Неточные совпадения
Когда
на другой
день распространились слухи о трагической смерти княжны Полторацкой, первой мыслью князя Лугового и Свиридова
было заявить по начальству о их ночном визите в дом покойной.
В дополнение к этому заметим, что по распоряжению графа Левенвольда
на свадьбу Густава Бирона в дом новобрачного приглашены
были только те измайловские офицеры, у которых имелись карета или коляска с лошадьми, а провожать Бирона из дома во дворец, в 2 часа
дня, дозволялось без исключения, «хотя и пешками и верхами».
27 января состоялось торжественное восшествие в столицу частей гвардии, принимавших участие в кампании.
День этот, пишет Висковатов, как вообще вся зима того года,
был чрезвычайно холодный, но, несмотря
на жестокую стужу и сильный пронзительный ветер, стечение народа
на назначенных для шествия гвардий улицах
было огромное.
— За деньгами
дело не станет… Деньги
будут… — уверенно сказал маркиз. — Я
на этих
днях постараюсь увидеть цесаревну и поговорю с ней, но только наедине, чего мне до сих пор, к сожалению, не удавалось.
На другой
день, однако, после посещения Лестока маркиз
был счастлив и, явившись во дворец Елизаветы Петровны, застал ее одну.
Наконец, в начале августа, сгорая от нетерпения, она послала к маркизу своего камергера Воронцова, чтобы условиться с ним насчет свидания.
Было решено встретиться
на следующий
день как бы нечаянно по дороге в Петербург. Но в самый последний момент Елизавета Петровна не решилась выехать, зная, что за каждым шагом ее следят.
Смелость и невозмутимое хладнокровие Шетарди невольно внушали к нему уважение. Он действовал решительно и чуть не открыто работал над погибелью тех, кто мешал осуществлению его планов, но в то же время относительно правительницы не упускал ни малейшего правила, требуемого этикетом и вежливостью. Проведя весь
день с цесаревной, он отправлялся вечером во дворец,
был внимателен и предупредителен к Анне Леопольдовне, а от нее уезжал
на тайное свидание с Лестоком и Воронцовым.
Выражение лица цесаревны, ее голос свидетельствовали о чрезвычайном волнении. Маркиз видел, что она не в состоянии далее скрывать свои намерения и терпеливо ждать развязки. Зная непостоянство и неустойчивость Елизаветы Петровны, он понимал, что, рискнув всем в первую минуту, она могла погубить все
дело минутной слабостью. Он видел, что ему необходимо поддерживать в ней мужество, и решился представить ей
на вид, что если борьба
будет начата, то единственным спасением может
быть успех.
23 ноября,
на другой
день после неожиданной встречи цесаревны у подъезда дворца с маркизом де ла Шетарди и продолжительной с ним беседы, во дворце
был обычный прием.
Он сумел, однако, скрыть свою тревогу с искусством тонкого дипломата, но по приезде домой тотчас послал за Лестоком. Напрасно прождал он его всю ночь, не смыкая глаз. Врач цесаревны явился только
на следующий
день и рассказал со слов Екатерины Петровны содержание вчерашнего разговора. Маркиз понял всю опасность своего положения. Правительница знала и
была настороже.
На основании этого маркиз де ла Шетарди отправил
на следующий
день курьера к французскому посланнику в Швецию, чтобы генерал Левенгаупт, стоявший со своей армией
на границе, перешел в наступление. Так как прибытие курьера в Стокгольм потребовало немало времени, то осуществление переворота
было отложено до ночи
на 31 декабря 1741 года.
— Что же это ты, матушка, лежебочничаешь, когда надо
дело делать, — сказал один из пришедших, — нам выступать готовиться приказано, не нынче завтра уйдем мы из Питера…
На кого же тогда тебя, матушка наша, оставим… Немцы-то тебя слопают как
пить дадут и не подавятся… Коли честью не пойдешь, мы тебя силком поведем, вот тебе наш солдатский сказ…
Общее ликование, повторяем,
было в Петербурге. Да и немудрено, так как разгар национального чувства, овладевшего русскими в описываемое нами время, дошел до своего апогея. Русские люди видели, что наверху при падении одного немца возникал другой, а
дела все ухудшались. Про верховных иностранцев и их деяния в народе ходили чудовищные слухи. Народ говорил, указывая
на окна дворца цесаревны...
