Неточные совпадения
Казалось, что суждение его
было справедливо, но
на деле вышло совсем другое, и меньшой внук его, уже
будучи сорока лет, покончил последний спор.
Вода такая чистая, что даже в омутах, сажени в две глубиною, можно
было видеть
на дне брошенную медную денежку!
Наконец, в половине июня, чтобы
поспеть к Петрову
дню, началу сенокоса, нагрузив телеги женами, детьми, стариками и старухами, прикрыв их согнутыми лубьями от дождя и солнца, нагромоздив необходимую домашнюю посуду, насажав дворовую птицу
на верхи возов и привязав к ним коров, потянулись в путь бедные переселенцы, обливаясь горькими слезами, навсегда прощаясь с стариною, с церковью, в которой крестились и венчались, и с могилами дедов и отцов.
Разумеется,
дело не обошлось без вспоможения соседей, которые, несмотря
на дальнее расстояние, охотно приезжали
на помочи к новому разумному и ласковому помещику, — попить,
поесть и с звонкими песнями дружно поработать.
Когда всё уже
было готово и четыре длинные дубовые сваи крепко вколочены в твердое, глинистое
дно Бугуруслана, поперек будущего вешняка, дедушка сделал помочь
на два
дня; соседи
были приглашены с лошадьми, телегами, лопатами, вилами и топорами.
На другой
день,
на восходе солнца, около ста человек собрались занимать заимку, то
есть запрудить реку.
Из безводного и лесного села Троицкого, где
было так мало лугов, что с трудом прокармливали по корове, да по лошади
на тягло, где с незапамятных времен пахали одни и те же загоны, и несмотря
на превосходную почву, конечно, повыпахали и поистощили землю, — переселились они
на обширные плодоносные поля и луга, никогда не тронутые ни косой, ни сохой человека,
на быструю, свежую и здоровую воду с множеством родников и ключей,
на широкий, проточный и рыбный пруд и
на мельницу у самого носа, тогда как прежде таскались они за двадцать пять верст, чтобы смолоть воз хлеба, да и то случалось несколько
дней ждать очереди.
Он
был истинным благодетелем дальних и близких, старых и новых своих соседей, особенно последних, по их незнанию местности, недостатку средств и по разным надобностям, всегда сопровождающим переселенцев, которые нередко пускаются
на такое трудное
дело, не приняв предварительных мер, не заготовя хлебных запасов и даже иногда не имея
на что купить их.
Степан Михайлович
был загадочный человек: после такого сильного словесного приступа следовало бы ожидать толчка калиновым подожком (всегда у постели его стоявшим) в бок спящего или пинка ногой, даже приветствия стулом; но дедушка рассмеялся, просыпаясь, и
на весь
день попал в добрый стих, как говорится.
Он заглянул также
на места степных сенокосов и полюбовался густой высокой травой, которую чрез несколько
дней надо
было косить.
Степан Михайлович заметил и чуть-чуть не рассердился; брови его уже начали
было морщиться, но в его душе так много
было тихого спокойствия от целого веселого
дня, что лоб его разгладился и, грозно взглянув, он сказал: «Ну, бог простит
на этот раз; но если в другой…» Договаривать
было, не нужно.
Она всегда
была в дружеских отношениях с Ариной Васильевной; узнав, что Куролесов и ей очень понравился, она открылась, что молодой майор без памяти влюблен в Парашеньку; распространилась в похвалах жениху и сказала, что ничего так не желает, «как пристроить при своей жизни свою внучку-сиротинку, и уверена в том, что она
будет счастлива; что она чувствует, что ей уже недолго жить
на свете, и потому хотела бы поторопиться этим
делом».
— Призвали
на совет старших дочерей Арины Васильевны, и под председательством старухи Бактеевой и ее дочери Курмышевой, особенно горячо хлопотавшей за майора, положено
было: предоставить улаживание этого
дела родной бабушке, потому что она внучке всех ближе, но таким образом, чтоб супруга Степана Михайловича и ее дочери остались в стороне, как будто они ничего не знают и ничему не причастны.
