Когда мы танцевали на Пирсе

Сэнди Тейлор, 2017

Брайтон, 1930. Морин О'Коннелл с самого детства была влюблена в парня, живущего по соседству. Она верила, что однажды они будут счастливы с Джеком. Как же она ошибалась… Ее беззаботная юность закончилась с наступлением войны. Несчастная любовь и семейная трагедия заставили Морин рано повзрослеть.

Глава девятая

Но это лишь в тот день. Потом я загрустила. Нет, по старому дому я скучать не собиралась, от нового дома ждала чудес. Но я вспомнила про Монику. Молтби живут на соседней улице — с ними-то как будет? Впрочем, через несколько дней они тоже получили письмо. Оказалось, их переселяют в наш новый район, значит, расставаться с Моникой не придется, ура!

Зато пришлось расстаться со школой. Через неделю после переезда нас определили в католическую школу. Она была далеко от Качельного тупика, мы теперь ездили трамваем. Папа порывался ездить с нами, но мама его не пустила. Сказала: «Опять разволнуешься, и вообще, нечего тебе там мелькать». Вдобавок мама еле наскребала денег нам с Брендой на билеты, куда уж было кататься на трамвае еще и папе! Я видела, что мама недовольна. Зачем нам католическая школа, когда буквально за углом есть обычная, нисколько не хуже, а может, и лучше? А ничего не поделаешь. Выходя за папу замуж, мама обещала священнику, что детей воспитает добрыми католиками. А ведь обещание священнику — это все равно что обещание самому Господу Богу, по крайней мере, папа так говорил. Ну и вот, у папы с мамой получился смешанный брак (по словам тети Мардж).

Что до тети Веры, она свой брак называла не иначе как обреченным.

А я рассуждала следующим образом: появись у мамы возможность, хотя бы крошечная, она бы это дурацкое обещание нарушила. И не мне ее судить. Потому что католическая церковь как учит? А вот как: мой папа-католик, когда умрет, отправится прямиком на Небеса. Там у него будут крылышки и собственная арфа, а маме светит околачиваться у райских врат. Едва ли ее впустят, а уж арфу точно не дадут. Чудовищная несправедливость! Вот у Моники и папа, и мама оба католики, а значит, для ее мамы врата сразу откроются. Хотя это еще не скоро. Пока была и хорошая новость: нам с Моникой предстояло учиться в одной школе.

Новая школа находилась при монастыре Святого Сердца, учили нас монашки — все в длинных черных платьях. По коридорам они передвигались глядя строго себе под ноги, а длинные покрывала были словно крылья у них за плечами. Попадались среди наших наставниц милые, улыбчивые, а попадались и сердитые, ворчливые.

— Не понимаю, — говорила Моника, — чем они недовольны. Монашки ведь — жены Христовы. Вот ему, Христу, после всех крестных мук не хватало только выслушивать ворчание сварливой жены!

Наша наставница была как раз из ворчуний. Сестра Концепта Аквинат — вот ее имя. Впору язык сломать. Впрочем, мы решили, это справедливо: нечего на такую злюку тратить хорошие имена. Нас она называла маленькими варварами и не иначе. Крикнет, бывало: «Кто из вас, маленькие варвары, бумажки по полу разбросал?» — и линейку свою берет. А линейка длиннющая. Собьешься, отбарабанивая катехизис, — получаешь линейкой по пальцам. Мы с Моникой сразу его назубок выучили, этот катехизис, потому что каждое утро у нас начиналось с хорового чтения.

— Кто тебя сотворил?

— Господь меня сотворил.

— С какою целью тебя сотворил Господь?

— Дабы мне познать Его, возлюбить Его и служить Ему в сем мире и блаженствовать подле Него в мире ином.

Мы и половины не понимали, но отвечали без запинки, потому и были у сестры Аквинат на хорошем счету.

