Добрая память

Софья Хромченко, 2018

Изложенная мной в стихотворной форме история – это, прежде всего, история моей семьи. В основе повествования, охватывающего события начиная с 60-х годов XIX века до современности, лежат семейные рассказы, позволяющие отнести его к жанру семейной хроники. Жизнь героев моей книги тесно сопряжена с судьбой Родины. Здесь описываются события, происходившие в эпоху царской России, в годы Первой мировой войны, в пору революции, в периоды репрессий 30-х годов, во время Великой Отечественной войны, в послевоенное время, наконец, в перестройку и в 90-е годы… Частные, как правило, драматичные судьбы обычных людей переплетены с историей большой страны. Ее история, в широком смысле, состоит из таких судеб и пишется каждый день. Книга познакомит читателя с представителями разных сословий, профессий и занятий, разных народов и вероисповеданий. Не случайно в ней затронута тема конфликтов на национальной почве, ведь это, к сожалению, тоже часть общей – и моей семейной – истории. Главная цель, которую я видела перед собой при написании этой хроники, – показать, что, несмотря на все различия, людей объединяет большее, чем разделяет, – принадлежность к человеческому роду. Все они рождаются, живут, любят, растят детей, умирают. И хорошо бы им жить мирно на одной Богом данной общей Земле! Наверное, в глубине души каждый хочет прожить отпущенное ему время так, чтобы, вспоминая его, умершего, живые сказали о нем: «Добрая память!».

4. На селе

Авдотья о детях в том доме боялась —

Застудятся. Дров им навез печь топить

Дмитрий, но, сколько она ни старалась,

Согреться нельзя было. Как зимой жить?!

Нынче весна хоть. Снаружи теплее,

Чем изнутри, было. Скоро пришла

К ней Журавлева, Авдотью жалея,

Стряпать хозяйку к себе позвала.

Слышала, печь у нее и не варит

Как следует. «Что же, спасибо, приду».

В лавке съестного у них же набрали

И к Журавлевым — готовить еду.

Те, видя скудность, своей поделились.

Дали семян на посев. Две семьи

На удивленье селу подружились,

Хоть и чужие они — не сродни.

Соня приехала. В бедности видя

Семью, уж оставить ее не могла.

Село — его грязь и тоску ненавидя,

Денег последних просить не смогла.

Да и Авдотья во старшей нуждалась.

Соня писала, жених же молчал.

В Финляндию выслать письмо опасалась,

Дабы кто горький ответ не прислал.

Он жив! — жила верой. Дни быстро летели.

Сельские сверстницы Соню своей

Ровней признать ни за что не хотели —

Много чужого заметили в ней:

Речь, городскую одежду, осанку…

Робость и гордость попутали. Та

Не походила ни в чем на крестьянку.

С сельской родней мало зналась она.

Больше близ матери в доме сидела

Аль на дворе была. Всё же о ней

Вскорости знать уж молва захотела:

Кто шил наряды чудесные ей?

В ответ улыбнулась: «Сама я их шила».

К швейной машинке девчат подвела,

Как обходиться с ней, им объяснила.

«Мы не умеем! Ты сшей нам сама.

Ткань принесем». Всем сперва шила даром,

Потом платить стали. Хоть и бои,

Хоть и нужда, были юны недаром.

Желали красивыми быть здесь они.

Юность брала свое. Чаще платили

Продуктами. Реже деньгами. Наряд

На селе городской вошел в моду — форсили,

Пусть редкий отец новой моде был рад.

В крестьянской одеже куда как сподручней

Труд сельский нести. Городское надеть

Платье на праздник что разве. «Ты лучше

Шей сарафаны аль их не суметь?» —

Соню с сомненьем отцы вопрошали. —

«И сарафаны могу», — был ответ.

В столице хоть шить те случалось едва ли,

Где восемь жила Соня памятных лет.

Удались сарафаны. Пошел по округе

Слух добрый о Соне. Бралась та всё шить.

К труду на селе не привычные руки

Ее, шитьем стали домашних кормить.

(Не ошибся Матвей в Соне!) Время летело.

Семья небогато, но сыто жила.

Корову рябую (детей пожалела!)

Старуха-вдова им на двор отдала.

Лошадь из двух своих девери дали.

Хоть и бранился с Татьяной своей

Роман, всё же братья родне помогали.

Али они Журавлевых скупей?

Что же Матвей? Слал он редкие письма.

Солдаты встречали его хорошо —

И наши, и немцы. Желанный мир близко!

Опасности будто смеялся в лицо.

Раз к немцам пошел… И его задержали.

С листовками был, без оружия он.

Нашли бы оружье, тогда б расстреляли.

И так нарушал, несомненно, закон.

Таких агитаторов много ловили,

А их всё не меньше. Вздохнул офицер:

Уж больно смутьянов солдаты любили!

Вот этому б пулю всадить всем в пример!

Эх! Молча выстрелил… Писем не стало

С того дня от мужа. Напрасно жена

Каждый денечек вестей ожидала,

Страшные мысли от сердца гнала.

Однажды конверт наконец получила.

Открыла. Прочла. И дрожащей рукой

Печную заслонку затем отворила —

Стал чужой почерк седою золой.

Пусть будет так. Пусть никто не узнает.

Сама ж заболела. Как радостно ей

Было мечтать, что она умирает:

Бог даст с мужем встречу, призрит их детей!

