Неточные совпадения
Ну что ж, пожалуй, у
тебя же есть свои две тысчоночки, вот
тебе и приданое, а я
тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за
тебя что там следует, если спросят.
Ну авось и там до
тебя ничего не коснется, вот ведь я почему и дозволяю
тебе, что на последнее надеюсь.
— А чего
ты весь трясешься? Знаешь
ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на
тебя, Алеша, дивлюсь: как это
ты девственник? Ведь и
ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено.
Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а
ты, пожалуй, четвертый.
—
Ну довольно, — еще кривее улыбнулся он, чем прежде. — Чего
ты смеешься? Думаешь, что я пошляк?
— Если я ее посещаю, то на то могу иметь свои причины,
ну и довольно с
тебя.
—
Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как
ты вырвался оттуда? Что
ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
—
Ну чего же
ты? Чего же
ты? Зачем
ты его так? — вскинулся Федор Павлович, но коляска уже поехала. Иван Федорович не ответил.
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу?
Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать
тебя хочу!
— Ты-то?
Ну, хватил немного далеко.
— Нет, нет, я только теперь перекрещу
тебя, вот так, садись.
Ну, теперь
тебе удовольствие будет, и именно на твою тему. Насмеешься. У нас валаамова ослица заговорила, да как говорит-то, как говорит!
—
Ну и убирайся к черту, лакейская
ты душа. Стой, вот
тебе «Всеобщая история» Смарагдова, тут уж все правда, читай.
«
Ну, брат, я таких, как
ты, не видывал», — отрезал тогда Федор Павлович и подарил ему десять рублей.
— Ба! А ведь, пожалуй,
ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. —
Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
—
Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и
тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «
Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец
ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю.
Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего
ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
—
Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что
ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к
тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я
тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. —
Ты за что это?
Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Я, кажется, все понял из давешних восклицаний и кой из чего прежнего. Дмитрий, наверно, просил
тебя сходить к ней и передать, что он…
ну…
ну, одним словом, «откланивается»?
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить.
Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и
тебя спросить в таком случае: считаешь
ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа,
ну, убить его, а?
— Ха-ха-ха!
Ты не ожидал? Я думаю: где
тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу
тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется.
Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что с
тобой?
— Красный-то лучше, а в белом на больницу похоже, — сентенциозно заметил он. —
Ну что там у
тебя? Что твой старец?
Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я
тебе на сегодня велел приходить: хотел было я через
тебя узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку,
ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да без Грушки и уже от нее совсем отказаться, а?
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я
тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
—
Ну как же жениться, Lise, и с какой стати это, и совсем это
тебе некстати… тогда как этот мальчик может быть бешеный.
—
Ну, довольно, Lise, я, может быть, в самом деле очень поспешно сказала про бешеного мальчика, а
ты уж сейчас и вывела. Катерина Ивановна только что узнала, что вы пришли, Алексей Федорович, так и бросилась ко мне, она вас жаждет, жаждет.
— «
Ну, отвечаю, это как кто кого обожает, а
ты и мала куча, да вонюча».
— «Ах
ты, черная
ты, — говорю ей, — шпага,
ну и кого
ты учить пришла?» — «Я, — говорит она, — воздух чистый впускаю, а
ты нечистый».
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая
ты. Все-то
тебя любят, все обожают! — и он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с лица ее слезы. Алеше показалось даже, что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
«
Ну, мальчик, как же мы, говорю, с
тобой в дорогу-то соберемся?» — думаю на вчерашний-то разговор навести.
— А то, что
ты такой же точно молодой человек, как и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик,
ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не очень
тебя обидел?
— Я вчера за обедом у старика
тебя этим нарочно дразнил и видел, как у
тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с
тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с
тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу.
Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для
тебя это неожиданно, а?
— Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть
тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь,
ну и что же, за это
ты от меня отречешься, да, да?
Ну иди теперь к твоему Pater Seraphicus, ведь он умирает; умрет без
тебя, так еще, пожалуй, на меня рассердишься, что я
тебя задержал.
— Ах
ты! Экой! Не сказал вчера…
ну да все равно и сейчас уладим. Сделай
ты мне милость великую, отец
ты мой родной, заезжай в Чермашню. Ведь
тебе с Воловьей станции всего только влево свернуть, всего двенадцать каких-нибудь версточек, и вот она, Чермашня.
—
Ну, с Богом, с Богом! — повторял он с крыльца. — Ведь приедешь еще когда в жизни-то?
Ну и приезжай, всегда буду рад.
Ну, Христос с
тобою!
«Матушка, не плачь, голубушка, — говорит, бывало, — много еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» — «Ах, милый,
ну какое
тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь
тебе чуть не разорвет».
Матушка так даже тут усмехнулась, плачет и усмехается: «
Ну и чем это
ты, говорит, пред всеми больше всех виноват?
Смотрит он на меня: «
Ну, брат, молодец же
ты, вижу, что поддержишь мундир».
Как только я это сказал, расхохотались все до единого: «Да
ты б с самого начала уведомил,
ну теперь все и объясняется, монаха судить нельзя», — смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: «Ах
ты, монах», — говорят.
— Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из ангелов-то!
Ну, Алешка, удивил
ты меня, знаешь
ты это, искренно говорю. Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я все же
тебя за образованного человека почитал…
— Верил, верую, и хочу веровать, и буду веровать,
ну чего
тебе еще! — раздражительно прокричал Алеша.
—
Ну, довольно о пустяках-то, теперь к делу: ел
ты сегодня?
— Эге! Так
ты вот как! Значит, совсем уж бунт, баррикады!
Ну, брат, этим делом пренебрегать нечего. Зайдем ко мне… Я бы водочки сам теперь тяпнул, смерть устал. Водки-то небось не решишься… аль выпьешь?
Да ведь я низкая, я ведь неистовая,
ну, а в другую минуту я, бывало, Алеша, на
тебя как на совесть мою смотрю.
— Шампанское принесли! — прокричал Ракитин, — возбуждена
ты, Аграфена Александровна, и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх; и того не сумели сделать, — прибавил он, разглядывая шампанское. — В кухне старуха разлила, и бутылку без пробки принесли, и теплое.
Ну давай хоть так.
— На шампанское-то не часто нарвешься, — проговорил он, облизываясь, — ну-тка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За что же нам пить? За райские двери? Бери, Груша, бокал, пей и
ты за райские двери.
Ну так как же
ты теперь понимаешь меня: месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет.
Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: «Видал
ты, какова я теперь, скажу,
ну так и оставайся при том, милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!» — вот ведь к чему, может, этот наряд, Ракитка, — закончила Грушенька со злобным смешком.
— Те-те-те, вот оно что!
Ну, наделаешь
ты теперь там дел! — пробормотал про себя Петр Ильич. — Теперь все понятно, теперь как не понять. Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь быть человеком, — воскликнул он громко Мите, — слышишь, Дмитрий!