Классу, в который попала Бренда, досталась в наставницы сестра Мэри Бенедикт — не только добрая, но еще и красивая, как артистка. Бренда ее обожала, а я радовалась за сестренку. Что до Моники, она сразу сказала:

— Ладно хоть с одной женой Иисусу Христу повезло, а то хоть домой не приходи! Ради сестры Мэри Бенедикт можно и Аквинатшу потерпеть при себе.

В этой католической вере сплошные нестыковки, думала я. Например, что касается младенцев, которые умерли некрещеными: почему, спрашивается, они попадают в лимб? Младенец ведь не может сам себе на темечко полить святой воды — значит, он и не виноват, и несправедливо, что ему до скончания времен теперь маяться в этом самом лимбе. Мы спрашивали папу, а он отвечал: не задавайте вопросов, просто верьте наставницам и священнику. А мама говорила: так не годится, девочки, всё подвергайте сомнению. Ну и кого тут слушать?

Мы с Моникой записались в хор. Вот где была сплошная таинственность. Все гимны на латинском языке, ни словечка не поймешь. Ну и пусть. Зато музыка просто волшебная. Мы пели в церкви по воскресеньям, а потом шли за причастием. К священнику выстраивалась целая очередь — мы с другими детьми стояли в центральном нефе, и все прихожане на нас смотрели, будто мы важные особы. Бренду в хор не приняли по малолетству. Вместе с папой она ждала в парке, пока кончится утренняя месса и я освобожусь. Я выходила из церковных ворот, мы качались на качелях и съезжали с горки, а потом спешили домой. Мама к тому времени готовила вкусный обед. Пение, причастие, качели и обед — вот за что я любила воскресные дни.

Я не теряла надежды, что в парке встречу Джека, только он, похоже, туда и не заглядывал. Однажды я рассказала про него Монике.

— Неужели тебе нравится мальчишка?

— Он не такой, как остальные, Моника, совсем не такой.

— И в чем же разница?

Я потерла переносицу — так лучше думалось.

— Это трудно объяснить. Наверное, дело не в нем самом, просто, когда я на него смотрю, у меня в животе словно пузырьки булькают.

— Тебя тошнит, что ли?

— Да нет же! При чем тут тошнота?

— При том, что тогда тоже все внутри булькает и наружу просится. Фу!

— Ничего у меня наружу не просится. И Джек — никакое не фу.

— Нет, ну а что ты все-таки чувствуешь?

Я закрыла глаза и стала припоминать.

— Знаешь, — сказала я наконец, — это вроде Святой Троицы. Непонятно, а чудесно.

— Три человека в одном — вот что есть Святая Троица. — Моника заговорила тоном сестры Аквинат. — Это просто, и лишь маленькие варвары, которые дурно учатся и ленятся, ничего не могут уразуметь.

Всегда Моника меня смешила, причем вроде совсем без усилий.

— Короче, я, когда вырасту, выйду за Джека замуж, если так тебе понятнее.

— Что ж, счастья вам обоим в семейной жизни.

— Спасибо за добрые пожелания, Моника Молтби.

— Пожалуйста, Морин О’Коннелл. Обращайся, если что. — И Моника смешно скосила глаза.

Я так и прыснула:

— Вообще-то я не шучу.

— Насчет чего?

— Насчет выйти за Джека.

— И кто же осчастливит его этой новостью?

— Я сама и осчастливлю. Вот стукнет мне шестнадцать, тогда и скажу.

— Для него это будет сюрприз — надеюсь, приятный. Еще надеюсь, что до тех пор твой Джек не встретит другую девушку.

— Не волнуйся, не встретит.

— Откуда такая уверенность?

— Просто он мой суженый.

— А!.. Ну, если суженый, тогда конечно.

