Когда мы танцевали на Пирсе

Сэнди Тейлор, 2017

Брайтон, 1930. Морин О'Коннелл с самого детства была влюблена в парня, живущего по соседству. Она верила, что однажды они будут счастливы с Джеком. Как же она ошибалась… Ее беззаботная юность закончилась с наступлением войны. Несчастная любовь и семейная трагедия заставили Морин рано повзрослеть.

Глава четвертая

Нас с Брендой воспитывал папа — ну он ведь не мог работать, а маме приходилось убирать в богатых домах. Мы трое были неразлучны. Пока Бренда не подросла, мы сажали ее в коляску и везли к морю. Коляску нам добыл дядя Джон — нашел где-то, вычистил, служила она отлично. Правда, жуть как скрипела, но мы привыкли. Порой на обратном пути я, усталая, тоже в этой коляске устраивалась, а Бренду брала на колени. Вообще, пляж был нашим любимым местом — песка для куличиков сколько угодно, да качели, да горка. Если у папы имелось хоть несколько пенсов, он покупал нам билетики на карусель — железную дорогу, где малышам разрешали звонить в колокольчик. Еще там были два пруда, побольше и поменьше, и тропинка между ними. Мы любили растянуться на земле и наблюдать за крабами. Всегда рядом околачивались мальчишки — ловцы крабов. Привяжут кусочек бекона к ниточке и бросают в воду. Мы таким не занимались — крабы куда милее, когда плавают на свободе. Помню, Бренда шептала им: «Не троньте бекон!»

Но самый лучший пляж был чуть подальше — пройти берегом, залезть на каменную стену и спрыгнуть прямо на гладкие камешки. Особенно здорово, если попадешь во время отлива. Тогда песок блестит под солнцем — отливает золотом и серебром, а вода отступает, да не вся сразу, а какими-то извилистыми ручейками — глядеть не наглядеться. Мы, бывало, разуемся, шлепаем по песку и хихикаем — так щекотно песок скользит между пальцев.

Папа часто рассказывал про свою родную Ирландию, про городок под названием Йол. У папы было девять братьев и сестер, но в Ирландии остались лишь две сестры. Старшая, Мэри, регулярно писала папе, и он читал нам ее письма вслух.

— Остальных по белу свету разметало, по всем четырем сторонам, — говорил папа. — Я сам тянул с отъездом сколько мог. Потому что лучше места, чем Йол, просто нет.

— Вот бы нам с Брендой отправиться в Ирландию, — сказала я.

— Да, это было бы хорошо. Мы бы вместе взобрались на холм.

— На какой холм, папа?

— Город Йол лежит у подножия большого холма. В детстве я частенько забирался на самую вершину. Стою, бывало, и воображаю себя королем — будто у меня и замок есть настоящий, и глядится он в реку Блэкуотер. Никогда мне это занятие не надоедало.

— А почему ты не поедешь в Йол, к тете Мэри?

— Где ж я деньги-то возьму? Ведь надо не просто ехать — надо плыть по Ирландскому морю. А главное, разве я оставлю моих девочек и их маму?

Помню, мне очень-очень захотелось раздобыть денег на билет — чтобы папа снова забрался на холм и взглянул на реку. Такими были для нас долгие летние дни, когда солнце ласкает кожу, а синее небо кажется бескрайним.

Когда наступала осень, мы гуляли в парке. Папа собирал сухие листья, потому что нам с Брендой нравилось прыгнуть на такую вот кучу, да чтобы листва взлетела облаком. Папа, бывало, смотрит, смотрит, а потом возьмет да и сам прыгнет, да еще полные пригоршни листьев захватит и давай их рассыпать над нашими головами. Листья красные, оранжевые, бурые, липнут на пальтишки, застревают в волосах. Возвращались мы в коляске. Дорожка была усыпана листвой так густо, что шороха ее под колесами не заглушал даже фирменный скрип.