«Мама! Она! Революция!» — Соня

С улицы в дом забежала, смеясь. —

«Что ж так кричит, ведь такая тихоня!» —

Думала мать, на иконы крестясь. —

Ну, революция… Две пережили,

Эта уж третья»… Осенние дни

Желтой листвою близ окон кружили,

Золотом землю мостили они.

«Что, моя милая?» — «Папа вернется!

Вернется домой!» Мысль об этом вошла

В душу девичью, как в ночь входит солнце.

Прежних обид ни следа не нашла.

Острою болью любовь отболела.

Отца поняла дочь. В родимом селе,

Глухом и забытом, душой повзрослела,

Пусть приходил финн печальный во сне.

Звал за собою. В тот миг просыпалась

Соня в слезах. Что убитый зовет,

Как-то сама она вдруг догадалась.

Молилась — Создатель тоску отведет.

«Вернутся все наши! Какое же чудо!

Мамочка, правда?» — Что молвить в ответ,

Когда и дышать в жару матери трудно?

«Отец не придет, моя милая, нет.

Ты никого не пугай этой вестью.

Помни сама. А теперь мой черед…

Было письмо, а в письме том известье…

Детей береги… Пусть священник придет».

Батюшка был не давнишний, а новый —

Монах. С ним живой разминулся Матвей

Всего ничего — побывал сперва дома,

Там и узнал об Авдотье своей.

К больной заспешил. Услыхала Авдотья

Голос Матвея, не верит она,

Что не покойник. Рукою из плоти

Взял ее руку, тогда поняла.

Виновато Матвею в глаза поглядела:

«А я помираю… прости, милый мой!

Как жаль умереть!» — С той минуты хотела

Жить она страстно… И встала живой.

Дня через три так уже управлялась

Одна по хозяйству. Матвей рассказал,

Как ее «вдовство» печальное сталось:

Подлец офицер его только пугал;

Выстрелил мимо — авось забоится!

О́тдал под суд по закону, потом

Сам отчего-то своим стал хвалиться,

Что порешил. Ложный слух и пошел.

Ну, а поскольку к своим не вернулся,

Те и решили… И друг написал

Ей, коли случай такой обернулся, —

Зря ему, трусу, вперед адрес дал.

«Он от себя, видно, много прибавил». —

«Так указал, где могила твоя,

Что сам хоронил…» — «Тут уж явно слукавил!

Жив и здоров я, родная моя!»

Судить не успели. Пока находился

Под следствием, чаянья многих сбылись —

Пришла революция, освободился.

«Сюда только вести о ней добрались?

Нескоро. Ну, край тут, понятно, далекий».

Глаз не сводил муж с Авдотьи своей.

Чуть не поспел бы к ней, жил б одинокий…

Любо и страшно, что дорог так ей!

Прямо беда. На село возвращались

Близкие с фронта. По счастью села,

Кто провожал, почти все и дождались.

(Вся возвратилась Матвея родня.)

Много в селе о том радости было.

Как же теперь всю большую родню

Соня, деля эту радость, любила!

Кровь горячо поняла в ней свою.

Жизнью жила общей. Все принимали

Соню как ровню. За бывших солдат

Быстро отцы дочерей отдавали,

Коль те и сами венчаться спешат.

(Еще венчались.) В такую-то пору

Брак подневольный век долгий отжил.

Было, любилися (и без позору!)

Даже до свадьбы — такой уж был пыл.

Соне невесты свои поверяли

Секреты и чаянья. Ясно, что ей

Часто с приданым помочь доверяли.

К одной из родни лишь не сватались — к ней.

Нравилась многим. Боялись: откажет, —

Гордая. Соне все были родня

(Хоть и на грех уж никто не укажет —

Худшее людям списала война,

А по-иному глядеть не умела

Всё ж на своих, коли в каждом родство

Дальше ли, ближе она разумела.)

Тут уж какое страстей торжество!

Так ушла юность. Приданое шила

Соня по-прежнему. Пламя войны —

Гражданской вновь судьбы огнем опалило.

Много людей полегло без вины.

Были идейные — эти считались

Даже счастливыми: знать довелось

Им и о них, за что с домом расстались.

А большинство шли на фронт как пришлось.

Были ли белые — нет от них спасу:

Всех лошадей по округе взяла

Армия их и съестного запасы.

Сёла разула-раздела она.

Чем только можно в домах поживилась.

Брали в солдаты они тяжело.

Ох, не одна жена мужа лишилась,

Что не хотел уходить от нее!

Другие пошли, а верней, их погнали.

Только в себя пришел бедный народ,

Что-то нажил, — в селе красные встали.

Дело такой же взяло оборот.

Так и случалось, что брат шел на брата —

На самом деле. С пятнадцати лет^[12]

Красные юношей брали в солдаты,

Брали мужчин, прежде скрывшихся бед.

Свадьбы в ту пору скромнее справлялись.

Реже. За совесть потом, не за страх,

Впитав чью-то правду, крестьяне сражались

И… погибали на двух сторонах.

Новая власть на крови становилась.

В эту-то пору жалеть о царе

Редко, по правде, кому доводилось —

Он долю испил в чаше, данной стране.

Он сам это выбрал. Хитрей оказался

Местный помещик: набравши добра,

Махнул за рубеж, где порой сокрушался,

Что с Родины мало увез серебра.

Примечания

12

С 1918 года официальный нижний возраст призыва в Красную армию составлял 21 год (в 1917 г. служба в Красной армии была объявлена добровольной, что не спасало от фактических злоупотреблений), но, если парень был рослый и крепкий на вид, в его возрасте особенно не разбирались.