Люди, страдавшие при двух Аннах,
были осыпаны милостями. Над недавними государственными людьми
был назначен суд, и 11 января 1742 года утром по всем петербургским улицам с барабанным боем
было объявлено, что
на следующий
день, в 10 часов утра,
будет совершена казнь «над врагами императрицы и нарушителями государственного порядка».
На приближенных Елизаветы Петровны посыпались милости. Особенно награжден
был Алексей Григорьевич Разумовский. В самый
день восшествия
на престол он
был пожалован в действительные камергеры и поручики лейб-кампании, в чине генерал-лейтенанта. Немедленно
был отправлен в Малороссию офицер с каретами, богатыми уборами и собольими шубами за семейством нового камергера.
Днем коронации назначено
было 25 апреля. В комиссию о коронации отпущено пятьдесят тысяч рублей да, кроме того,
на фейерверк девятнадцать тысяч. 23 апреля императрица переехала из зимнего своего дома в Кремлевский дворец.
Коронационные празднества закончились только седьмого июня. Тогда же, в знак окончания торжеств, весь город
был иллюминован. Для народа
были выставлены
на площадях бочки с белым и красным вином и жареные быки, начиненные птицами. Всего
было в избытке, и народ веселился и славил матушку царицу, которая при самом вступлении
на престол вспомнила о нем, а именно первым
делом сложила с подушного склада по 10 копеек с души
на 1742 и 1743 года, что составило более миллиона рублей.
Хитрый и ловкий, граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин еще при Анне Леопольдовне вызван
был из ссылки, куда попал по
делу Бирона, и снова привлечен к общественной деятельности благодаря совершенному отсутствию всякого серьезного дарования между людьми, державшими бразды правления. Один он
был опытен в
делах и умел владеть пером. Государыне он
был неугоден, но умел хорошо излагать свои мысли
на бумаге и объясняться по-французски и по-немецки. По необходимости его удержали при
делах.
Несмотря, однако,
на свой ум и ловкость, Бестужев никогда не сумел приобрести вполне благорасположение императрицы. Ему недоставало той живости в выражениях, которая нравилась государыне, в обхождении его
была какая-то натянутость, а в
делах мелочность, которая
была ей особенно противна. Бестужев
был настолько хитер, чтобы сразу понять, как необходима
была для него при дворе сильная подпора. Он ухватился за Разумовского.
Иван Осипович
на минуту остановился. Человеку с таким щекотливым чувством чести легче
было бы перенести пытку, чем рассказывать собственному сыну о таком
деле, но выбора не
было — он должен
был говорить.
— Пойдем со мной, Осип, — говорила она тем нежным, неотразимым тоном, который делал ее, как и сына, чуть не всемогущей. — Я давно все предвидела и все подготовила; ведь я знала, что
день, подобный сегодняшнему, настанет. В получасе ходьбы отсюда ждет мой экипаж, он отвезет нас
на ближайшую почтовую станцию, и раньше, чем в Зиновьеве догадаются, что ты не вернешься, мы уже
будем с тобой далеко, далеко…
Его близкими приятелями
были Бестужев и Степан Федорович Апраксин, но тем не менее в
дела государственные он не вмешивался, а Бестужева любил потому, что в нем, несмотря
на его недостатки, природным инстинктом чуял самого способного и полезного для России деятеля.
Первая стычка между двумя партиями имела следствием несчастное Лопухинское
дело. Герману Лестоку во что бы то ни стало хотелось уничтожить соперника, им же самим возвышенного. Он ухватился за пустые придворные сплетни, надеясь в них запутать вице-канцлера и тем повредить Австрии. Надо заметить, что в числе осужденных
на смертную казнь, но помилованных вошедшей
на престол своего отца Елизаветой Петровной,
был и граф Левенвольд, казнь которого заменена
была ему ссылкой в Сибирь.
Агенты Лестока — Бергер и Фалькенберг —
напоили в одном из гербергов подгулявшего юного сына Лопухиной и вызвали его
на откровенность. Лопухин дал волю своему языку и понес разный вздор. Из этого же вздора Лесток составил донос или, лучше сказать, мнимое Ботта-Лопухинское
дело.
Он
был часто орудием ловких и властолюбивых царедворцев и лиц, прикрытых рясою, конечною целью которых
было по большей части не истинное благо духовенства и преуспеяние веры Христовой, а достижение лишь выгод и личное влияние
на дела.
