Неточные совпадения
Они молча шли. Аянов насвистывал, а Райский шел, склоня голову,
думая то
о Софье, то
о романе. На перекрестке, где предстояло расходиться, Райский вдруг спросил...
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик
думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит
о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
— Тебе шестнадцатый год, — продолжал опекун, — пора
о деле
подумать, а ты до сих пор, как я вижу, еще не
подумал, по какой части пойдешь в университете и в службе. По военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты по своей фамилии должен в гвардии.
Он закроет глаза и хочет поймать,
о чем он
думает, но не поймает; мысли являются и утекают, как волжские струи: только в нем точно поет ему какой-то голос, и в голове, как в каком-то зеркале, стоит та же картина, что перед глазами.
«
О чем это он все
думает? — пыталась отгадать бабушка, глядя на внука, как он внезапно задумывался после веселости, часто также внезапно, — и что это он все там у себя делает?»
Он там говорил
о себе в третьем лице, набрасывая легкий очерк, сквозь который едва пробивался образ нежной, любящей женщины.
Думая впоследствии
о своем романе, он предполагал выработать этот очерк и включить в роман, как эпизод.
—
О чем ты
думаешь? — раздался слабый голос у него над ухом. — Дай еще пить… Да не гляди на меня, — продолжала она, напившись, — я стала ни на что не похожа! Дай мне гребенку и чепчик, я надену. А то ты… разлюбишь меня, что я такая… гадкая!..
«Как тут закипает! —
думал он, трогая себя за грудь. —
О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
«Что же это такое? —
думал Райский, глядя на привезенный им портрет, — она опять не похожа, она все такая же!.. Да нет, она не обманет меня: это спокойствие и холод, которым она сейчас вооружилась передо мной, не прежний холод —
о нет! это натяжка, принуждение. Там что-то прячется, под этим льдом, — посмотрим!»
«Должно быть, это правда: я угадал!» —
подумал он и разбирал, отчего угадал он, что подало повод ему к догадке? Он видел один раз Милари у ней, а только когда заговорил
о нем — у ней пробежала какая-то тень по лицу, да пересела она спиной к свету.
— Я тут тружусь, сижу иногда за полночь, пишу, считаю каждую копейку: а он рвал! То-то ты ни слова мне
о деньгах, никакого приказа, распоряжения, ничего! Что же ты
думал об имении?
Но Райский раза три повел его туда. Леонтий не обращал внимания на Ульяну Андреевну и жадно ел, чавкая вслух и
думая о другом, и потом робко уходил домой, не говоря ни с кем, кроме соседа, то есть Райского.
— Ты все тот же старый студент, Леонтий! Все нянчишься с отжившей жизнью, а
о себе не
подумаешь, кто ты сам?
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не
думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
Марина не
думала меняться и
о супружестве имела темное понятие. Не прошло двух недель, как Савелий застал у себя в гостях гарнизонного унтер-офицера, который быстро ускользнул из дверей и перелез через забор.
Отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не
думать слишком
о нарядах и
о пустяках, не болтать… ужас, ужас!
— Да, я артист, — отвечал Марк на вопрос Райского. — Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник». Бабушка ваша, я
думаю, вам говорила
о моих произведениях!
—
О чем вы
думаете? — спросил Марк.
Он засмеялся и ушел от нее —
думать о Вере, с которой он все еще не нашел случая объясниться «
о новом чувстве» и
о том, сколько оно счастья и радости приносит ему.
— Да, да, славное утро! — подтвердил он,
думая, что сказать еще, но так, чтоб как-нибудь нечаянно не заговорить
о ней,
о ее красоте — и не находил ничего, а его так и подмывало опять заиграть на любимой струне.
Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо Веры слово в слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не
о том, что она писала
о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!» —
подумал он.
Он сел и погрузился в свою задачу
о «долге»,
думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
— Да, да, помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни
о чем этом не
думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге…
«
О чем молится? —
думал он в страхе. — Просит радости или слагает горе у креста, или внезапно застиг ее тут порыв бескорыстного излияния души перед всеутешительным духом? Но какие излияния: души, испытующей силы в борьбе, или благодарной, плачущей за луч счастья!..»
— Разве я зверь, — обидчиво отвечала Татьяна Марковна, — такая же, как эти злые родители, изверги? Грех, Вера,
думать это
о бабушке…
«Что, ежели он возвращается… если моя „правда“ взяла верх? Иначе зачем зовет!..
О Боже!» —
думала она, стремясь на выстрел.
— Как хотите! — сказала она рассеянно,
о чем-то
думая.
«Когда опомнился! —
подумал он, — тогда у меня еще было свежо воспоминание
о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!»
Но последние ее слова, этот грубо-кокетливый вызов, обращенный прямо к нему и на него, заставили его
подумать и
о своей защите, напомнили ему
о его собственной борьбе и
о намерении бежать.
Вера не вынесла бы грубой неволи и бежала бы от бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского, словом — нет средств! Вера выросла из круга бабушкиной опытности и морали,
думал он, и та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит
о какой-нибудь Кунигунде — и насмешит. А Вера потеряет и последнюю искру доверия к ней.
— А я
думал,
о своей тревоге, об этой буре…
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией
о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я
думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
Оба молчали, каждый про себя переживая минуту ужаса, она —
думая о бабушке, он —
о них обеих.
— Теперь не моя воля, — вон кого спрашивайте! — задумчиво отвечала она, указывая на Викентьева и
думая о другом.
Он молча шел подле нее,
о чем-то
думая, а она боялась поднять на него глаза.
Она хотела молиться, и не могла.
О чем она станет молиться? Ей остается смиренно склонить голову перед громом и нести его. Она клонила голову и несла тяжесть «презрения», как она
думала.
Татьяна Марковна будто с укором покачала головой, но Марфенька видела, что это притворно, что она
думает о другом или уйдет и сядет подле Веры.
О, Боже сохрани! Если уже зло неизбежно,
думала она, то из двух зол меньшее будет — отдать письма бабушке, предоставить ей сделать, что нужно сделать. Бабушка тоже не ошибется, они теперь понимают друг друга.
«Да, если б как сестру только!» —
думала она и не хотела открывать бабушке
о страсти Райского к ней; это был не ее секрет.
Она с удивлением глядела на него. Она едва решалась назвать Марка,
думая, что дотронется до него этим именем, как каленым железом, — а он
о здоровье его спрашивает!
Вера успокоилась с этой стороны и мысленно перенеслась с Тушиным в беседку,
думая с тоской и замиранием сердца от страха
о том: «Не вышло бы чего-нибудь! Если б этим кончилось! Что там теперь делается!»
— Виноват опять! — сказал он, — я не в ту силу поворотил. Оставим речь обо мне, я удалился от предмета. Вы звали меня, чтоб сообщить мне
о сплетне, и
думали, что это обеспокоит меня, — так? Успокойтесь же и успокойте Веру Васильевну, увезите ее, — да чтоб она не слыхала об этих толках! А меня это не обеспокоит!
Думая только дать другое направление слухам
о Вере,
о себе и
о Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее героев — ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого.
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не останется, и
думала только, не без грусти, узнав его характер,
о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет только чувствовать в себе и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем и приспособить его к делу.