Неточные совпадения
И что досаднее всего, —
это держимордничество проявилось как-то так внезапно, почти само собою, даже как будто независимо от его воли, и теперь, словно сорвавшийся с корды дикий конь, пошло катать и скакать через пень
в колоду, направо и налево, так что юный поручик, даже и чувствуя немножко
в себе Держиморду, был уже не
в силах сдержать себя и снова превратиться
в блестящего, рассудительного адъютанта.
В этом опустелом доме нашли себе временный приют офицеры батальона и все наехавшие сюда власти, господствия и
силы.
Это была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения
в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился на место и убедился
в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность
в немедленной присылке военной
силы; иначе невозможно будет через день уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
Знакомы ли вам тонкие, нежные черты белокурых женских лиц,
в которых, несмотря на
эту тонкость и
в высшей степени женственную нежность, чуется здоровая мысль, характер твердый, настойчивый и
сила воли энергическая?
Немалую
силу (без сомнения, подлежащую борьбе) являет
в лице своем здешний епархиальный архиерей Иосаф — оплот восточной схизмы, человек, пользующийся большим влиянием на паству. Есть некоторые признаки, по которым заключаю, что он может быть вреден. Впрочем,
это покажет будущее.
— А, когда так, — так хорошо же! — взвизгнула Анна Петровна, заливаясь гневными слезами. —
Это деспотизм…
это насилие…
это самодурство, наконец!..
Этого я выносить не стану!.. я не
в силах больше!.. Терпение мое лопнуло, так и я не хочу, не хочу, не хочу больше! — возвышала она голос. — Слышите ли, не хочу, говорю я вам!.. После
этого между нами все кончено! Прощайте, Петр Петрович!
В тихих глазах светился ум, улыбка дышала кротостию, и только одни характерные углы губ давали чувствовать, что
в случае надобности у
этого человека найдется достаточно энергии, мужества,
силы воли и твердости характера.
Это строгое, неблазное, самоуважающее слово порою умело чутко поднимать
в массе ее русское народное чувство, ее веру
в Бога и
в свою
силу и крепость, ее безграничное доверие и преданность Русскому государю.
Волнение от всей
этой внезапности; радость при нежданных и весьма значительных для него деньгах; страх пред странным тоном письма и особенно пред заключительной и весьма-таки полновесною угрозой; заманчивость
этой загадочно-таинственной неизвестности, за которою скрывается какая-то неведомая, но, должно быть, грозная и могучая
сила, (так по крайней мере думал Шишкин) и наконец
это лестно-приятное щекотание по тем самым стрункам самолюбия, которые пробуждают
в молодом человеке самодовольно-гордое сознание собственного достоинства и значительности, что вот, мол, стало быть, и я что-нибудь да значу, если меня ищут «такие люди».
Кто были
эти они — Шишкин не знал, и как ни бился со вчерашнего вечера, все-таки никак не мог определить себе их даже приблизительно; но при
этом в нем почему-то поселилось твердое убеждение, что они
сила, ворочающая очень большими и могучими средствами.
— Да не
в том сила-с! Каждый занимается чем может: кто от откупов наживается, плоть и кровь народную высасывает, а кто литературным трудом добывает; дело
это, значит, от талантов и от способностей. А вы скажите-ка мне лучше, узнаете ли вы кого-нибудь
в господине Низкохлебове?
Казалось, будто вся
эта сила гудит и гремит где-то там, выше, над землею, а здесь — такая тишина, мир и спокойствие
в этом ровном, кротком, неколеблющемся мерцании лампады, озаряющей темные, сурово-строгие, святые лики.
Mesdames Чапыжникова и Ярыжникова, и Пруцко, и Фелисата Егоровна, и Нина Францевна, и Петровы, и Ершовы, и Сидоровы — все преуспевают по мере
сил и способностей. Все очень нарядны, очень декольтированы, очень эффектны и прелестны (по крайней мере, каждая сама о себе так думает), и все надеются прельстить чье-нибудь слабое сердце… О сердце барона они отложили ныне уже всякое попечение, ибо
это остзейское сердце оказалось давно уже
в плену у губернаторши. Дамы злились, но признавали
это совершившимся фактом.
