Неточные совпадения
Весь следующий
день Саша провела в молитве тревожной и жаркой: она не умела молиться тихо и в спокойствии;
а на другой,
на третий,
на четвертый
день она много ходила, гуляла, думала и наконец в сумерки пятого
дня вошла в залу, где сидел ее отец, и сказала ему...
— Ах ты сказал… это иное
дело! Ты ведь тоже тогда
на нутро брал, тебе, верно, и послышалось, что я шептал. Ну,
а что же дальше? Он, кажется, тебя побил, что ли?
Захотел Иосаф Платонович быть вождем политической партии, — был, и не доволен: подчиненные не слушаются; захотел показать, что для него брак гиль, — и женился для других, то есть для жены, и об этом теперь скорбит; брезговал собственностью, коммуны заводил,
а теперь душа не сносит, что карман тощ; взаймы ему человек тысченок десяток дал, теперь, зачем он дал? поблагородничал, сестре свою часть подарил, и об этом нынче во всю грудь провздыхал: зачем не
на общее
дело отдал, зачем не бедным роздал? зачем не себе взял?
— То-то и есть, но нечего же и головы вешать. С азбуки нам уже начинать поздно, служба только
на кусок хлеба дает,
а люди
на наших глазах миллионы составляют; и дураков, надо уповать, еще и
на наш век хватит. Бабы-то наши вон раньше нас за ум взялись, и посмотри-ко ты, например, теперь
на Бодростину… Та ли это Бодростина, что была Глаша Акатова, которая, в
дни нашей глупости, с нами ради принципа питалась снятым молоком? Нет! это не та!
— Но только вот что худо, — продолжал Горданов, — когда вы там в Петербурге считали себя разных
дел мастерами и посылали сюда разных своих подмастерьев, вы сами позабыли провинцию,
а она ведь иной раз похитрей Петербурга, и ты этого пожалуйста не забывай. В Петербурге можно целый век, ничего умного не сделавши, слыть за умника,
а здесь… здесь тебя всего разберут, кожу
на тебе
на живом выворотят и не поймут…
Место это тонкость пана Холявского и ваше великодушие и принцип приспособили мне, обусловив
дело тем, что половина изо всего, что за меня будет выручено, должна поступить
на «общее
дело»,
а другая половина
на «польское
дело».
Я пошла, но я не заняла той роли, которую вы мне подстроили,
а я позаботилась о самой себе, о своем собственном
деле, и вот я стала «ее превосходительство Глафира Васильевна Бодростина», делающая неслыханную честь своим посещением перелетной птице, господину Горданову, аферисту, который поздно спохватился, но жадно гонится за деньгами и играет теперь
на своей и чужой головке.
— Ну да!
А это ложь.
На самом
деле я так же богата, как церковная мышь. Это могло быть иначе, но ты это расстроил,
а вот это и есть твой долг, который ты должен мне заплатить, и тогда будет мне хорошо,
а тебе в особенности… Надеюсь, что могу с вами говорить, не боясь вас встревожить?
— Вон видишь ты тот бельведер над домом, вправо,
на горе? Тот наш дом,
а в этом бельведере, в фонаре, моя библиотека и мой приют. Оттуда я тебе через несколько часов дам знать, верны ли мои подозрения насчет завещания в пользу Кюлевейна… и если они верны… то… этой белой занавесы, которая парусит в открытом окне, там не будет завтра утром, и ты тогда… поймешь, что
дело наше скверно, что миг наступает решительный.
— Мало ли
на что там в наше время приходилось откликаться!
А ему какое
дело, бывало, ни представь, все разрезонирует и выведет, что в нем содержания нет.
— Да вот как. Во многих местах десятки тысяч людей, которые непременно должны умереть в силу обстоятельств с голоду, всякий
день сыты. Петербург кормит таких двадцать тысяч и все «по сущности христианства».
А уберите вы эту «сущность»
на три
дня из этой сторонушки, вот вам и голодная смерть,
а ваши философы этого не видали и не разъяснили.
— Так вот вы какие стали, голубчики!
А вы, моя умница, знаете ли, что подобные дела-то очень удобно всплывают
на воду по одной молве?
