Неточные совпадения
Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и
думая…
о царе Горохе.
«Если
о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» —
подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было
думать в эту минуту
о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться и начать совсем сызнова…
Когда же опять, вздрагивая, поднимал голову и оглядывался кругом, то тотчас же забывал,
о чем сейчас
думал и даже где проходил.
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить:
думал ли он
о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Но это еще были мелочи,
о которых он и
думать не начинал, да и некогда было.
Он
думал о главном, а мелочи отлагал до тех пор, когда сам во всем убедится.
Он старался прицепиться к чему-нибудь и
о чем бы нибудь
думать,
о совершенно постороннем, но это совсем не удавалось.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не
подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
Но кстати
о глупости: как ты
думаешь, ведь Прасковья Павловна совсем, брат, не так глупа, как с первого взгляда можно предположить, а?
—
О, он давно уже в памяти, с утра! — продолжал Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр Петрович
подумал и стал ободряться, может быть отчасти и потому, что этот оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом.
Он не знал, да и не
думал о том, куда идти; он знал одно: «что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить».
Теперь же он вошел, ни
о чем не
думая.
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка —
о которой никто еще не
подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв
о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
Почему же он всего менее их ожидал и всего менее
о них
думал, несмотря на повторившееся даже сегодня известие, что они выезжают, едут, сейчас прибудут?
— Вы много сказали любопытного
о характере брата и… сказали беспристрастно. Это хорошо; я
думала, вы перед ним благоговеете, — заметила Авдотья Романовна с улыбкой. — Кажется, и то верно, что возле него должна находиться женщина, — прибавила она в раздумье.
— Я тоже так
думаю, — сказала Пульхерия Александровна с убитым видом. Но ее очень поразило, что
о Петре Петровиче Разумихин выразился на этот раз так осторожно и даже как будто и с уважением. Поразило это и Авдотью Романовну.
«Лжет! —
думал он про себя, кусая ногти со злости. — Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать!
О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят.
О, как я… ненавижу их всех!»
Ты, сестра, кажется, обиделась, что я из всего письма такое фривольное замечание извлек, и
думаешь, что я нарочно
о таких пустяках заговорил, чтобы поломаться над тобой с досады.
— А вы
думали нет? Подождите, я и вас проведу, — ха, ха, ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, — а впрочем, и всегда интересовала меня, — одна ваша статейка. «
О преступлении»… или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» —
подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что
подумает Разумихин, когда узнает?»
Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина
о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
— Я
думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. —
О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
— Ну, так вот там, так сказать, и примерчик на будущее, — то есть не
подумайте, чтоб я вас учить осмелился: эвона ведь вы какие статьи
о преступлениях печатаете!
Человек, оскорбленный и раздосадованный, как вы, вчерашним случаем и в то же время способный
думать о несчастии других, — такой человек-с… хотя поступками своими он делает социальную ошибку, — тем не менее… достоин уважения!
Но когда разглядели хорошенько Катерину Ивановну, то увидали, что она вовсе не разбилась
о камень, как
подумала Соня, а что кровь, обагрившая мостовую, хлынула из ее груди горлом.
О том, какие это были слухи и от кого и когда… и по какому поводу, собственно, до вас дело дошло, — тоже, я
думаю, лишнее.
Мне объявили, что мое знакомство и она, и дочь ее могут принимать не иначе как за честь; узнаю, что у них ни кола ни двора, а приехали хлопотать
о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой поехали на вечер,
думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам.
Тут вспомнил кстати и
о — кове мосте, и
о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял над водой. «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, —
подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль: ведь вот, кажется, теперь бы должно быть все равно насчет этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место себе выбирает… в подобном же случае.
«Нет, это уж надо теперь бросить, —
подумал он, очнувшись, — надо
о чем-нибудь другом
думать.
Он ни
о чем не
думал, да и не хотел
думать; но грезы вставали одна за другою, мелькали отрывки мыслей, без начала и конца и без связи.
С досадой стал он рассматривать дома, чтобы
думать о чем-нибудь другом.
Не
думаю я
о нем и смывать его не
думаю.
Он довольно бодро вошел во двор. Надо было подняться в третий этаж. «Покамест еще подымусь», —
подумал он. Вообще ему казалось, что до роковой минуты еще далеко, еще много времени остается,
о многом еще можно передумать.
«Чем, чем, —
думал он, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как этот свет стоит? Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так… странною.
О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!
Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни
о чем не
думал, но какая-то тоска волновала его и мучила.
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно
о чем-нибудь
думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему
о воскресении Лазаря. В начале каторги он
думал, что она замучит его религией, будет заговаривать
о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он ее и не раскрывал.