Но замечательнее всего, что все те, которые имели честь быть представлены графу,
в глубине души своей очень хорошо понимали и чувствовали, относительно себя, то же самое, что чувствовал к ним и граф Маржецкий, — словно бы, действительно, все они были варвары и татары пред
этим представителем европейской цивилизации и аристократизма; и
в то же время каждый из них как бы стремился изобразить чем-то, что он-то, собственно, сам по себе, да и все-то мы вообще вовсе не варвары и не татары, а очень либеральные и цивилизованные люди, но… но…
сила, поставленная свыше, и т. д.
Появление его на
этом бале, внимание губернатора, любезность хозяйки, тур мазурки, место за ужином, некоторые фразы и уменье держать себя
в обществе и, наконец,
этот особенный ореол «политического мученичества», яркий еще тогда по духу самого времени, — все
это давало чувствовать проницательным славнобубенцам, что граф Северин-Маржецкий сразу занял одно из самых видных и почетных мест «
в нашем захолустье», что он большая и настоящая
сила.
— Как знать-с, может, что и новое
в голову придет, — возразил Ардальон, — мысль требует обмена. Теперича я вот как полагаю: времена-с, батюшка мой, такие, что все честные деятели должны сплотиться воедино, — тогда мы точно будем настоящею
силою. Каждый на
это дело обязан положить свою лепту… Тут рядом идут принципы экономические, социальный и политические — знакомы вы с социалистами?
В тоне Василия Свитки было столько чего-то авторитетного, столько спокойствия и благоразумного сознания своего права и
силы и решительности, что Хвалынцев, успевший уже до известной степени нравственно ослабеть под ударами стольких впечатлений, почти беспрекословно подчинился воле
этого нового и неожиданного ментора.
Если вы сами не хотите еще сознавать
в себе
эту деятельную, живую
силу, то другие очень хорошо провидят ее
в вас.
Сознание, что он
в руках у
этого человека, который, очевидно, составляет звено какой-то тайной
силы, но какой? — неизвестно, —
это сознание становилось все более и более ощутительным для студента.
Но ему становилось досадно при сознании, что вот
этот человек, с которым он едва знаком, забирает над ним какую-то
силу, какое-то нравственное преобладание, от которых, пожалуй, можно и освободиться, да только не иначе, как
в явный ущерб самому себе же.
На стороне той неведомой
силы, которая
в лице
этого Свитки протягивает теперь ему руку, он как будто чуял и свет, и правду, и свободу или по крайней мере борьбу за них.
Высокий рост, необыкновенно соразмерная, гармоническая стройность; упругость и гибкость всех членов и сильного стана; лицо, полное игры и жизни, с таким румянцем и таким цветом, который явно говорил, что
в этом организме много
сил, много крови и что организм
этот создан не севером, а развился под более благодатным солнцем: блестящие карие глаза под энергически очерченными бровями и совершенно пепельные, роскошные волосы — все
это,
в соединении с необыкновенно симпатичной улыбкой и чисто славянским типом лица, делало
эту женщину не то что красавицей, но лучше, поразительнее красавицы: оно отличало ее чем-то особым и говорило про фанатическую энергию характера, про физическую мощь и
в то же время — сколь ни редко такое сочетание — про тонкую и старую аристократическую породу.
Но
этот гнет не казался ему тягостным: он не хотел освободиться из-под него; напротив, его манило отдаться течению всех
этих странных обстоятельств, проникнуть далее и далее
в глубь и сущность дела, увидеть, понять, разгадать, чтó
это за мир и чтó за
сила, и, быть может, сознательно отдаться ей…
Хвалынцеву было теперь все равно где ни провести вечер, и он согласился тем охотнее, что ему еще с обеда у Колтышко почему-то казалось, будто Чарыковский непременно должен быть посвящен
в тайны Лесницкого и Свитки, а теперь — почем знать — может, чрез
это новое знакомство, пред его пытливо-любопытными глазами приподнимается еще более край той непроницаемой завесы, за которой кроется
эта таинственная «
сила» с ее заманчивым, интересным миром, а к
этому миру, после стольких бесед с Цезариной и после всего, что довелось ему перечитать за несколько дней своего заточения и над чем было уже столько передумано, он, почти незаметно для самого себя, начинал чувствовать какое-то симпатическое и словно бы инстинктивное влечение.