Ванскок стояла посреди комнаты
на том самом месте, где ее обнял Горданов; маленькая, коренастая фигура Помадной банки так прикипела к полу всем своим
дном, лицо ее было покрыто яркою краской негодования, вывороченные губы широко раскрылись, глаза пылали гневом и искри лись,
а руки, вытянувшись судорожно, замерли в том напряжении, которым она отбросила от себя Павла Николаевича.
— Да; то поляки и жиды, они уже так к этому приучены целесообразным воспитанием: они возьмутся за
дело, так одним
делом тогда и занимаются, и не спорят, как вы, что честно и что бесчестно, да и они попадаются,
а вы рыхлятина, вы
на всем переспоритесь и перессоритесь, да и потом все это вздор, который годен только в малом хозяйстве.
В этот
день Иосаф Платонович встал в обыкновенное время, полюбовался в окно горячим и искристым блеском яркого солнца
на колокольном кресте Владимирской церкви, потом вспомнил, что это стыдно, потому что любоваться ничем не следует,
а тем паче крестом и солнцем, и сел
на софу за преддиванный столик, исправляющий должность письменного стола в его чистой и уютной, но очень, очень маленькой комнатке.
—
На этот счет будьте покойны, — отвечал Горданов, окинув взглядом свою собеседницу, — во-первых, субъект, о котором идет речь, ничего не заметит; во-вторых, это не его
дело; в-третьих, он женский эмансипатор и за стесняющее вас положение не постоит;
а в-четвертых, — и это самое главное, — тот способ, которым я вам его передам, устраняет всякие рассуждения с его стороны и не допускает ни малейшего его произвола.
Вы, не живя с ним, можете потребовать от него по закону приличного содержания для вас и для ваших детей; тут и Тихон Ларионович может подшпорить его в газете; он человек чуткий, — гласности испугается,
а тогда определить его
на службу, или пристроить его к какому-нибудь
делу, и он вам быстро выплатит заплаченные за него девять тысяч.
Бедный Висленев не предвидел еще одного горя: он ужасался только того, что
на нем растут записи и что таким образом
на нем лет через пятьдесят причтется триста тысяч, без процентов и рекамбий; но другими
дело было ведено совсем
на иных расчетах, и Иосафу Платоновичу в половине четвертого полугодия все его три счета были предъявлены к уплате, сначала домашним, келейным образом,
а потом и чрез посредство подлежащей власти.
— Да; много сроков, но много и
дел на меня было взвалено: я совсем не имел времени работать за хлопотами то об усыновлениях, то о наследстве,
а теперь еще, вдобавок, требуют не девять тысяч,
а гораздо более, потому что насчитали всякие проценты да рекамбии…
Будь это во Франции, или в Англии, это было бы иное
дело: там замужняя женщина вся твоя; она принадлежит мужу с телом, с душой и, что всего важнее, с состоянием,
а наши законы, ты знаешь, тянут в этом случае
на бабью сторону: у нас что твое, то ее, потому что ты, как муж, обязан содержать семью,
а что ее, то не твое, не хочет делиться, так и не поделится, и ничего с нее не возьмешь.
— Со мною нельзя рассуждать, потому что я говорю правду, что я вопию к человеческому правосудию и состраданию; потому что я убит, да, да, убит, уничтожен; что у меня ничего нет, и с меня нечего взять,
а с Алиной Дмитриевной и с Кишенским можно
дела делать… Гм! — взглянул он, заскрипев зубами и ринувшись вперед
на Горданова, — так вот же делайте, подлецы, делайте со мною, что вы хотите! Делайте,
а я вас не боюсь.
Горданов понял, что это штука, но только не знал, как она сделана. Но это было все равно. Он знал, что его ограбили, и что
на все это негде искать управы, что
дело сделано чисто, и что вступить в спор или тяжбу будет значить принять
на себя обязанность доказывать, и ничего не доказать,
а кроме всего этого, теперь еще предстоит ответственность за погибшие залоги…
— Вы это заметили,
а я и этого не заметил, но, впрочем, все равно, этим не выручишься, я должен до четырех тысяч, и сроки моим векселям придут
на сих
днях. Помогите, прошу вас.
Все это было напечатано и вышло в свет,
а на другой
день к Кишенскому влетела Ванскок и, трепля косицами и раздувая ноздри, потребовала внимания к листу бумаги, измаранному ее куриными гиероглифами.