Зимой нам нравилось дождаться непогоды, чтоб ветер завывал и дождь хлестал. Тогда мы надевали пальтишки и спешили к морю. Вот это была игра так игра — самая лучшая! Встанем на променаде у самого ограждения, лицом к волнам, за руки возьмемся и ждем. Волна надвигается, сейчас разобьется о железное ограждение, окатит пеной — тут не зевай, отскакивай, желательно с восторженным визгом, и пусть пена попробует дотянется, замочит твои ботинки.

А весной мы отправлялись в Саут-Даунс^[2]. Собирали цветы и бегали в догонялки с неопрятными овцами. По траве коляску везти не будешь — колеса вязнут, и папа нес Бренду на закорках. Так мы поднимались на Дьяволову Дамбу^[3] и смотрели вниз. Перед нами простиралась долина с крошечными деревушками. Налюбовавшись, папа ложился прямо на траву, закуривал, а вскоре и засыпал, а мы с Брендой плели венки из маргариток. Проснувшись и увидев нас в этих венках, папа спрашивал: «А куда подевались мои девочки? Их подменили! Теперь у меня две принцессы-малютки!» Тут мы прыгали ему на грудь, и начиналась потеха — кувырканье и всякая возня.

Так текла наша жизнь. Во всякое время года, во всякую погоду мы находили себе занятие и были счастливы. Ну почти. По большей части. Малютка Бренда хлопот не доставляла, никогда не капризничала. И я наверняка знала: случись папе учудить — Бренду не затошнит, как меня. Потому что Бренда любит его и доверяет ему безоговорочно. В этом смысле она была папе лучшей дочерью, чем я. Моя сестренка еще не доросла до того, чтоб стыдиться папы, — она его просто принимала со всеми особенностями. Что до папы, мне кажется, порой он смотрел на себя моими глазами, а такое не на пользу ни осуждающему, ни осуждаемому. Например, моя неприязнь однажды открылась папе, когда мы поехали с ним кататься на трамвае. Редкое развлечение: папа катал нас, только когда ему удавалось заработать немножко денег у дяди Джона и тети Мардж. Стоило нам с Брендой оказаться в трамвае, мы мчались по лесенке на верхнюю палубу. Неважно, какая погода: с моря дул вечный ветер, и с каким наслаждением мы подставляли ему лица — пусть треплет наши волосы, а мы будем глядеть на роскошные виллы, что, в свою очередь, глядят на море. Для полноты ощущений папа на ходу сочинял истории про обитателей этих вилл.

— Видите, во-он там, в саду, играет маленькая девочка?

Мы округляли глаза:

— И что ты про нее знаешь, папочка?

— На самом деле она — бедная сиротка. Ее приютили богатые тетя с дядей.

— Они ее не обижают, правда, папа?

— Ничуть. Детей у них нет, и они в племяннице души не чают.

— Души не чают, — прошептала Бренда.

Такая у нее была слабость — новые слова и выражения. Бывало, услышит что-нибудь и повторяет потом неделями к месту и не к месту.

Трамвай уже миновал дом с девочкой-сироткой, а я развернулась на сиденье, все смотрела на нее. Вдруг папа позвонил в звонок — сигнал вагоновожатому, чтобы остановился. Никогда раньше мы не выходили в этом месте, среди садов и вилл. Однако я молча помогла Бренде спуститься, а папа вынес коляску.

— Куда мы пойдем, папа?

— Терпение, Морин. Сейчас увидишь.

И папа мне подмигнул. Он почему-то выбрал большущий белоснежный дом. Открыл калитку, вошел и двинулся по подъездной аллее прямо к парадному крыльцу, толкая перед собой коляску. Я семенила следом.

— Что ты задумал, папа? Давай вернемся!

Так я лепетала, просила — да только зря. Меня стало тошнить. С утра папа не являл никаких признаков того, что днем выкинет фортель, и я не волновалась. Думала, сегодня у меня папа как папа. А он, извольте радоваться, катит Бренду в скрипучей коляске прямо к роскошному особняку!