Я уже сказал прежде, что Арина Васильевна
была женщина добрая и очень простая; дочери ее
были совершенно
на стороне Бактеевой, а потому и немудрено, что ее могли уговорить способствовать такому
делу, за которое Степан Михайлович жестоко
будет гневаться.
Мало-помалу стали распространяться и усиливаться слухи, что майор не только строгонек, как говорили прежде, но и жесток, что забравшись в свои деревни, особенно в Уфимскую, он
пьет и развратничает, что там у него набрана уже своя компания, пьянствуя с которой, он доходит до неистовств всякого рода, что главная беда: в пьяном виде немилосердно дерется безо всякого резону и что уже два-три человека пошли
на тот свет от его побоев, что исправники и судьи обоих уездов, где находились его новые деревни, все
на его стороне, что одних он задарил, других запоил, а всех запугал; что мелкие чиновники и дворяне перед ним дрожкой дрожат, потому что он всякого, кто осмеливался делать и говорить не по нем, хватал середи бела
дня, сажал в погреба или овинные ямы и морил холодом и голодом
на хлебе да
на воде, а некоторых без церемонии дирал немилосердно какими-то кошками.
В самом
деле, через несколько времени являлся он с своей шайкой, забирал всё, что ему угодно, и увозил к себе;
на него жаловались, предписывали произвесть следствие; но Михайла Максимович с первого разу приказал сказать земскому суду, что он обдерет кошками того из чиновников, который покажет ему глаза, и — оставался прав, а челобитчик между тем
был схвачен и высечен, иногда в собственном его имении, в собственном доме, посреди семейства, которое валялось в ногах и просило помилования виноватому.
Осмотрев внимательно наказанного человека, Михайла Максимович говорил, если
был доволен: «Ну,
будет с него, приберите к месту…» и делался весел, шутлив и любезен
на целый
день, а иногда и
на несколько
дней.
Она строго запретила сказывать о своем приезде и, узнав, что в новом доме, построенном уже несколько лет и по какой-то странной причуде барина до сих пор не отделанном,
есть одна жилая, особая комната, не занятая мастеровыми, в которой Михайла Максимович занимался хозяйственными счетами, — отправилась туда, чтоб провесть остаток ночи и поговорить
на другой
день поутру с своим уже не пьяным супругом.
На другой
день вечером первый поезд
был уже в семи верстах от Парашина; выкормили усталых лошадей и, только начала заниматься летняя заря, нагрянули
на широкий господский двор и подъехали прямо к известному подвалу, находившемуся возле самого флигеля, в котором жил Куролесов.
Да,
есть нравственная сила правого
дела, перед которою уступает мужество неправого человека. Михайла Максимович знал твердость духа и бесстрашную отвагу Степана Михайловича, знал неправость своего
дела и, несмотря
на свое бешенство и буйную смелость, уступил свою жертву без спора.
Мера терпения человеческого преисполнилась; впереди не
было никакой надежды, и двое из негодяев, из числа самых приближенных к барину и — что всего замечательнее — менее других терпевшие от его жестокости, решились
на ужасное
дело: они отравили его мышьяком, положа мышьяк в графин с квасом, который
выпивал по обыкновению Михайла Максимович в продолжение ночи.
Прасковья Ивановна со
дня на день откладывала свой отъезд — так
было тяжело ей расстаться с братом, ее спасителем и благодетелем с малых лет.
— Через несколько
дней, которые не
были потеряны даром, потому что Арина Васильевна с дочерьми успели
напеть в уши старику много неблагоприятного для любви Алексея Степаныча, вдруг, как снег
на голову, явился он сам, что мы уже знаем.
Может
быть, оно и в самом
деле было бы так, если б его взяли в отставку, продержали с год в деревне, нашли хорошенькую невесту и женили; но старики беспечно обнадеялись настоящим положением сына: через полгода отправили его опять
на службу в тот же Верхний земский суд, опять
на житье в ту же Уфу — и судьба его решилась навсегда.
