Вот потому-то я и пустил прежде всего три
тысячи, это
было инстинктивно, но я, к счастью, ошибся: этот Макар Иванович
был нечто совсем другое…
Был у покойника мужа потерян на одном здешнем петербургском купце капитал, почти в четыре
тысячи.
Вот этот вельможа и слушает: говорят, пятнадцать
тысяч будет стоить, не меньше, и серебром-с (потому что ассигнации это при покойном государе только обратили на серебро).
Теперь я знаю, что даже крошечный капитал Татьяны Павловны,
тысяч в пять, наполовину
был затрачен на Версилова, в эти последние два года.
— Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно
быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно
было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие
тысячи лет, не замечая и не узнавая.
— Послушайте, князь, успокойтесь, пожалуйста; я вижу, что вы чем дальше, тем больше в волнении, а между тем все это, может
быть, лишь мираж. О, я затянулся и сам, непростительно, подло; но ведь я знаю, что это только временное… и только бы мне отыграть известную цифру, и тогда скажите, я вам должен с этими тремя стами до двух
тысяч пятисот, так ли?
— Бесится. Теперь, стало
быть, Ахмакова — пас. Он тут плиэ проиграл. Теперь у него одна Анна Андреевна. Я вам две
тысячи дам… без процентов и без векселя.
— Придете, и тогда… тогда другой разговор.
Будет главный разговор. Две
тысячи, помните!
— Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных —
тысяча рублей, вот! — И я стал
было дрожащими руками считать, но бросил. — Все равно, я знаю, что
тысяча. Ну, так вот, эту
тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух
тысяч или, пожалуй, больше!
Идея, то
есть чувство, состояла опять лишь в том (как и
тысячу раз прежде), чтоб уйти от них совсем, но уже непременно уйти, а не так, как прежде, когда я
тысячу раз задавал себе эту же тему и все не мог исполнить.
Ботаника совершенно знает, как растет дерево, физиолог и анатом знают даже, почему
поет птица, или скоро узнают, а что до звезд, то они не только все сосчитаны, но всякое движение их вычислено с самою минутною точностью, так что можно предсказать, даже за
тысячу лет вперед, минута в минуту, появление какой-нибудь кометы… а теперь так даже и состав отдаленнейших звезд стал известен.
Да и всегда
было тайною, и я
тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется, русского человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с величайшею подлостью, и все совершенно искренно.
А может
быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас в тридцать
тысяч».
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать
тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен
был целый план; ждали только моей помощи, то
есть самого документа.
— Сам знаешь — чем. Ты без меня как духгак и наверно
будешь глуп, а я бы тебе дал тридцать
тысяч, и мы бы взяли пополам, и ты сам знаешь — как. Ну кто ты такой, посмотри: у тебя ничего нет — ни имени, ни фамилии, а тут сразу куш; а имея такие деньги, можешь знаешь как начать карьеру!
Она увидит, что у меня
есть характер, и скажет: „А у него
есть характер!“ Ламберт — подлец, и ему только бы тридцать
тысяч с меня сорвать, а все-таки он у меня один только друг и
есть.
— Не то что смерть этого старика, — ответил он, — не одна смерть;
есть и другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в
тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
Нас таких в России, может
быть, около
тысячи человек; действительно, может
быть, не больше, но ведь этого очень довольно, чтобы не умирать идее.
Нас, может
быть, всего только
тысяча человек — может, более, может, менее, — но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту
тысячу.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я
был счастлив, да и мог ли я
быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей
тысячи. Это я, право, не смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда
был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
Она, как женщина, не хотела
быть смешною в своем платье и поняла, что каждая женщина должна иметь свой костюм, чего
тысячи и сотни
тысяч женщин никогда не поймут — только бы одеться по моде.
По смерти его и когда уже выяснились дела, Катерина Николаевна уведомила Анну Андреевну, через своего поверенного, о том, что та может получить эти шестьдесят
тысяч когда захочет; но Анна Андреевна сухо, без лишних слов отклонила предложение: она отказалась получить деньги, несмотря на все уверения, что такова
была действительно воля князя.