Когда мы танцевали на Пирсе

Сэнди Тейлор, 2017

Брайтон, 1930. Морин О'Коннелл с самого детства была влюблена в парня, живущего по соседству. Она верила, что однажды они будут счастливы с Джеком. Как же она ошибалась… Ее беззаботная юность закончилась с наступлением войны. Несчастная любовь и семейная трагедия заставили Морин рано повзрослеть.

Глава седьмая

Бренде исполнилось пять, и она тоже пошла в школу. Побаивалась, но я ей сказала:

— Нечего трястись, Бренда. У тебя будет лучшая на свете учительница — самая красивая, самая добрая. Ее зовут мисс Филлипс. Стены в классе желтые, на полочке Ноев ковчег, в нем звери — до чего ловко из дерева сделаны, прелесть! Тебя научат чтению и письму, ты станешь умной. А на переменках, пожалуйста, прибегай к нам с Моникой, вместе будем играть. Короче, не бойся.

Мама не разрешила папе вести Бренду в школу — не хотела повторения спектакля, который папа устроил в мой первый школьный день.

* * *

Папа снова затосковал. На сей раз ему было до того плохо, что его забрали на скорой помощи. Увезли от нас в лечебницу. На улице собралась толпа мальчишек. Любопытные ублюдки, это разве занятно, когда человек болен? Я им язык показала, а санитары велели разойтись. Потом я проплакала до утра. Мама взяла меня к себе в постель, гладила по голове, обнимала. Всячески старалась внушить, что ничего ужасного не случилось.

— Не печалься, родная. Доктора о папе позаботятся. Он поправится и вернется домой.

— А можно мне его навестить?

— Вряд ли. Детей в лечебницу не пускают. А мы вот как сделаем. Я тебя и Бренду с собой возьму. Вы там погуляете по саду — все-таки побудете ближе к папе.

— Ладно, — сказала я и наконец-то заснула.

* * *

Тете Вере, конечно же, было что сказать, но у нее всегда, по любому поводу имелись комментарии. Помню, сидим мы с Брендой за вечерним чаем, и вот она, тетя Вера, вплывает в комнату — ни дать ни взять лебедь. Довольством лучится и прямо с порога выдает:

— Я, Кейт, обойдусь без фразы «А я тебя предупреждала», только я ведь и впрямь тебя предупреждала. Я всегда говорила: этот человек окончит свои дни в психушке.

— Здесь дети! — прошипела мама.

— Тем лучше. Разве не пора им узнать, каков на самом деле их дражайший папочка?

Мы с Брендой так и застыли с набитым ртом.

— Вот что, Вера. Хоть ты мне и родная сестра, а только запомни: еще слово про моего мужа скажешь — я тебе на плешивую твою головенку весь суп вылью, целую кастрюлю. Рука не дрогнет, так и знай.

Тетя Вера побагровела и пулей из кухни вылетела. Еще и дверью хлопнула — шарах! Правда, во дворе остановилась и напоследок отчеканила:

— На нашу с Фредом помощь можешь больше не рассчитывать, Кейт О’Коннелл. Ты сама себе судьбу выбрала — вот теперь и выживай как умеешь.

А мама — молодчина! — распахнула дверь и кричит тете Вере:

— Да, я выбрала судьбу, и моя судьба — Пэт О’Коннелл. И я его ни на кого не променяю, а уж тем более на жирного индюка по имени Фред. Как ты только с ним в одну постель ложишься, а, Вера?

И мама нам улыбнулась — широкой, удовлетворенной улыбкой.

— Видит Бог, девочки, я долго сдерживалась, ну да зато нынче все ей высказала, что думаю!

Мы с Брендой тоже заулыбались и продолжили ужин.

* * *

Лечебница была в двенадцати милях от Качельного тупика, в городке под названием Хейвордс-Хит. Увы, как бы мама ни хорохорилась, а денег на трамвай для нас троих ей бы не хватило. Чтобы ее не огорчать, я сказала: не беда, я и дома посижу. Хотя мне прямо-таки запала эта мысль, насчет близости к папе.

Мама растрогалась:

— Ты у меня умница, Морин.

На помощь пришел дядя Джон. Просто сунул руку в карман, извлек десять шиллингов^[6] и вручил маме. Мама стала отнекиваться:

— Нет, Джон, я не могу принять эти деньги.

— Еще как можешь, Кейт. И примешь. Я же от сердца даю. И вообще, мы родня, а значит, друг за дружку горой стоим. Ты бы точно так же поступила, если бы мы с Мардж нуждались.

— Конечно, Джон, — заверила мама.

— Ну так бери деньги. Поезжайте к Пэту все втроем. Кстати, Мардж просила передать: если ты не против, она бы тоже поехала.

— Мама, пожалуйста, пусть тетя Мардж едет с нами, — взмолились мы.

— Скажи ей, Джон, что я буду только рада. И спасибо вам обоим. Такое не забывается.

Дядя Джон снова полез в карман. На сей раз в его ладони появились два леденца «заткни-рот»^[7]. Дядя Джон изобразил удивление:

— Это еще откуда взялось? Сами они, что ли, ко мне в карман запрыгнули? Не иначе так и было, когда я мимо кондитерской проходил.

Бренда вытаращила глаза.

— Правда?

— Не будь глупышкой, — сказала я. — Дядя Джон их просто купил. Ты ведь их купил, дядя Джон?

Он только заулыбался и погладил нас с Брендой по голове.

— Спасибо, Джон, — выдохнула мама.