Возвращаясь из школы, я сразу бежала в сад и занимала место на своем наблюдательном пункте. Глядела на Джека — наглядеться не могла. Подмечала каждую подробность: как Джековы золотистые волосы ложатся на воротник, как он почесывает маленькое нежное местечко у себя за ухом. Он меня не видел, он думал, что рядом никого нет. Он отдавал команды своим солдатикам и сам же за них по очереди отвечал, а я млела от его голоса. Мне казалось, я весь день могу просидеть на дереве — мне не наскучит, не захочется поесть или в уборную. Ничего мне не надо, кроме Джека. Я раздвигала ветки и смотрела, смотрела… Однажды папа сказал, что скоро листва облетит и тогда меня станет видно с земли. Я об этом как-то не думала.

— Что же мне тогда делать, папа?

— Что же Морин тогда делать? — эхом повторила Бренда.

— Если хочешь, могу просверлить дырку в заборе, — с улыбкой предложил папа.

Я его обняла:

— Ты лучший папа на свете, так и знай.

— А ты лучшая дочка на свете, Морин.

— А я? — пискнула Бренда.

— Ты тоже, родная. Вы обе мои самые любимые девочки.

— Не бывает так, чтобы двоих любить одинаково.

— Бывает. Потому что у папы очень-очень много любви.

— И на маму хватит? — уточнила Бренда.

— Конечно, — заверил папа.

Мне нравилось, когда Джек был один. Ни с кем я его делить не хотела, а уж тем более с этим замурзанным Нельсоном в рваном джемпере. Однажды у меня нога соскользнула, я едва не упала и, наверно, наделала шуму, потому что Нельсон поднял голову, пихнул Джека локтем и зашептал ему на ухо. Джек посмотрел вверх и крикнул:

— Эй, там! Покажись!

— Покажись! — повторил Нельсон.

Вот черт! Кое-как удерживаясь при помощи одной руки, я стала вытаскивать из панталон подол платья. Не хватало, чтобы Джек увидел мои панталоны. Ладно бы хоть воскресные — так нет же, был будний день, и панталоны на мне были штопаные-перештопаные. Наконец я справилась с платьем, раздвинула ветки и выглянула.

— Ты что, шпионишь за нами? — крикнул Джек.

— Нет! — Я хотела ответить нормальным голосом, но он куда-то пропал, и вышел жалкий писк.

— Что? Говори громче, тебя не слышно! — велел Джек.

— Тебя не слышно! — повторил Нельсон.

Джек что-то шепнул ему на ухо, а меня спросил:

— Знаешь, что бывает со шпионами, когда их ловят?

— Я не шпионка, — возразила я, откашлявшись. На сей раз получилось громко.

— Нет, ты шпионка! Берегись — нос твой любопытный оторвут!

— Нос любопытный оторвут! — повторил Нельсон.

Вот паршивец! Еще грозится!

— Слушайте, у нас тут свободная страна, это дерево растет возле моего дома, а значит, я имею право делать на нем что захочу!

— А ты бойкая, — одобрил Джек и улыбнулся.

Я тоже ему улыбнулась. Какой он был красивый! И насчет глаз я не ошиблась — они и правда оказались синие-пресиние. Я только досадовала на Нельсона — шел бы он восвояси, оставил бы меня с Джеком.

— А почему я тебя в школе не видел? — спросил Джек.

— Потому что я хожу в школу при монастыре Святого Сердца.

— Значит, тебя пингвины учат?

— Какие пингвины?

— Ну как же! Эти монашки — они ведь в черно-белом, вот и похожи.

— И впрямь!

— Как тебя зовут?

— Морин О’Коннелл. А тебя?

Конечно, я уже знала его имя, да он-то не знал, что я знаю!

— Ты ведь шпионка — вот и выясни, — усмехнулся Джек.

— Так нечестно. Я ведь назвалась, значит, и ты должен.

— Чем докажешь, что ты не шпионка?

— А ты чем докажешь, что ты не идиот?

— Он не идиот, — встрял Нельсон.

— А тебя вообще не спрашивают, — оборвала я.

Нельсон не нашелся с ответом.

— Можешь не говорить. Я все равно знаю, что твое имя — Джек.

