Добрая память

Софья Хромченко, 2018

Изложенная мной в стихотворной форме история – это, прежде всего, история моей семьи. В основе повествования, охватывающего события начиная с 60-х годов XIX века до современности, лежат семейные рассказы, позволяющие отнести его к жанру семейной хроники. Жизнь героев моей книги тесно сопряжена с судьбой Родины. Здесь описываются события, происходившие в эпоху царской России, в годы Первой мировой войны, в пору революции, в периоды репрессий 30-х годов, во время Великой Отечественной войны, в послевоенное время, наконец, в перестройку и в 90-е годы… Частные, как правило, драматичные судьбы обычных людей переплетены с историей большой страны. Ее история, в широком смысле, состоит из таких судеб и пишется каждый день. Книга познакомит читателя с представителями разных сословий, профессий и занятий, разных народов и вероисповеданий. Не случайно в ней затронута тема конфликтов на национальной почве, ведь это, к сожалению, тоже часть общей – и моей семейной – истории. Главная цель, которую я видела перед собой при написании этой хроники, – показать, что, несмотря на все различия, людей объединяет большее, чем разделяет, – принадлежность к человеческому роду. Все они рождаются, живут, любят, растят детей, умирают. И хорошо бы им жить мирно на одной Богом данной общей Земле! Наверное, в глубине души каждый хочет прожить отпущенное ему время так, чтобы, вспоминая его, умершего, живые сказали о нем: «Добрая память!».

18. Причина разлуки неизвестна

Матрена о дочках душою страдала:

Все три жили счастливо, вдруг в один год

И не поймешь, какой хуже-то стало

И скольких еще ожидать им невзгод.

Первою мать огорошила Маша —

Опять понесла. Говорил Маше врач,

Ее в первых родах с большим трудом спасший,

Что новый ребенок ей станет палач.

Маша, родных щадя, в тот раз сокрыла,

Насколько родить довелось тяжело,

И оттого у них мнение было,

Что и тревожились зря за нее.

Муж берег Машу — ему рассказала,

Да не уберег… Говорили врачи:

Делать аборт — шансов выжить ей мало.

Маша им: «Прочь от меня, палачи!

Я одного уж ребенка убила!» —

За Василису доселе себя,

Вину свою помня, она не простила.

Беременность очень тяжелой была.

Соня за Машу молилась. Когда-то

Желала ей смерти в сердцах, но теперь

Знала она, что золовки утрата

Ей будет больнее всех прежних потерь.

«Не виновата я, Господи Боже!

Не мог ты, Отец, внять безумным мольбам!» —

Надеясь, что Маше молитва поможет,

Склонялась к сокрытым в дому образа́м.

Григорий молчал — не бранил жену. К Маше

Матрена приехала жить из села

Совсем — помогать ей. Андрей — Машин старший

Уже первоклассник был рослый тогда.

Прокофий при сыне в селе оставался.

По кроткому нраву весьма своему

Разлученный с женою, тоскуя, смирялся.

Просил Машу беречь. Горько было ему:

Помимо того, что скучал, Лизавета

Всю власть теперь в доме себе забрала.

Обиды все помня свои без ответа

От свекрови, сама стала к свекру груба.

Антон вздыхал… Сердце Матрены сжималось,

Глядя на дочь: при недуге своем

С родными спокойно и просто держалась,

Хоть таяли силы ее с каждым днем.

Соня к той часто бывала. Матрена

Снохе была в ноги готова упасть —

Маша тянулась душой всегда к Соне.

Не раз, вдвоем бывши, наплакались всласть.

О прошлом, о горестном, не говорили…

Маша смеялась: «Я, Соня, живу

И чувствую: заживо похоронили,

А я из вас многих переживу!»

Соня кивала…Тяжелые вести

Пришли из села: попытались их скрыть

От Маши — решение то приняли вместе,

Но тайну недолго сумели хранить.

Мужа Варвары арестовали —

Сестры ее старшей. Ветеринар

В окру́ге единственный был — уважали,

Но не минул того времени жар.

Ночью пришли. Зарыдала Варвара:

«Не пущу! Изверги!» Павел жене,

Прощаясь, велел, чтобы та уезжала:

«Оставшись, едва ли поможешь ты мне».

Себе узелок он давно приготовил —

На такой случай. Тайно. «Какая вина?!» —

Кричала Варвара вслед. Медлить не волен,

Обернулся у две́ри. Примолкла она…

Судьба Павла близким была неизвестна —

Как в воду канул. Пыталась узнать

Варя хотя бы причину ареста,

Но и того не могли ей сказать.

Наконец брякнули — предположили:

«Устинов^[30] ваш муж по фамилии был.

Множество нынче опасных фамилий…

Никак за нее под арест угодил».

Варя лицом побелела: «Нелепость!».

А на селе говорили о том,

Что занимал он хорошее место, —

Освобождая, пеклись о другом.

И верно: прислали ветеринара —

Павлу не ровня, названье одно,

Слухи зато хорошо собирал он.

«Стукач», — говорили, косясь на него.

В селе еще нескольких арестовали…

Павел, узнала Варвара, скрывал,

Что в районцентр его вызывали,

Где доносить на крестьян отказал.