* * *

Проехать трамваем целых двенадцать миль, оказаться в совершенно новом месте — да это ведь настоящее приключение. Мы с Брендой сразу полезли на верхнюю палубу, а мама с тетей Мардж уселись внизу. Я пустила Бренду к окошку — пускай глядит на деревеньки, коров и лошадок, что на склонах холма кажутся совсем игрушечными. Если возле дороги случался мальчишка, он обязательно корчил нам рожицу, и мы в долгу не оставались. Потом солнце стало сильнее припекать через стекло, и меня сморил сон.

Наконец трамвай остановился в Хейвордс-Хит. Мы с Брендой вышли, а тетя Мардж спросила вагоновожатого:

— Не знаете, где здесь лечебница, сэр?

— Это которая? Психушка, что ли?

Тетя Мардж не ответила, только взглядом его чуть не продырявила.

— Что такое психушка? — спросила Бренда.

Мама взяла ее за ручку, а меня стала чуть подталкивать, чтобы шла побыстрее.

— Ничего. Забудь это слово, Бренда.

Нам встретилась женщина с коляской. Мама спросила, где лечебница, а мы с Брендой стали улыбаться малышу, причмокивать губами и все такое прочее. Очень он нам понравился — такой забавный, в ротике пустышка, щечки надуты, как у хомячка. Мама тоже заглянула в коляску:

— Какой хорошенький у вас сыночек.

Женщина рассердилась, глаза сверкнули досадой.

— Это девочка!

И она пошла прочь, а тетя Мардж выдала громким шепотом:

— Если девочка, чего тогда она вся в голубом?

Тогда женщина остановилась и говорит:

— Лечебница вон там, на холме. Мимо не пройдете.

И правда, никто бы мимо не прошел, такая огромная оказалась эта лечебница. И точь-в-точь как тюрьма, даром что настоящей тюрьмы я никогда не видала. Мне сделалось жутко и Бренде, наверно, тоже, потому что она стиснула мою руку. Я ей улыбнулась ободряюще, а она прошептала:

— Это психушка, да?

— Ничего подобного. Это нормальная больница, тут хорошие доктора, они скоро вылечат папу.

Все вчетвером мы двинулись по широкой аллее к главному входу. Крыльцо было высокое, а возле крыльца — башня с часами, жуть, да и только. Больница смотрела на нас множеством одинаковых маленьких окошек — они шли рядами, один над другим. Вот когда я порадовалось, что детям нельзя внутрь! Мама с тетей Мардж растерялись. Наверно, им тоже не хотелось переступать больничный порог. Тетя Мардж вымучила улыбку:

— Мы ненадолго, девочки.

— Я передам папе привет от вас обеих, — пообещала мама, а я попросила:

— Скажи ему, чтоб поскорее выздоравливал.

— Поскорее выздоравливал, — эхом отозвалась Бренда.

Под нашими взглядами мама с тетей Мардж открыли массивную дверь и исчезли за ней. А мы бегом помчались вниз по холму и сели под раскидистым деревом.

Бренда зевнула. Я прислонилась к стволу и сказала:

— Ложись головкой ко мне на колени, поспи немножко.

Отсюда, снизу, лечебница казалась еще громаднее. Было пугающе тихо — до такой степени, что мы слышали шелест листьев и возню птичек. Где же люди? — думала я. Где папа? Может, за одним из этих окошек стоит, наблюдает за нами? Может, сегодня его отпустят домой — вот выйдет мама и он следом? Денег ему на трамвайный билет должно хватить. Ужасно, что папа в таком месте. Если бы в лечебницу забрали меня или Бренду, папа наверняка поселился бы прямо на этом холме. С места не сошел бы, пока бы нас, уже здоровых, не выпустили. Потому что он у нас такой. Храбрый. Не то что я. Меня здесь и днем-то знобит от страха, что говорить про ночь!

Брендина головка на моих коленях стала тяжелой — уснула сестренка, значит. Пока она спала, я глядела на небо сквозь ветви и листву и молилась о папином выздоровлении.

* * *

К тому времени как мама с тетей Мардж, оступаясь на склоне и поддерживая друг дружку, приблизились к нам, мои ноги вконец занемели. Вздумай я резко встать — они бы точно подкосились. Бренда крепко спала. Я принялась ее трясти.

— В школу пора, да?

— Мы не дома, сестренка. Неужто забыла, что мы поехали навещать папу?

Бренда села, потерла глаза:

— Мне тут не нравится, Морин.

— Мне тоже. Чертовски жуткое место.

— Чертовски жуткое, — повторила Бренда.

Мама с тетей Мардж уселись рядом с нами. Обе они улыбались — я решила, это добрый знак.

— Папе лучше? — спросила Бренда.

— Лучше, милая, — ответила мама.

— А что доктора говорят? Отпустят они папу с нами? У нас и деньги есть папе на трамвайный билет — ты им про это сказала, мама? — зачастила я.

— Нет, Морин. Папа еще не готов ехать домой.

Я смотрела на ряды окон и растирала затекшие лодыжки.

— У папы ничего не болит? Его не обижают? Ты передала ему привет от меня, мама?

— Дважды «нет» и один раз «да», Морин, родная. Папа идет на поправку, привет я ему передала, а он просил вам с Брендой сказать, что очень вас любит.

— Мне тут тоскливо, мама, возле этой больницы.

Тетя Мардж обняла меня:

— Мне тоже, Морин.

И тут раздался Брендин голосок:

— Чертова психушка!

Примечания

6

10 шиллингов равняются 50 пенсам, то есть половине 1 фунта стерлингов.

7

Круглые леденцы до 8 см в диаметре, крайне популярные у британских детей в первой половине XX в.