На следующий
день он имел продолжительный разговор с своею дочерью, в котором представил ей все невыгоды иметь мужа ниже себя по уму, по образованию и характеру; он сказал, что мужнино семейство не полюбит ее, даже возненавидит, как грубое и злое невежество всегда ненавидит образованность; он предостерегал, чтобы она не полагалась
на обещания жениха, которые обыкновенно редко исполняются и которых Алексей Степаныч не в силах
будет исполнить, хотя бы и желал.
Например, он хотел подарить ей в
день именин такой материи
на платье, какую можно
было подарить только ее горничной; он думал ехать к венцу в какой-то старинной повозке
на пазах, которая возбудила бы смех в целом городе, и пр. и пр.
На другой и следующие
дни происходило всё то, что обыкновенно при таких случаях бывает, то
есть обед, бал, визиты, опять обед и опять бал: одним словом, всё точно так, как водится и теперь, даже в столицах.
Грустная тень давно слетела с лица молодых. Они
были совершенно счастливы. Добрые люди не могли смотреть
на них без удовольствия, и часто повторялись слова: «какая прекрасная пара!» Через неделю молодые собирались ехать в Багрово, куда сестры Алексея Степаныча уехали через три
дня после свадьбы. Софья Николавна написала с ними ласковое письмо к старикам.
Свекор ласково потчевал молодую, и молодая
ела, творя молитву, чтоб не умереть
на другой
день.
Для Степана Михайлыча это
было дело обыкновенное; он же, выходя, немножко отряхнулся по привычке и утерся, а Софья Николавна не подозревала, что так искусно и сильно напудрена, и сам свекор расхохотался, глядя
на свою невестку; она же смеялась больше всех, шутила очень забавно и жалела только о том, что нет зеркала и что не во что ей посмотреться, хорошо ли она убрана
на бал.
Это предвидели в Багрове и нарочно отправили Елизавету Степановну, чтоб она по превосходству своего ума и положения в обществе (она
была генеральша) могла воздерживать порывы дружелюбия простодушной Аксиньи Степановны; но простая душа не поддалась умной и хитрой генеральше и
на все ее настойчивые советы отвечала коротко и ясно: «Вы себе там, как хотите, не любите и браните Софью Николавну, а я ею очень довольна; я кроме ласки и уважения ничего от нее не видала, а потому и хочу, чтоб она и брат
были у меня в доме мною так же довольны…» И всё это она исполняла
на деле с искренней любовью и удовольствием: заботилась, ухаживала за невесткой и потчевала молодых напропалую.
Отъезд
был назначен также в шесть часов следующего утра; даже хотели выехать поранее, чтобы не заставить Степана Михайлыча дожидаться молодых к обеду; хозяйка же с своей сестрицей-генеральшей положили выехать к вечеру, чтоб ночевать в Бугуруслане, выкормить хорошенько лошадей и
на другой уже
день приехать в Багрово.
Каратаев вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый
день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом
на лошади и не слезал с нее по целым
дням, как башкирец, даже ноги у него
были колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо
на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане с печью, прямо из сеней, целый
день глядел, высунувшись, в поднятое окошко, даже зимой в жестокие морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
В хлопотах да в радости из ума вон…» — «Ты с радости не догадалась! да разве я тебя не знаю? да как ты осмелилась сделать это супротив брата, супротив меня? как осмелилась осрамить отца
на старости?» Может
быть,
дело бы тем и кончилось, то
есть криком, бранью и угрозами, или каким-нибудь тычком, но Александра Степановна не могла перенесть, что ей достается за Софью Николавну, понадеялась, что гроза пройдет благополучно, забыла, что всякое возраженье — новая беда, не вытерпела и промолвила: «Понапрасну терплю за нее».
Оставшись наедине с мужем, Софья Николавна в волнении и слезах бросилась к нему
на шею и с глубоким чувством раскаянья вновь просила у него прощенья, обвиняя себя гораздо более, чем
была в самом
деле виновата.