Ветврачу новому очень хотелось

Авторитет поскорей заслужить,

И проявил он изрядную «смелость»,

Взявшись предшественника чернить.

«Народа враг», — сказывал. Путались люди:

Павел был добрым помощником им,

Но что как, и верно, преступник вдруг будет?

Варе грозить стали: «Дом твой спалим!

Езжай!» Варя голову гордо носила.

Не ехала — мнилось: бежала б она.

«Следить прислан, шельма! — Матвей пояснил ей. —

Варвара Прокофьевна, вам здесь беда.

К сыну езжайте. Коль муж ваш вернется,

Вас, верно, сумеет у сына сыскать», —

Матвей наугад говорил что придется:

Надо сестру зятя было спасать.

Варя уехала. Первенца-сына

В семнадцать годочков Бог дал ей родить.

Павел недаром гордился Ефимом —

Тот с детства хотел на отца походить.

Умный, прилежный, толково учился.

Учил и родитель работе своей —

Часто при Павле Ефим находился

И знал все секреты отцовские в ней.

Ефим тоже сделался ветеринаром:

Первым в родне кончил он институт,

Работать его в Подмосковье послали.

Здесь принял мать — обрела свой приют.

(У Павла и Вари была еще дочка —

Вера. Замужняя. Им подарить

Дети успели по два уж внучочка,

И чаяло вновь прибавление быть.)

Варя о муже страдала безмерно.

Хорошей женой она Павлу была:

Доброй хозяйкой, заботливой, верной.

А думалось: быть еще лучше могла.

Матрена в печали ее утешала —

В Москве повидались. Боялась за дочь:

Кабы ареста над той не бывало,

А то ведь придут, как за Павлом-то…в ночь.

С Грушей тревогою мать поделилась —

Приехала ту навестить. Один взгляд —

Что и Груша в беде, ей мгновенно открылось:

Глаза помутневшие, губы дрожат.

«Что с тобой?!» — «Мамочка, жалко мне Варю». —

«Жалко-то жалко, но дело не в том,

Детьми от меня ничего не скрывали,

А нынче… Повздорила, что ли, с Петром?

Не обижай его, Груша, не надо.

Он в доме хозяин, в семью всё несет,

Коли и в чем согрубил без огляда,

Остуды в любви бабья кротость спасет.

«Ой ли?» — «А ты на меня не равняйся!

Я не пример, сама думать должна.

Судьба Петра трудная… Мужу покайся,

Что не права, — жене мудрость нужна».

Груша заплакала: «Он ушел, мама!

Петя ушел!» — «Как ушел?! Почему?!

Куда?!» — «Ох, родимая, если б я знала!

Петечку я больше жизни люблю.

Разве, скажи сама, худо мы жили?

Жили в любви… Вспоминаю теперь,

Как нашего Ванечку мы хоронили, —

Боль, а всё легче, чем нынче. Поверь!» —

«Груша, уймись. Ох, накликаешь горе! —

Воскликнула мать. — Да в уме ль ты своем?!» —

«Какой, мама, ум?! Со мной деточек трое,

Четвертый под сердцем — я чую нутром.

Брюхата я, мама…» — «А Петя-то знает?

Не схоже, голубушка, то на него,

Что четверых он детей оставляет!

Скажи правду: вышло у вас с ним чего?

Уж ты не таись». — «Правду я молвлю, мама, —

Голос у Груши был звонкий, живой,

Речь тороплива: — Вчера муж сказал мне,

Что жить он не станет уж больше со мной.

Собрал вещи, вышел. Как я голосила!

Мертвых и то в землю тише кладут.

Но по лицу его ясно мне было,

Что ничего не поделаешь тут.

Суров был лицом. Дочерьми поклянуся:

Обиды Петру от меня никакой!

Бывает, конечно, на мужа сержуся —

Лишнего слова не скажет со мной.

Мне своей службы не доверяет —

Обидно! Я б стала кому говорить?

Но гнев мой, мелькнув, так же скоро и тает,

Петя б не стал оттого уходить.

Он меня любит! Не словом сказался —

Лаской своей. Еще позавчера

Так жарко, так нежно со мной миловался…

И вдруг… он не знал, что беременна я.

Я еще Петечке не говорила —

Хотела увериться, после б узнал…»

Матрена тут Грушу в сердцах побранила:

«Дура! Сказала б, когда убегал!

Ах он подлец! Нет, не верю! Не верю!» —

Груши суровый мать встретила взгляд. —

«Если рожденных детей не жалеет,

Как нерожденный воротит назад?

Сама не хочу так. Ко мне муж вернется.

Не к детям. Посмотришь. А нет, так пущай!

Я не держу его! — Голос той рвется,

Дрожит. В нем отчаянье слышно, печаль. —

Петечка мой! Кабы мне наказали

За него умереть, померла б в тот же миг!

Али где жарче его приласкали?!» —

Голос у Груши сорвался на крик.

Заплакала горько. Матрена молчала.

Что и сказать? Худо дело! Петра

Она с малолетства ужель даром знала?

Пришла бы на ум ей такая беда?