Обстоятельство
это не ускользнуло и от внимания почти всех остальных членов собравшейся компании, которые
в силу его, при первом же знакомстве, оказали студенту радушное и как бы товарищеское внимание.
— Как бы то ни было, но они, по
силе вещей, должны организоваться! — с убеждением настаивал бравый поручик; — тихо, или быстро, явно или тайно —
это зависит от
силы людей, от сближения, от согласия их, но они образуются! Остановиться теперь уже невозможно. Тут все может способствовать: и общественные толки, и слово, и печать, и дело — все должно быть пущено
в ход. Задача
в том, чтобы обессилить окончательно власть.
Он стоял и слушал, как переливались
эти звуки, как окрылялись они парящею
в небеса
силой, словно грозно молящие стоны и вопли целого народа, и как потом стали стихать, стихать понемногу, переходя
в более мягкие, нежные тоны — и вдруг, вместе с
этим переходом, раздался страстно-певучий, густой и полный контральто Цезарины...
И как погляжу я на вас, отчего бы вам и
в самом деле не идти? — пожав плечами, остановился поручик перед студентом; — молодость и
сила у вас есть, здоровье, даже красота, все
это на вашей стороне.
Он ясно сознавал всю глубокую неправду свою пред
этой любящею девушкою и
в том, что его одолело новое чувство к другой женщине, и
в том, что после
этой записки следовало бы сейчас же, бросив все, лететь к ней, а между тем на такой подвиг он решительно не чувствовал
в себе
силы.
И посреди
этого внутреннего хаоса,
в его душе ясно стоит один только яркий и чудный образ Цезарины, с ее знаменем
в руках, с ее героическим призванием, с ее обетом полной и беззаветной любви, и вот так и манит, так и влечет к себе словно какой-то сверхъестественной, чарующей
силой и симпатией.
Этими сборами,
этим нетерпящим делом он просто вильнул перед собственной совестью, просто думал обмануть себя, стакнуться с самим собою, и все
это оттого, что
в данную минуту решительно не чувствовал
в себе
сил исполнить молящую просьбу девушки и сам с собой не решил еще, как быть и что делать относительно ее дальше.
Этот Малгоржан, как сказано уже,
в силу солидарности со всеми своими единородцами, воображал о себе, что он «молодца и красавица», и вдруг — увы! к несчастию толстого Стекльштрома, Сусанна Ивановна нашла его тоже «молодцой и красавицей»…
Помещичьи хлеба
в то время были еще хорошие, жирные, деревенское житье привольное, спанье на пуховиках сладкое, деревенская скука великая, и барское, а особенно женское безделье неисчерпаемое, — и вот,
в силу всех
этих совокупных причин, а более всего от скуки и безделья, полезла дурь
в голову Сусанны Ивановны.
Когда друзья посвятили Малгоржана
в свой проект, то Малгоржан сильно поморщился, однако же после довольно долгих и энергических убеждений, боясь потерять репутацию «нового человека» и уважение Луки и Моисея, склонился на их доводы, склонился с затаенным сокрушением сердца, ибо втайне ласкал себя приятною мыслию, что
эти шестьдесят тысяч
в силу, так сказать, нравственного сродства с Сусанной принадлежат и ему
в некотором смысле.
Чего же ты хочешь, если они теперь и
в самом деле огромная
сила в этом обществе?!
Роман-то, пожалуй, и вышел, да только совсем
в другом вкусе, и господа Полояровы
этого романа не напишут, а и прочтут, так не одобрят, а изо всех
сил поторопятся поскорей, на весь мир крещеный, обозвать его клеветой да подлым доносом!
Поднялся вопрос об изменении законов о печати. Литературные
силы были призваны к посильному участию
в обсуждении
этого вопроса; но литературные
силы, говоря относительно, мало обратили на
это внимание: им было не до того — все способности, вся деятельность их оставались направленными на взаимное заушение и оплевание.