— Скажите, скажите только, что я просил, — подтвердил, вставая, Кишенский и, услыхав легкий стук в двери из № 8, где снова процветала вновь омеблированная
на страховые деньги «касса ссуд», — добавил полушепотом, — ну,
а теперь, игуменья, некогда больше, некогда — вон люди и за настоящим
делом стучат.
— Это мое
дело: куда ни пойду,
а уж мешать вам не стану; слава богу, еще
на свете монастыри есть.
— Ну, как же, — рассказывай ты: «нимало». Врешь, друг мой, лестно и очень лестно,
а ты трусишь
на Гибралтары-то ходить, тебе бы что полегче, вот в чем
дело! Приступить к ней не умеешь и боишься,
а не то что нимало не лестно. Вот она
на бале-то скоро будет у губернатора: ты у нее хоть цветочек, хоть бантик, хоть какой-нибудь трофейчик выпроси, да покажи мне, и я тогда поверю, что ты не трус, и даже скажу, что ты мальчик не без опасности для нежного пола.
Это
дело было нелегкое: жениться
на Ларисе, повторим еще раз, Горданов не думал,
а любовницей его она не могла быть по своему гордому характеру.
Студент Спиридонов жил в ужасной бедности,
на мезонинчике, у чиновника Знаменосцева, разумеется, платил дешево и то неаккуратно, потому что, учась, сам содержал себя уроками,
а ни роду, ни племени до него не было
дела.
Я убедилась, что хотя вы держитесь принципов неодобрительных и патриот, и низкопоклонничаете пред московскими ретроградами, но в действительности вы человек и, как я убедилась, даже честнее многих абсолютно честных, у которых одно
на словах,
а другое
на деле, потому я с вами хочу быть откровенна.
«Призвав Всемогущего Бога, которому верую и суда которого несомненно ожидаю, я, Александра Синтянина, рожденная Гриневич, пожелала и решилась собственноручно написать нижеследующую мою исповедь. Делаю это с тою целию, чтобы бумага эта была вскрыта, когда не будет
на свете меня и других лиц, которых я должна коснуться в этих строках: пусть эти строки мои представят мои
дела в истинном их свете,
а не в том, в каком их толковали все знавшие меня при жизни.
Дело Висленева было в наших глазах ничтожно по его несбыточности, но он, конечно, должен был знать, что его будут судить не по несбыточности,
а по достоинству его намерений, и, несмотря
на то, что играл не только репутацией, но даже судьбой лиц, имеющих необдуманность
разделять его ветреные планы и неосторожность вверить ему свои имена.
На дворе в это время стояли человеконенавистные
дни октября: ночью мокрая вьюга и изморозь,
днем ливень, и в промежутках тяжелая серая мгла; грязь и мощеных, и немощеных улиц растворилась и топила и пешего, и конного. Мокрые заборы, мокрые крыши и запотелые окна словно плакали,
а осклизшие деревья садов, доставлявших летом столько приятной тени своею зеленью, теперь беспокойно качались и, скрипя
на корнях, хлестали черными ветвями по стеклам не закрытых ставнями окон и наводили уныние.
— Да; но вы, впрочем, правы. Не верьте этому больше, чем всему остальному,
а то вы в самом
деле возмечтаете, что вы очень большой хищный зверь, тогда как вы даже не мышь. Я спала крепко и пресладко и видела во сне прекрасного человека, который совсем не походил
на вас.
— Нет;
дело не за мной,
а за обстоятельствами. Я иду так, как мне следует идти. Поспешить в этом случае значит людей насмешить,
а мне нужен свет, и он должен быть
на моей стороне.
— Да перестань играть словами.
А дело вот в чем: это ни к чему не поведет;
на этот хрусталь ничто не воздействует.
— Нет, это верно, да что в самом
деле нам себе врать: это так должно быть. Я помню, что встарь говорили: красота без нравов — это приманка без удочки; так оно и есть: подплывает карась, повертится да и уйдет,
а там голец толкнется, пескарь губами пошлепает, пока разве какой шершавый ерш хапнет, да уж совсем слопает. Ларка… нет, эта Ларка роковая: твой муж правду говорит, что ее, как калмыцкую лошадь, один калмык переупрямит. В ответ
на это замечание послышался только тихий вздох.