Другой вопрос, возбудивший живое участие в Алексее Григорьевиче,
были дела Малороссии. Здесь он действовал совершенно самобытно, руководимый единственно страстной любовью к родине. При дворе никто не обращал внимания
на отдаленную Украину, до нее никому не
было дела, и она, еще столь недавно пользовавшаяся правами свободы, стенала под игом правителей, посылаемых из Петербурга. Права ее
были забыты, и, по свидетельству Георгия Кониского, страшным образом отозвался
на ней ужас «бироновщины».
На другой
день после приезда государыни подано
было ей через Разумовского прошение о гетмане. В тот же
день Елизавета Петровна поехала далее, милостиво приняв прошение.
В ответ
на прошение о гетмане старшинам генеральным
было приказано прислать в Петербург торжественную депутацию ко
дню бракосочетания наследника.
По своем возвращении Кирилл Григорьевич явился при пышном дворе Елизаветы Петровны и стал вельможей не столько по почестям и знакам отличия, сколько по собственному достоинству и тонкому врожденному уменью держать себя. В нем не
было в нравственном отношении ничего такого, что так метко определяется словом «выскочка», хотя
на самом
деле он и брат его
были «выскочки» в полном смысле слова, и потому мелочные тщеславные выходки, соединенные с этим понятием,
были бы ему вполне простительны.
На другой
день после свадьбы, 28 октября, графиня Екатерина Ивановна
была пожалована в статс-дамы. Между тем малороссийские депутаты Лизогуб, Ханенко и Гудович все еще находились при дворе, ожидая окончательного решения об избрании гетмана. Они, впрочем, сумели за это время выхлопотать много льгот для своей родины.
На другой
день в квартире Гендрикова, или, как ее называли в Глухове, «квартире министерской», собраны
были все полковники, бунчужные товарищи, полковые старшины, сотники, архиереи и все духовенство и им объявлено
было избрание гетмана Кирилла Григорьевича Разумовского, «а рядовых казаков при этом не
было».
Несколько
дней посвящено
было на подготовку самого избрания при обстановке, дотоле еще неизвестной
на Украине.
Влияние Бестужева
на дела государственные все усиливалось. Крайне пронырливый и подозрительный, неуживчивый и часто мелочный, он в то же время
был тверд и непоколебим в своих убеждениях. Враг непримиримый, он
был, однако, другом друзей своих, и тогда их покидал, когда они сами изменяли ему. С необыкновенным искусством умел он действовать даже через своих недругов, и долгое время Шуваловы служили его целям.
Канцлер первый разгадал и понял Екатерину и решился с нею сблизиться. Через Сергея Васильевича Салтыкова узнала она, что канцлер ищет ее дружбы. Хотя немало накипело у нее злобы
на сердце против Бестужева, однако шутить таким предложением
было нечего. Голштинец Бремзен, вполне преданный канцлеру, служил при великом князе по
делам его герцогства. Ему поручила Екатерина объявить Бестужеву, что она готова войти с ним в дружеские отношения. Заключен
был тайный союз.
На самом же
деле Ахенский конгресс не решил ни одного из вопросов, волновавших тогда Европу. Вражда между Пруссией и Австрией не ослабевала, и обе державы только выжидали случая померить свои силы
на поле битвы. Это
было, скорее, перемирие, чем что-либо другое. Верный преданиям Петра Великого и своего недруга Остермана, Бестужев с самого начала царствования Елизаветы Петровны держался, как мы знаем, союза с Австрией.
В описываемое нами время, когда труднее, чем когда-либо,
было управление
делами государственными, Бестужев должен
был непрерывно бороться с сильными противниками,
на каждом шагу наталкиваться
на подкопы и интриги и видеть, как сокрушалось под меткими ударами врагов здание его политики, с таким трудом возведенное.
Слегка дремать
на стуле
было для него достаточным отдыхом, так что он не ложился спать и
днем.
Без всякой подготовки к
делам государственным, лишенный образования и познаний, крайне самонадеянный, Шувалов
на самом
деле способен
был только к одним мелким придворным интригам.
Сэр Ганбюри Вильямс торжествовал. Но торжество это продолжалось только сутки.
На другой
день от самого Бестужева он узнал, что Россия присоединилась к конвенции, заключенной в Марселе между Австрией и Францией. Союз с Англией делался, таким образом, одной пустой формальностью. Бестужев уже не в силах
был бороться с ежедневно усиливавшейся партией Шуваловых.
