Неточные совпадения
— Жаль собаку-то! Девять лет жила.
Ну однако хорошо, что она меня цапнула. Вдруг бы
тебя, а? Господи помилуй!
—
Ну, что
ты испугался? Пугаться вредно. Какая твоя жизнь будет в испуге да в прятышках? Не видал
ты солдата пьяным?
Ну, про окуней теперь: окунь, братец
ты мой, рыба жадная да хитрая, и ловить её надо умеючи.
— Про себя? — повторил отец. — Я — что же? Я, брат, не умею про себя-то!
Ну, как сбежал отец мой на Волгу, было мне пятнадцать лет. Озорной был.
Ты вот тихий, а я — ух какой озорник был! Били меня за это и отец и многие другие, кому надо было. А я не вынослив был на побои, взлупят меня, я — бежать! Вот однажды отец и побей меня в Балахне, а я и убёг на плотах в Кузьдемьянск. С того и началось житьё моё: потерял ведь я отца-то, да так и не нашёл никогда — вот какое дело!
— Эх, дружки мои единственные! Ну-ка, повеселимся, коли живы! Василий Никитич, доставай, что ли, гусли-то! Утешь! А
ты, Палага, приведи себя в порядок — будет кукситься! Мотя,
ты чего её дичишься? Гляди-ка, много ли она старше
тебя?
Взяла, перекрестясь, даёт мужику, видно, мужу: «Ешь, говорит, Миша, а грех — на меня!» На коленки даже встала перед ним, воет: «Поешь, Миша, не стерплю я, как начнут
тебя пороть!»
Ну, Миша этот поглядел на стариков, — те отвернулись, — проглотил.
— Видишь, как красиво рассеялись семена разума на чистом этом поле?
Ты, начиная записывать, всегда предварительно прочитывай эту заглавную страницу.
Ну, давай я начертаю
тебе на память петые мною свадебные стихиры!
—
Ну, бог с
тобой, — иди, — прости
тебе Христос…
Ты однако, Матвей, огулом судить не приучайся: озорничали баре — верно, и зверья было много промеж них — тоже верно,
ну, были и хорошие люди, а коли барин-дворянин да хорош, так уж он — превосходен!
—
Ну, — ничего! У бабы кости мягки. А
тебе однако рано про это знать! — строго закончил он.
—
Ну, не буду, не буду! — снова усмехнувшись, обещала она. Но, помолчав, сказала просто и спокойно: — Мне бы твой грешок выгоден был:
ты про меня кое-что знаешь, а я про
тебя, и — квиты!
Ну, голубь же
ты мой тихий, так стыдно молодой женщине со старым мужиком жить, так нехорошо всё это, и такая тоска, — сказать нельзя!
— А-а — на гроб-могилу?
Ну, кабы не боялся я… давай! С пасынком живёшь, Палашка! Лучше эдак-то. Тот издохнет,
ты всё — хозяйка…
—
Тебе, косолапому бесу, башки своей не укараулить, не брался бы! Чего теперь Савелий-то скажет?
Ну, припасай морду!
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень, не ладно
ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, —
ну, всё-таки! Вот что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, — говорил он, дёргая себя за ухо. — Дам я записку к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко
тебя мне!
— Что — лучше этого!
Ну — иду!
Ты, Савелий, попомни — говорится: верная указка не кулак, а — ласка!
— Матвей? Чтобы мне его наблюдать — так, что ли?
Ну, это я знаю!
Ты, Савёл, об этом ни-ни…
—
Ну, брат, — говорил солдат Матвею ласково и строго, — вот и
ты полный командир своей судьбы! Гляди в оба! Вот, примерно, новый дворник у нас, — эй, Шакир!
— Н-ну? — сомнительно усмехаясь, сказал Пушкарь. — Это не дознано. Скорее
ты казначею Перекопову судьбою обязан. У нас по слободе очень трудно разобрать, от кого дети родятся. Бедность!
— Наши, конечно, слободские! Он — городской, стало быть, они его и били!
Ну, вот, брат, и был
ты в первом сражении — это хорошо! Эх, как я, будучи парнишкой, бои любил!..
—
Ну, — чего
тебе? Иди, иди, — ишь
ты!
—
Ну, бог с ней! — решил Кожемякин, облегчённо вздыхая. —
Ты однако не говори, что она из этих!
—
Ну, не болтай пустяков!
Ты сам индюшка!
—
Ну и вот, — медленно и сиповато сказывал Маркуша, — стало быть, родится человек, а с ним и доля его родится, да всю жизнь и ходить за ним, как тень, и ходить, братец
ты мой!