Господи! Он уже на крыльце — в звонок звонит! Правда, никто ему не открывает.

— Папа, пойдем отсюда, — взмолилась я.

В эту секунду дверь отворилась. На пороге, облизываясь, словно его отвлекли от обеда, стоял толстяк — пузо в брюках не помещается, в глазах подозрительность и брезгливость.

Папа коснулся лба, словно приподнимая несуществующую шляпу, и начал:

— Простите за беспокойство, сэр, я лишь хотел поинтересоваться насчет…

У толстяка стало такое выражение физиономии, будто папа только что вылез, как червяк, из-под камня.

— Чего вам?

— Я насчет кукольной колясочки, сэр.

— Кто вы такой вообще? Что вы делаете у меня в саду?

И тут из дома послышался женский голос:

— Кто пришел, Питер?

— Побродяжка какой-то, не иначе из этих, из кочевников^[4]. Спрашивает про кукольную коляску.

— Побродяжка, — прошептала Бренда.

Мне захотелось садануть этого жиртреста прямо в пузо. Мой папа никакой не побродяжка и не кочевник, он ничуть не хуже всяких, которые живут в белых особняках. Нет, папа лучше, гораздо лучше! Я потянула его за полу пальто:

— Папочка, пойдем отсюда!

В это время женщина сама вышла, а толстяк исчез в доме. Женщина заулыбалась. Вроде добрая, подумала я про нее.

— Чем вам помочь?

И голос тоже добрый, и интонация. Папа снова коснулся лба. Мне стало за него стыдно. Зачем он так, ведь перед ним вовсе не королевская особа.

— Я, хозяюшка, заприметил кукольную колясочку в вашей живой изгороди.

Ужас! Какая она папе «хозяюшка»?

— Вот и думаю: а может, колясочка вам без надобности? — продолжал папа. — Коли так, мои дочки оченно были б вам благодарные.

Хоть бы земля разверзлась подо мной! Не нужно мне никакой коляски. Бренда, наоборот, оживилась, глазенки заблестели.

— Колясочка! Для кукол!

Женщина присела на корточки, коснулась Бренди-ной щечки.

— Как тебя зовут?

— Колясочка! — повторила Бренда.

Женщина поднялась и улыбнулась папе:

— Что ж, если вы дадите себе труд извлечь коляску из колючих кустов — она ваша. Пользуйтесь. Все равно я хотела ее выбросить.

— Благодарствуем, хозяюшка.

— Надеюсь, ваши дочки будут с удовольствием катать в ней кукол. Моим племянницам она в свое время очень нравилась. Хорошо, что старая вещь еще послужит.

И мы с папой полезли в ежевичные заросли, не без труда достали коляску. Она была грязная, ее сорняки оплели, а одно колесико держалось на честном слове.

— Ну не прелесть ли, а, девочки? — изрек папа.

— Ну не прелесть ли, — повторила Бренда.

Прелесть, черт ее возьми, подумала я. Денег больше не было, вернуться домой на трамвае нам не светило. И мы начали долгий обратный путь: папа катил Бренду, оглашая окрестности скрипом, а я толкала кукольную коляску, боясь, как бы не отлетело колесико.

Примечания

2

Возвышенность в южной Англии. С конца XIX в. является точкой притяжения для туристов, представляет огромный археологический интерес.

3

Англ. Devil’s Dyke — гряда холмов, окружающая долину. Легенда гласит, что это работа дьявола, желавшего прорыть канал к морю и затопить юг Англии в отместку за то, что местные жители приняли христианство.

4

Так называемые «кочевники», или «белые цыгане», по обычаям сходные с цыганами, но этнически к ним не принадлежат. Как и цыгане, «кочевники» вызывают недоверие обывателей, порой заслуженное.