Неточные совпадения
Слушаю-с, господин буфетчик. Виноват, сам знаю, в таком месте
и вдруг — куплеты. Не буду больше, молчу. Да. Так
вот. Вы
меня извините, пожалуйста, господин. Если по-настоящему рассуждать, то
я с вами
и в одной комнате быть недостоин. Кто вы —
и кто
я! Но вы чувствуете сострадание к человеку, убитому судьбой,
и даже не побрезговали посадить с собой рядом. Позвольте,
я вам за это ручку поцелую. Ну, ну, ну, не буду… Не сердитесь, извините.
Да. Так
вот. Давеча
я вам назвался бывшим студентом, но это все неправда. Просто увидел, что вы — человек интеллигентный,
и думаю: он всего скорее клюнет на студента.
И стрельнул. Но вы обошлись со
мной по-благородному,
и потому
я с вами буду совершенно откровенно… Был
я в университете только один раз в жизни,
и то на археологическом съезде, когда служил репортером в газете. Был, не утаю, сильно намочившись,
и что там такое бормотали, ничего не понял. О каких-то каменных бабах какого-то периода…
Андрюшка маленький, он ничего не понимает,
вот мы ему копейку дадим…» Пили они, должно быть, шибко, мой папаша с мамашей, — всегда от них вином пахло, —
и лупили
меня чем попало, как говорится: палкой, скалкой, трепалкой.
Должен
я вам сказать, видал
я в моей жизни множество самых разных фигур. Достаточно того одного, что сидел в тюрьме. Но
вот, ей-богу, такого безобразника
и бесстыдника, как он,
я ни разу не встречал. Чему он нас, мальчишек, учил, что заставлял нас делать там, за каретным сараем, между дровами,
я вам даже не смею сказать — совестно. Ей-богу. А ведь был он сам почти ребенок…
Ну, о том, что
я в офицерских чинах выкомаривал, не буду распространяться. Подробности письмом. Скажу коротко: пил, буянил, писал векселя, танцевал кадриль в публичных домах, бил жидов, сидел на гауптвахте. Но одно скажу:
вот вам честное мое благородное слово — в картах всегда бывал корректен. А выкинули
меня все-таки из-за карт. Впрочем, настоящая-то причина была, пожалуй,
и похуже. Эх, не следовало бы. Ну, да все едино — расскажу.
И отчего это, скажите
мне, —
вот вы человек, видимо, образованный
и начитанный, — отчего это так часто умные, милые, прекрасные женщины любят различных прохвостов?
Как-то играли в собрании в ландскнехт. Игра — официально недозволенная в офицерском клубе, но на это смотрели —
вот так! Подошел
и я. Везло
мне зверски в этот вечер, просто до глупости везло, но сердце у
меня было какое-то тревожное, невеселое.
И еще
вот что странно: встретился
я в передней с подпоручиком Бакановым, не поздоровались мы даже с ним, а только так, мельком взглянули друг на друга, но отчего-то сделалось
мне вдруг как-то грустно
и противно.
Вы понимаете: они не хотели Марью Николаевну скандалить перед всем обществом,
и вот и придрались к случаю. Через два дня суд общества офицеров предложил
мне подать прошение об увольнении в запас. Так
и выкинули из полка, точно шелудивую собачонку…
И поделом. Что ж…
я справедлив: сам знаю, что заслужил. Ну… да, ничего… пассон! Еще пива? Благодарю,
я не откажусь. Ву зот тре земабль [Вы очень любезны (от франц. Vuos etes tres aimable).]. Только
мне как-то неловко все одному да одному…
Вот он однажды в редакции отзывает
меня в угол. Таинственно. «Слушайте, говорит, есть дело. Можно обоим заработать тысячу. Хотите?» — «Ну, как не хотеть!» — «Хорошо, так
вот вам готовые цифры. Поедете к Дехтяренке. Знаете?» — «Знаю». — «Через две недели он объявит себя несостоятельным, но теперь для него страшно важно, чтобы никто не знал, в каком у него состоянии дело. А
мне по некоторым причинам самому неловко. Понимаете?»
И дал
мне самую подробную инструкцию.
«Все это так, говорит, а только какое же мое тут дело?» — «А
вот, говорю, собрал
я кое-какие цифровые данные,
вот в этой самой книжечке,
и приехал для верности, на всякий случай: может быть, вы, достоуважаемый Тарас Кирилыч, что-нибудь до-ба-вите?» Засмеялся хохол, взял книжечку, ушел.
Женщины
меня тоже поддерживали.
И вот судьба моя какая проклятая: все
мне попадались бабы самые душевные, самые кроткие — даже между кухарками, торговками, номерантками, даже между обыкновенными панельными девицами. Почему уж это так выходило — черт их знает!
Я не знаю…
Да
и вообще
я вам скажу: сколько
я шатущего народа ни видал, нет хуже, как те, которые из образованных свихнулись: все эти корнеты отставные, пропившиеся студенты или
вот еще — актеры.
Застрял
и я. С одной стороны, с бабой связался, а кроме того, стала у
меня идти кровь горлом.
Вот я там
и пустил корни.
Подумал
я, подумал,
и вот как-то раз освободилась одна лакейская вакансия, пошел
я к хозяину
и попросился. Тот сначала было глазами захлопал. «Помилуйте, вы — бывший офицер, вам ведь „ты“ будут говорить: да, знаете,
и мне будет неловко с вами обращаться, как с официантом, а делать разницу — вы сами понимаете — неудобно». Но
я его успокоил тем, что открыл ему часть моей жизни — не самые, конечно, темные места, но все-таки рассказал кое-какие приключения. Согласился. Умный был мужик.
Так
и я чувствовал, что
мне вот-вот по шапке дадут.
И думал
я: опять улица, холод, клопы в ночлежках, конская колбаса, грязь, гадость. Кстати,
и моя Зоська ко
мне вернулась в эту пору, — пронюхала, гадюка, что из
меня опять можно деньги сосать. Есть деньги — она спокойна, ласкова, даже чересчур ласкова, так что невмоготу бывало, а нет — кричит
мне при соседях: «Лакей вонючий! хам! шестерка! продажная тварь!» Только у ней тогда
и оказывалось слов.
А Михайла опять: «Просыпайся, что ли, нечистая душа!
Вот мы вдвоем пришли тебя раздевать!» Да с этими словами моментально хвать у него одну подушку из-под головы. Тот ничего, только головой, как теленок, мотнул, всхлипнул
и опять давай воздух ловить. Обернулся ко
мне Михайла, страшный такой, точно зверь. «Садись, говорит, на ноги
и держи». А сам подушку ему на лицо
и — навалился.
Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Вот тебе на! (Вслух).Господа,
я думаю, что письмо длинно. Да
и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом
и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А
вот он-то
и есть этот чиновник.
Хлестаков. Да
вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, —
я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Анна Андреевна. После?
Вот новости — после!
Я не хочу после…
Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал!
Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку;
я сейчас».
Вот тебе
и сейчас!
Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Анна Андреевна.
Вот хорошо! а у
меня глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда
я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?