Ты бы в праву сторону, а она те в леву толкнёть,
ты влево, а она те вправо, так и мотаить, так всё и мотаить!
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин
ты примерный, а вот поспособствовать
тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли
ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, — пришли, да!
Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И
ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным!
Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
— Не могу больше ждать, — так хочется, чтоб
ты вышла за меня, а — боязно…
ну, скажи — выйдешь?
— Экой
ты дурак, брат, —
ну, и дурак!
— Евгенья Петровна! — заговорил он тихо и жалобно. —
Ну, пожалей же меня! Полюби! Как нищий, прошу, — во всём поверю
тебе, всё буду делать, как велишь! Скажи мне: отдай всё мужикам, — отдам я!
— Да ведь не крал он у
тебя денег — сам
ты подложил ему, сам, чтобы Анну отбить,
ну?
— Такое умозрение и характер! — ответил дворник, дёрнув плечи вверх. — Скушно у вас в городе — не дай бог как, спорить тут не с кем… Скажешь человеку: слыхал
ты — царь Диоклетиан приказал, чтобы с пятницы вороны боле не каркали? А человек хлопнет глазами и спрашивает:
ну? чего они ему помешали? Скушно!
«Надо нарушать покой, —
ну, вот нарушила
ты! — грустно думалось ему. — А теперь что я буду делать?»
— Не скажешь, чать! Мал
ты о ту пору был, а, говорят вон, слюбился с мачехой-то. Я
тебя ещё у Сычуговых признал — глаза всё те же. Зайдём в трактир —
ну? Старое вспомнить?
— Пёс его знает. Нет, в бога он, пожалуй, веровал, а вот людей — не признавал. Замотал он меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье.
Ну, подох он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу — мне годится! Что же, говорю, дедушка, нашёл
ты клад, истинное слово, а от людей прячешь, али это не грех?
— Вот
ты много видел, — звенел памятный голос кривого. — А как надо жить с достойным человеку пристрастием,
ну?
— Что
ты, что
ты, Христос с
тобой! Укладку я хотел открыть —
ну, господи, на
тебя, эко!
— Эх,
ты! Разве человек десяти целковых стоит, чтобы его на суд, в острог, и всё такое? Судья тоже! Предатель суду,
ну, зови! Скандалу хлебнёшь вдосталь!
—
Ну, зачем! У следователя. Я, видишь, как насмотрелся на это, то ослаб умом, что ли, испугался очень!
Ты подумай, ведь женщин перебить — всё кончено, уж тогда всё прекращается! А они их — без пощады, так и рвут!
Ну, вот, хожу это я, совсем ополоумел, вдруг знакомый квасник говорит: «
Ты смотрел погром?
—
Ну,
ты иди куда надо, иди, брат, да!
— Во-от!
Ну, спасибо, ах
ты! А я прямо изныл: зашёл сюда, да и не знаю, как выбраться.
Ну вот, теперь я с крыльями…
«Конечно, если сказать ему один на один —
ты, Максим, должен понять, что я — хозяин и почти вдвое старше
тебя,
ну…»
— Ну-у!.. — протянул Кожемякин. — Опять — то же, ах,
ты, господи!
Ну, прихожу я к нему: «Старче — жить не умею!» А он мне: «Это и не требуется,
ты к смерти готовься!
— Тела у
тебя, Сенька, девять пуд, а череп вовсе пуст!
Ну, угощай от избытка,
ты богатый, я — бедный! Брат мой, в отца место, скоро
тебя кондрашка пришибёт, а я встану опекуном к твоим детям, в город их отправлю, в трубочисты отдам, а денежки ихние проиграю, пропью!
—
Ну и — рожа у
тебя, Матвей Савельев, да и у меня! Ох, господи!
—
Ну да! У
тебя — совесть есть, я знаю!
Прогони его!» Опять она посоловела, трясёт меня, испугалась, шепчет, точно кипятком обдавая: «Что
тебе привиделось, что
ты, не смей, забудь!» Я — пуще плачу: «Не ври, знаю я всё!»
Ну, и она заплакала тогда, жмёт меня так, что едва дышу, и — плачет!
Избила меня тогда мать до крови, а потом унесла к себе в спальню, целует, воет: «Никонушка, несчастный
ты мой, кровинка моя сердечная — прости мне, прости!»
Ну, уж не помогло это, нет, не помогло!
— То-то! Ну-ка, дай-ка
ты мне красненькую до субботы, до вечера…
— Гляди мне в глаза, — знал? Это
ты с его согласия,
ну?