— Вот ты и попалась. Если знаешь, стало быть, шпионила за мной.

— Ничего не шпионила. Просто у меня хороший слух. Джек рассмеялся:

— Меня зовут Джек Форрест.

— Очень приятно познакомиться, Джек Форрест.

— Мне тоже, Морин О’Коннелл.

— А его как звать? — Я кивнула на Нельсона.

— Сама и спроси.

— Имя ему дали в честь знаменитого адмирала. А фамилии я не слышала.

Нельсон мялся — назвать свою фамилию или нет. Джек его подбодрил:

— Скажи ей — соседка все-таки.

Нельсон пролепетал что-то невнятное.

— Как-как? Чего мямлишь?

Тогда он выкрикнул:

— Перкс!

— Приятно познакомиться, Нельсон Перкс.

Нельсон сверкнул на меня глазами.

— Есть у тебя братья, Морин? — спросил Джек.

— Нету. Только младшая сестра.

— Жаль, — сказал Джек.

— Жаль, — повторил Нельсон.

Я смерила его взглядом:

— А ты всегда попугайничаешь?

Даже сверху было видно, как Нельсон смутился. Глаза опустил, принялся ковырять землю носком ботинка. Наконец прошептал:

— Нет.

— А похоже, что всегда.

Джек засмеялся, и я расхрабрилась:

— То есть своего ума у тебя нету, а, Нельсон Перкс?

Он поднял взгляд и выдал:

— Ты просто глупая девчонка.

— Зато не попка-дурак.

— Мне домой пора, — буркнул Нельсон и поплелся к калитке.

Джек сник:

— Ты моего друга обидела. Теперь мне не с кем играть.

— Ничего, переживешь.

С этими словами я спрыгнула на землю и побежала прочь. В дом я влетела, улыбаясь от уха до уха. Папа что-то помешивал в кастрюльке.

— У тебя, Морин, вид как у кошки, которой сливок дали.

— Представляешь, папа, он со мной говорил!

— Кто с тобой говорил?

— Соседский мальчик, да, Морин? — догадалась Бренда.

— Он самый.

— И теперь он твой жених?

— Пока нет, но это дело времени. Мы поженимся и будем жить долго и счастливо.

— Как Золушка и Принц?

— Вот именно.

— А можно я на твоей свадьбе буду подружкой невесты?

— Конечно, Бренда!

— Кем же я тогда буду? — спросил папа.

— Подружкой невесты номер два, — улыбнулась я.

— Э, нет! Я, лопаясь от гордости, поведу тебя к алтарю, доченька моя дорогая.

— Честно, папа?

— Честно-пречестно.

И вдруг вся моя радость улетучилась. Папа сел рядом со мной:

— Что не так, родная?

— Я обидела Нельсона.

— Кто такой Нельсон?

— Это друг Джека. Я его обзывала.

— И он заплакал? — встревожилась Бренда.

— Нет, но все равно…

— Это хорошо, что не заплакал, — рассудила Бренда.

— Почему ты обидела Нельсона, Морин? — спросил папа.

Я пожала плечами:

— Сама не знаю.

Это была неправда. Все я знала. Мне хотелось порисоваться перед Джеком, явиться остроумной и находчивой, чтоб не думал, будто я какая-нибудь глупая надоеда. Но я не придумала ничего лучше, чем обидеть при Джеке его самого близкого друга, и вот мне расплата — стыд взамен радости. Вовсе я не остроумная и находчивая, а просто злая. Тем вечером, уже в постели, я думала про Джека — до чего он красивый, и какой у него приятный голос, и какая чудесная улыбка. Я старалась вспомнить каждую мелочь, и у меня почти получилось. Но вдруг, когда я уже проваливалась в сон, меня словно толкнули — перед глазами очень явственно возникло несчастное, обиженное лицо Нельсона, в ушах зазвучало: «Своего ума у тебя нету» и «Зато не попка-дурак». И образ Джека рассыпался, и восстановить его в памяти я не сумела.