Хотя, как мы уже говорили, гости в Зиновьеве
были редки, но все же в эти редкие
дни, когда приезжали соседи, Таня служила им наравне с другой прислугой. После этих
дней Татьяна по неделям ходила насупившись, жалуясь обыкновенно
на головную боль. Княжна
была встревожена болезнью своей любимицы и прилагала все старания, чтобы как-нибудь помочь ей лекарством или развеселить ее подарочками в виде ленточек или косыночек.
В некоторых местах
на стеклах меловая краска слезла, и можно
было, особенно в солнечный
день, видеть внутреннее убранство княжеских комнат.
На другой же
день начали постройку этой беседки-тюрьмы под наблюдением самого князя, ничуть даже не спешившего ее окончанием. Несчастные любовники между тем, в ожидании исполнения над ними сурового приговора, томились в сыром подвале
на хлебе и
на воде, которые им подавали через проделанное отверстие таких размеров, что в него можно
было только просунуть руку с кувшином воды и краюхою черного хлеба.
— Я стала себе представлять его, какой он может
быть на самом
деле…
Таня с некоторых только пор, а именно со времени начавшихся в Зиновьеве надежд
на молодого князя Лугового, стала титуловать свою молодую госпожу, особенно как-то подчеркивая этот титул. Княжна Людмила Васильевна запрещала ей это, и Таня подчинялась в обыкновенные
дни и звала ее просто Людмила Васильевна, но когда бывали гости и несколько
дней после их визитов Татьяна,
будучи в дурном расположении духа, умышленно не исполняла просьбу своей госпожи и каждую минуту звала ее «ваше сиятельство».
Долго усидегь он не мог и стал медленно шагать из угла в угол обширной комнаты, пол которой
был покрыт мягким ковром. Трубка, которую он держал в руках, давно потухла, а князь все продолжал свою однообразную прогулку. Он переживал впечатления
дня, сделанные им знакомства, и мысли его, несмотря
на разнообразие лиц, промелькнувших перед ним, против его воли сосредоточились
на княжне Людмиле Васильевне Полторацкой. Ее образ носился неотвязно перед ним. Это его начинало даже бесить.
Избушку заколотили до времени, хотя не
было надежды, что найдется человек, который бы решился в ней поселиться. Она простояла бы так пустая,
быть может, много лет, когда в Зиновьеве объявился беглый Никита. Когда возник вопрос, куда
девать его
на деревне, у старосты Архипыча, естественно, возникла в уме мысль поселить его в избушке Соломониды.
Таня молчала. Никита стал спускаться с крыльца. Молодая девушка не тронулась с места. Страх у нее пропал. Никита
был теперь далеко не так страшен, как в первый
день появления в Зиновьеве. Он даже несколько пополнел и стал похож
на обыкновенного крестьянина, каких
было много в Зиновьеве.
Князь Сергей Сергеевич зачастил своими визитами в Зиновьево. Он приезжал иногда
на целые
дни и в конце концов сделался своим человеком в доме княгини Полторацкой. Княгиня Васса Семеновна, сделав должное наставление своей дочери, стала оставлять ее по временам одну с князем Сергеем Сергеевичем. Княжна Людмила и князь часто гуляли по целым часам по тенистому зиновьевскому саду. При таких частых и, главное, неожиданных приездах князя, конечно, нельзя
было скрыть от его глаз Татьяну Берестову.
По последнему вопросу о чувствах князя Сергея Сергеевича к княжне Людмиле разговоры повторялись почти каждый
день. Деланное спокойствие Тани, с которым она
была принуждена вести эти разговоры, все более и более внутренне озлобляло ее против княжны и князя. Все чаще и чаще приходило ей
на мысль его выражение: «холопская кровь» и вслед за этим слагалась мысленно же угроза: «Я тебе покажу, князь Луговой, холопскую кровь!»
— Если… Хорошо, допустим, что там найдут тех, о которых говорит старая сказка, то и тогда я совершаю этим далеко не дурное
дело. Они оба искупили свою земную вину строгим земным наказанием, за что же они должны
быть лишены погребения и кости их должны покоиться без благословения в этом каменном мешке? Вы, как служитель алтаря, батюшка, можете осудить их
на это?