Когда мы танцевали на Пирсе

Сэнди Тейлор, 2017

Брайтон, 1930. Морин О'Коннелл с самого детства была влюблена в парня, живущего по соседству. Она верила, что однажды они будут счастливы с Джеком. Как же она ошибалась… Ее беззаботная юность закончилась с наступлением войны. Несчастная любовь и семейная трагедия заставили Морин рано повзрослеть.

Глава вторая

В нашем новом районе все дома были как близнецы: если бы не цвет дверей, вообще не отличишь. Да и тут разнообразие небольшое — дверь либо зеленая, либо синяя. Нам достался дом с синей дверью. А переехали мы только накануне. Дядя Фред сгрузил наши пожитки, в том числе мебель, прямо в тачку, сверху папа усадил меня и Бренду. И нас затрясло в прямом и переносном смысле: дорога от Карлтон-Хилл до Качельного тупика была вымощена булыжником, тачка подпрыгивала, наши пальцы сжимали тачкины бортики, зубы клацали — удивительно, как они вообще сохранились. Знай я заранее про золотоволосого мальчика Джека, я бы пешком пошла — так приличнее, чем въехать в новый район на перевернутом комоде.

Перед последним поворотом в животе у меня как-то странно заныло. Наверно, это было предчувствие.

— Смотри, Бренда, это Качельный тупик. Здесь мы теперь будем жить.

— Сегодня особенный день, правда, Морин?

Я обняла сестренку за плечики, улыбнулась:

— Еще какой особенный.

На мостовой играли дети. Один мальчик показал нам язык.

— Прелестно, — фыркнула я.

— Прелестно, — повторила Бренда.

Тачка остановилась возле пятнадцатого номера. Уф, приехали. Папа помог нам слезть. Мы так и вытаращились на новый дом.

— До чего красивый, — выдохнула Бренда. — А мы и правда будем тут жить?

— Конечно. Этот дом — наш, и мы поселимся здесь навсегда, — заверила я.

— Ну-ка, девочки, бегите посмотрите, как там внутри, — сказал папа и начал выгружать мебель.

— Сначала мне надо наш новый дом в сердце угнездить, — произнесла Бренда с самым серьезным видом.

Такова наша Бренда: иногда скажет что-нибудь — хоть стой, хоть падай. У кого еще есть такая сестренка? То-то же.

Я выждала минутку:

— Ну что, угнездила? Пойдем?

Бренда ответила кивком, я взяла ее за ручку:

— Тогда вперед.

Мы двинулись по дорожке прямо к распахнутой синей двери. Остановились в маленькой прихожей. Ох, сколько дверей — и направо, и налево. Да еще лестница на второй этаж! У Бренды глазенки стали круглые, как блюдца.

— Морин, это же целый дворец!

— Точно, Бренда.

Папа и дядя Фред бились с нашим дряхлым коричневым диваном — и так и эдак его пихали в дверь, а он не пролезал.

— Ну что же вы стоите, милые? — спросил папа, удивляясь, что мы до сих пор на первом этаже.

Бренда сверкнула глазами.

— Просто, папа, мне хочется запомнить всё-превсё.

— Запомнишь, не волнуйся. Этот день навечно останется в нашей памяти, родная.

— Потому что он особенный, папа?

— Вот именно. Особенный.

Дяде Фреду наконец-то удалось втолкнуть диван в прихожую. Грохоту было! Дядя Фред отер пот со своей щекастой физиономии и зыркнул на папу.

— Еще бы. Этакий денек не скоро забудешь. До полусмерти вы меня уходили с этим вашим барахлом.

— Дальше мы сами справимся, — сказал папа и подмигнул нам с Брендой.

— И ничуть не хуже, — подхватила я.

В прихожей возникла мама:

— Вы только поглядите, девочки, какая у нас теперь будет кухня!

Мы пошли за мамой по коридору. Кухня оказалась в два раза больше той, что была у нас на Карлтон-Хилл.

Мама, сияя улыбкой, любовно погладила блестящую новенькую плиту. Счастлива, догадалась я, и у меня у самой сердце так и застучало. Бедная мама! Раньше ей приходилось стряпать в тесной кухоньке, на видавшей виды плитке, а больше не придется. Я чуть не расплакалась. Странно — ведь следовало ликовать. Бренда заметила, что у меня слезы на подходе, и выдала с интонацией мудреца:

— Это на тебя красота так действует, Морин. От красоты порой хочется плакать, да?

Я вытерла глаза:

— Ты права, Бренда. Да, наверно, права.

— Никаких слез, — сказала мама. — Сегодня счастливый день.

— Счастливый-то счастливый, — Бренда гнула свое, — да только ведь и от счастья плачут, разве нет?

Мы с мамой переглянулись и покачали головой. Мама шагнула к Бренде, присела на корточки, взяла ее мордашку в ладони.

— Обещай мне, солнышко, что не переменишься. Никогда-никогда.

— Постараюсь, — сказала Бренда.

Мама сняла с крючка пальто:

— Мне пора на работу, девочки.

Ох как жалко! Побыть бы маме еще в этой чудесной кухне!

— А может, сегодня не пойдешь, мам?

— Нельзя, Морин. Иначе моим работодательницам придется самим убирать свои гостиные. Куда это годится?

— И куда, мама? — спросила Бренда.

— В том-то и дело, что никуда не годится, доченька.

— Потому что у богатых руки не такие, как у бедных? — предположила Бренда.

В ответ мама помахала руками перед Брендой.

— Пожалуй, так и есть, милая.

— С ума сойти! — воскликнула Бренда.

— К чаю я вернусь, а вы пока слазайте на второй этаж. Мы с папой займем переднюю спальню, вам остаются две другие. Можете немножко поссориться — кому какой владеть.

Мы поцеловали маму и наперегонки помчались по лестнице — шагали через две ступеньки. Оказалось, новая спальня мамы с папой выходит на улицу. Из тех, за которые мама разрешила немножко поссориться, одна выходила на боковую стену соседского дома, а другая на задний двор. Идеальный обзор, подумала я и крикнула:

— Чур, я буду спать здесь!

— Ладно, — сразу согласилась Бренда. — Мне все комнаты нравятся, и любая сойдет.

— Спасибо.

Я шагнула к окну. Передо мной лежал длинный газон — самый настоящий! Вдоль газона бежала дорожка, упираясь в деревянный сарайчик. На Карлтон-Хилл у нас вместо газона был просто клочок утрамбованной земли, а вместо сарая — яма для угля под убогим навесом. Здесь же вдобавок я увидела раскидистое дерево — красивое само по себе, оно нависало над забором, и казалось, по его крепким ветвям можно съехать прямо на соседский участок. Помню, я долго смотрела вниз, на клеточки газонов, разделенных заборами, и удивлялась новому ощущению — будто вот-вот случится нечто чудесное. Будто еще немножко — и моя жизнь изменится навсегда.