Неточные совпадения
— Ну,
нет, не одно
и то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что одна
и та же сдача карт может повториться лет в тысячу только… А шансы? А характеры игроков, манера каждого, ошибки!.. Не одно
и то же! А
вот с женщиной биться зиму
и весну! Сегодня, завтра…
вот этого я не понимаю!
—
Нет, не отжил еще Олимп! — сказал он. — Вы, кузина, просто олимпийская богиня —
вот и конец объяснению, — прибавил как будто с отчаянием, что не удается ему всколебать это море. — Пойдемте в гостиную!
— Я уж сказал тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что красота ее увлекает, раздражает —
и скуки
нет — я наслаждаюсь — понимаешь?
Вот у меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом буду изучать ее…
Он стал было учиться, сначала на скрипке у Васюкова, — но
вот уже неделю водит смычком взад
и вперед: а, с, g, тянет за ним Васюков, а смычок дерет ему уши. То захватит он две струны разом, то рука дрожит от слабости: —
нет! Когда же Васюков играет — точно по маслу рука ходит.
— Старой кухни тоже
нет;
вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в дому огня не разводить
и чтоб людям не тесно было. Теперь у всякого
и у всякой свой угол есть, хоть маленький, да особый.
Вот здесь хлеб, провизия;
вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
Она еще неодушевлена, в глазах
нет жизни, огня. Но
вот он посадит в них две магические точки, проведет два каких-то резких штриха,
и вдруг голова ожила, заговорила, она смотрит так открыто, в ней горят мысль, чувство, красота…
—
Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют
и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).]
вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).]
и потом меняют на танцовщицу…
— В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдете на широкую дорогу. У вас недостает упорства, есть страстность, да страсти, терпенья
нет!
Вот и тут, смотрите, руки только что намечены,
и неверно, плечи несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
— Да, вскакиваете, чтоб мазнуть вашу
вот эту «правду». — Он указал на открытое плечо Софьи. —
Нет, вы встаньте ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет верно.
Вот вам задача на две недели: я приду
и посмотрю. А теперь прощайте.
— Да,
вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами
и заученным остроумием.
Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца.
Вот год я у вас: ухожу
и уношу мысленно вас с собой,
и что чувствую, то сумею выразить.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно,
нет ли. А если припоминал, так
вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня
и которую я люблю… Зато только ее одну
и больше никого… Да
вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки
и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
—
Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так
и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!..
Нет,
нет, я здешняя, я вся
вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
—
Нет: иногда, как заговорят об этом, бабушка побранит… Заплачу,
и пройдет,
и опять делаюсь весела,
и все, что говорит отец Василий, — будто не мое дело!
Вот что худо!
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск
и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий
и все курит!
Нет,
нет…
Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый
и добрый, да…
— Вовсе
нет! Отчего мне краснеть?
Вот его две недели не видать совсем, мне
и нужды
нет…
— У меня
нет никакой роли:
вот мне
и приписывают какую-то.
—
Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там
и скамья есть —
и просидеть утро или вечер, или всю ночь,
и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга,
и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой,
и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца…
вот что!
—
Нет, не Голендуху, а богатую
и хорошенькую невесту!
Вот что, необыкновенный человек!
— Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я тебя
и за ухо, да в лапти: нужды
нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань
и вздору не мели. Я
вот Тита Никоныча принимать не велю…
— Да он благой такой: пущай лучше спит! Мужа-то
вот дома
нет, так мне
и жутко с ним одной. Пущай спит!
—
Нет,
нет: бабушка
и так недовольна моею ленью. Когда она ворчит, так я кое-как еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на меня
и жалко вздыхает, — это выше сил… Да
вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол: все ли тут?
—
Нет, не дурак, а слабый, любящий до слепоты.
И вот — его семейное счастье!
— На что это? своих много!
Вот за персики большое спасибо — у нас
нет, — сказала бабушка. — А я ей какого чаю приготовила! Борюшка привез — я уделила
и ей.
— Вы скажите только слово, можно мне любить вас? Если
нет — я уеду —
вот прямо из сада
и никогда…
«
Вот страсти хотел, — размышлял Райский, — напрашивался на нее, а не знаю, страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли страсть, как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра или
нет ли какого-нибудь вывиха? Вон
и сердце не стучит! Видно, я сам не способен испытывать страсть!»
«А!
вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в дело
и требует жертвы, подвига —
и я его совершу. Через три дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой!
Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто не знает!
И ужели не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно
и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
«
Вот почти
и нет никаких бесов!» — говорил он, возвращаясь к себе.
—
И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него честная душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал… закопался в свои книги! У кого он там на руках!.. Да
вот что: если за ним
нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай велела приготовить две комнаты.
— Ее
нет —
вот моя болезнь! Я не болен, я умер:
и настоящее мое,
и будущее — все умерло, потому что ее
нет! Поди, вороти ее, приведи сюда —
и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили мук, казни — я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: —
вот она — мучайтесь,
и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след,
и этот след люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать:
нет! оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь,
и только это!» — говорили вы, —
вот и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… —
Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да
нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса!
вот я вас за это, постойте, еще не то будет! — с принужденным смехом
и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
— Ах
нет, пустила
и благословила бы, а сама бы умерла с горя!
вот чего боялась бы я!.. Уехать с вами! — повторила она мечтательно, глядя долго
и пристально на него, — а потом?
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство…
нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, —
и на земле не будет никого счастливее меня!..
Вот что хотел я сказать —
и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал
и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Но как вы удостоиваете меня особой дружбы, то объяснили бы ласково, с добротой, чтоб позолотить это
нет, что вы любите другого, —
вот и все.
— Ты знаешь,
нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса,
и я думала, что мы умрем все с тайной. А
вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки
и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
— Да, это не ближний путь в Киев!
Вот то-то, обещать, а потом
и назад! — журил он, — нехорошо. Не надо было обещать, коли охоты
нет…
—
Нет, этого я не вижу,
и она мне не говорила о любви, а дала
вот эту записку
и просила подтвердить, что она не может
и не желает более видеться с вами
и получать писем.
Ужели даром бился он в этой битве
и устоял на ногах, не добыв погибшего счастья. Была одна только неодолимая гора: Вера любила другого, надеялась быть счастлива с этим другим —
вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее умерла, умирает, по словам ее («а она никогда не лжет
и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего
нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!