Разница была только в побуждениях, ради которых эти два лица нашего романа посягнули
на брак, да в том, что Лариса не искала ничьей посторонней помощи для обвенчания с собою Подозерова,
а напротив, даже она устраняла всякое вмешательство самых близких людей в это
дело.
«Однако с нею и не так легко, должно быть, будет, — подумал он. — Да, нелегко; но ведь только
на картинах рисуют разбойников в плащах и с перьями
на шляпах,
а нищету с душистою геранью
на окне;
на самом
деле все это гораздо хуже. И
на словах тоже говорят, что можно жить не любя… да, можно, но каково это?»
Во все время службы майора в полку она не без труда достигла только одного, чтобы майор не гасил
на ночь лампады, которую она,
на свои трудовые деньги, теплила пред образом,
а днем не закуривал от этой лампады своих растрепанных толстых папирос; но удержать его от богохульных выходок в разговорах она не могла, и радовалась лишь тому, что он подобных выходок не дозволял себе при солдатах, при которых даже и крестился и целовал крест.
— Что ж, приходите, я перевенчаю и денег за венец не возьму. Приходите вечерком в воскресенье чай пить: я
на сих
днях огласку сделаю,
а в воскресенье и перевенчаемся.
— Именно черт ее знает что: всякого сметья по лопате и от всех ворот поворот;
а отцы этому
делу вы. Да, да, нечего глаза-то
на меня лупить; вы не сорванцы, не мерзавцы,
а добрые болтуны, неряхи словесные! Вы хуже негодяев, вреднее, потому что тех как познают, так в три шеи выпроводят,
а вас еще жалеть будут.
—
А это другое
дело! — сказал майор и, присевши
на свой диван, начал обуваться.
Два остальных письма Бодростина, из которых одно последовало чрез три месяца после первого,
а другое — совсем
на днях, были очень коротки и лаконичны.
Михаил Андреевич расходовался сам
на свои предприятия и платил расходы Казимиры, платил и расходы Кишенского по отыскиванию путей к осуществлению великого
дела освещения городов удивительно дешевым способом,
а Кишенский грел руки со счетов Казимиры и рвал куртажи с тех ловких людей, которым предавал Бодростина, расхваливая в газетах и их самих, и их гениальные планы,
а между тем земля, полнящаяся слухами, стала этим временем доносить Кишенскому вести, что то там, то в другом месте, еще и еще проскальзывают то собственные векселя Бодростина, то бланкированные им векселя Казимиры.
— Хорошо, очень хорошо! Два
дня дулся,
а на третий пришел да и спит… Нет, если вы такой, то я не хочу идти за вас замуж!
Поезд летел, грохотал и подскакивал
на смычках рельсов: Висленев все смотрел
на дым,
на искры и начал думать: почему не предотвратят этих искр? Почему
на трубе локомотива не устроят какого-нибудь искрогасителя? И вдруг встрепенулся, что ему до этого совсем нет никакого
дела,
а что гораздо важнее найти средство, как бы не досталось все Кюлевейну, и чуть только он пораздумал над этим, как сейчас же ему показалось, что искомое средство есть и что он его даже нашел.
Дело было весьма просто и могло показаться странным и невероятным не по существу своему,
а по взгляду, который имел
на него смотрящий.
В самом
деле, чего тут только не было: и аэростаты, и газодвигатели, и ступоходы по земле, и времясчислители, и музыкальные ноты-самоучки, и уборные кабинеты для дам
на улицах, и наконец пружинные подошвы к обуви, с помощью которых человеку будет стоить только желать идти,
а уже пружины будут переставлять его ноги.
Таким образом в этот великий
день было совершено два освобождения: получили право новой жизни Висленев и Бодростин, и оба они были обязаны этим Глафире, акции которой, давно возвышенные
на светской бирже, стали теперь далеко выше пари и
на базаре домашней суеты. Оба они были до умиления тронуты; у старика
на глазах даже сверкали слезы,
а Висленев почти плакал,
а через час, взойдя в кабинет Бодростина, фамильярно хлопнул его по плечу и шепнул...