Всё это основывалось
на самой убедительной причине, то
есть что Софье Николавне, по ее положению, вредно трястись в экипаже по непроездным уфимским улицам и что в то же время никакая опасность не помешает ей всякий
день ездить к больному.
И ни в чем еще не
был виноват Алексей Степаныч: внушениям семьи он совершенно не верил, да и самый сильный авторитет в его глазах
был, конечно, отец, который своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно, не сильно, а
на потерю красоты смотрел как
на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая жена; он не мог
быть весел, видя, что она страдает; но не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он
был, как и большая часть мужчин, не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа
было дело поистине мудреное: как раз не угодишь и попадешь впросак, не поправишь, а испортишь
дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он не имел.
По разумности своей старик очень хорошо знал, что гневаться
было не
на кого; но в первые
дни он не мог овладеть собою, так трудно ему
было расстаться с сладкою надеждой или, лучше сказать, с уверенностью, что у него родится внук и что авось не погибнет знаменитый род Шимона.
Каждый год пойдет родить дочерей, так не наездишься!» Впрочем, время взяло свое, и через несколько
дней разгладились морщины (которые
на сей раз никого не пугали)
на лбу Степана Михайлыча, и мысль, что может
быть через год невестка родит ему внука, успокоила старика.
Она предоставила своему мужу полную свободу заниматься чем ему угодно, и Алексей Степаныч, посидев сначала несколько
дней дома и увидев, что Софья Николавна не обращает
на него внимания, даже выгоняет из маленькой детской для того, чтобы передышанный воздух не
был вреден дитяти, а сама от малютки не отходит, — стал один выезжать в гости, сначала изредка, потом чаще, наконец каждый
день, и принялся играть от скуки в рокамболь и бостон.
Может
быть, ему пришло
на ум, что, пожалуй, и опять родится дочь, опять залюбит и залечит ее вместе с докторами до смерти Софья Николавна, и опять пойдет хворать; а может
быть, что Степан Михайлыч, по примеру многих людей, которые нарочно пророчат себе неудачу, надеясь втайне, что судьба именно сделает вопреки их пророчеству, притворился нисколько не обрадованным и холодно сказал: «Нет, брат, не надуешь! тогда поверю и порадуюсь, когда
дело воочью совершится».
(Прим. автора.)] и братьев, понеслась в погоню с воплями и угрозами мести; дорогу угадали, и, конечно, не уйти бы нашим беглецам или по крайней мере не обошлось бы без кровавой схватки, — потому что солдат и офицеров, принимавших горячее участие в
деле, по дороге расставлено
было много, — если бы позади бегущих не догадались разломать мост через глубокую, лесную, неприступную реку, затруднительная переправа через которую вплавь задержала преследователей часа
на два; но со всем тем косная лодка,
на которой переправлялся молодой Тимашев с своею Сальме через реку Белую под самою Уфою, — не достигла еще середины реки, как прискакал к берегу старик Тевкелев с сыновьями и с одною половиною верной своей дружины, потому что другая половина передушила
на дороге лошадей.
И в самом
деле, при благоприятных обстоятельствах родился этот младенец! Мать, страдавшая беспрестанно в первую беременность, — нося его,
была совершенно здорова; никакие домашние неудовольствия не возмущали в это время жизни его родителей; кормилица нашлась такая, каких матерей бывает немного, что, разумеется, оказалось впоследствии; желанный, прошеный и моленый, он не только отца и мать, но и всех обрадовал своим появлением
на белый свет; даже осенний
день был тепел, как летний!..
В Багрове происходило следующее: с пятнадцатого сентября Степан Михайлыч считал
дни и часы и ждал каждую минуту нарочного из Уфы, которому велено
было скакать
день и ночь
на переменных; это
дело было тогда внове, и Степан Михайлыч его не одобрял, как пустую трату денег и ненужную тревогу для обывателей; он предпочитал езду
на своих; но важность и торжественность события заставила его отступить от обычного порядка.