Но все
это еще только наивно и странно; мы же на том не остановились, мы дошли до столбов Геркулесовых. Для доказательства истинности своих «убеждений» и для вящего распространения их, мы прибегали ко всяческим насилиям: явная ложь, клевета, самовосхваление — словом, все темные
силы, какие только находились
в распоряжении поборников истины, были пущены
в ход для зажатия рта противникам, подымавшим голос во имя простого здравого смысла.
— Впереди никакой высокой цели,
в уме — никакого высокого помысла и, при всем
этом,
силы огромные.
И
эти слова не безобразная клевета, не фальшивый донос!.. Нет, напротив! Делая подобную рекомендацию, критик «Русского Слова» восторженно, с увлечением признавал
в Базарове своего выразителя, свой тип, свою
силу, красоту и надежду.
И
в сколь многих из
этих писаний каждому свежему чутью слышался поддельный неискренний тон сочувствия и приторная лесть новому идолу! Прежде, бывало, курили сильным и высоким мира; ныне — «молодому поколению». Мы только переметши ярлычки на кумирах, а сущность осталась та же: мы поклонялись
силе, разумной или нет —
это все равно: была бы только
сила!
Восточный человек бесился, выходил из себя и жестоко испытывал то самое чувство, которое — увы! — он еще почти вчера называл гнусным и недостойным порядочного человека, проповедуя, что чувство
это совершенно тождественно с теми побуждениями,
в силу которых пошляки и подлецы не позволяют другому человеку надеть своего носильного платья или брезгают пить из одного и того же стакана одну и ту же воду.
Нет,
этого нельзя!
Это невозможно! Горше всего была потеря авторитета, потеря преобладания. Во что бы то ни стало надо приложить все усилия, пустить
в ход все способы, всю изобретательность к тому, чтобы восстановить свой авторитет
в прежней
силе. Раз, что он восстановлен, преобладание и бесконтрольность администратуры явятся сами собою, как естественные следствия полояровского авторитета, и тогда Ардальон наступит на василиска и покорит под ногу свою змия, и скорпия, и Мошку Фрумкина.
С остальными бы управился!» Но
эти остальные были сильны теперь жидом, а жид ими, и
в результате, сколь ни прикидывал и так и сяк Полояров — выходило, что все-таки ничего против
этой соединенной
силы не поделаешь…
— Нет, поправишь! поправишь! — с новой
силой убеждения воскликнула она, оживленная
этими знаками пробуждения и участия к ней, — поправишь, мой милый! Сейчас же поедем
в банк, вынем сорок тысяч — и ты отвези их!.. И о чем убиваться?! Боже мой, ну не все ли равно?.. Ну, раз проиграл,
в другой уж не будешь!.. Ну, и полно же, Анзя мой! ну, прояснись! ну, улыбнись мне, солнышко мое!.. Ну же?.. ну?..
В эти минуты
в нем, быть может помимо собственной его воли, но одною только неотразимою
силою жизненного факта, совершался внутренний переворот: из грязи падения, оправдываемого принципом народной, исторической вражды, вырастало хорошее, честное чувство уважения, любви и благодарности.
«Нас слишком много, и мы имеем полную веру
в себя и
в свои
силы», — заявляла
эта «Молодая Россия».
Вместо
этого является масса,
сила, мир, нечто единое, или то, что можно понимать под словом народ,
в самом широком смысле.
Майор, с помощью жандармов,
силою разогнал толпу, и все они тотчас же взяли под свою непосредственную опеку злосчастного космополита, о котором, впрочем, толпа почти тут же и позабыла: внимание ее
в эту самую минуту всецело отвлеклось
в другую сторону.
Народ видел
эту скорбь, видел
эти слезы. Быть может, никогда еще не был он так близок народу, так высоко популярен, как
в эти тяжкие минуты всенародной беды. Не было такой непереходной преграды, которая бы не преодолелась, не было такой великой жертвы, которая не принеслась бы народом, с восторгом несокрушимой
силы и любви, с охотой доброй воли, по единому его слову.