Предчувствием матери вздрогнуло сердце:

Петр бы воду зазря не мутил.

Взглянуть на него б хоть разок, присмотреться —

Как на духу бы ей правду открыл.

Не смел бы солгать! Миновала неделя

И… Петр вернулся. Смотрел на жену

Взглядом спокойным, ничуть не робея.

Сдержалась на шею повиснуть ему.

«Зачем ты пришел?» — «Обсудить надо, Груша…

Как будем жить…» — «Чего тут обсуждать?

Коль я не нужна тебе, ты мне не нужен!» —

С нарочитой злостью спешила сказать.

Грозно сверкнули глаза Аграфены. —

«Красавица ты!» — вдруг ответил он ей. —

«Назад не приму тебя после измены!» —

«Я верен тебе, — жене молвил своей. —

Назад же, и верно, не будет дороги.

Семьей нам не жить. — Подкосились ее,

Не чаявшей слов тех, ослабшие ноги.

Припала к Петру. — Что с тобой?» — «Ничего.

Приникнув к груди его, словом ласкала: —

Петечка, мой ненаглядный! Прости,

Если я злое тебе вдруг сказала!

Кручину с души моей ты отпусти.» —

«Грушенька! Чем же утешить, родная?

Сроду я не был сердит на тебя,

А как объясниться теперь нам, не знаю». —

«Другой, значит, нет? И довольно с меня.

Хороший мой! Петя, не стой на пороге.

Входи! — По лицу Аграфены прочесть

Никто не сумел бы и тени тревоги. —

Мне счастье уже, что ты рядом-то есть!

И дочки скучали…» — Никак не давала

Петру Аграфена сама говорить.

Страшное что-то умом понимала,

После чего будет трудно ей жить.

«Куда ты пойдешь? Оставайся!» — просила,

Когда, много затемно, муж уходил. —

«Нам вместе нельзя жить, — напомнил тоскливо. —

Комнату, Грушенька, я получил.

Смогу — навещу тебя…» — «Скоро же дали!

Да что ты на службе своей-то сказал?

Ты ж коммунист! Ведь тебя порицали,

Что бросил семью?» — «Я семьи не бросал.

Я адрес сменил. Про всё после узнаешь.

Поздно уже». — «Оставайся, родной!

Словечка ты лишнего слышать не станешь.

Мне б только побыть одну ночку с тобой.

Когда еще свидимся?» — Петр был мрачен.

Глаза его быстро скользнули по ней. —

«Сказала родным, что ушел?» — «Как иначе?!» —

«Правильно! Сразу узнать им верней.

Мерзавцем ославят, да это неважно». —

Чуяла Груша, что сам себе врет.

Не улыбавшийся ей ни однажды

В странной улыбке скривил Петр рот:

«Что приходил я, не сказывай, Груша.

Повторяй всем одно: “Мы расстались навек,

Ибо и жили давно уж недружно,

И негодящий мой муж человек”.

Ври про измену». — «Как молвить такое?! —

От слов его сердцем терялась жена.

И всё яснее ей было дурное,

Что облечь оба робели в слова. —

Петечка!» Молча обня́л у порога.

Вдруг захотелось ей так, как давно,

В детстве наивном, иметь веру в Бога,

Ибо один мог спасти Он его.

«Брюхата я, Петя», — сказать догадалась. —

«Ошибки не может быть?» — тихо спросил.

Мелькнули в лице его ужас и жалость. —

«Нет. Точно знаю». — «Еще поглядим…» —

«Чего глядеть, Петя? Аль я не рожала?

Не молодуха — в сомнениях быть.

Когда уходил ты, уже правду знала.

Как теперь быть-то?» — «Изволь уж родить.

Злодейство не вздумай творить над собою!»

У Груши с души словно камень упал.

Не то чтоб исполнила всякую волю,

Но было приятно, что так ей сказал.

В ответе заботу почуяла, силу.

Дрогнуло нежностью сердце Петра:

Пуще былого казалась красивой.

Вспомнил, глаза отводя: «Мне пора».

Не уступил ей — теперь не остался,

Недолго, однако близ дома ходил,

И, едва дочки уснули, — дождался,

Ключом сам чуть слышно он дверь отворил.

Груша ждала его — глаз не смыкала,

Надежда жила в ней, что Петр придет.

Безмолвно, счастли́во его обнимала,

Краткость радости той разумея вперед.

Дочкам казаться не мог он позволить —

Не поймут. И они про отца должны знать,

Что бросил семью, хоть их горько позорить.

Алевтиночке только исполнилось пять,

Марине — одиннадцать, десять лет — Зое.

«Может, когда-то и будем вновь жить, —

Жене дал надежду, — под крышей одною.

Но нынче придется, пойми! порознь быть.

«Вытерплю, Петечка!..» — Так о причине

Злых перемен не узнала она.

О́бнял, прощаясь, жену торопливо,

Зачин лишь зори угадав из окна.

Примечания

30

Эта фамилия издавна встречалась среди представителей всех сословий России и не могла быть доказательством принадлежности ее носителя к известному дворянскому роду Устиновых. Однако с учетом того, что ветеринар был образованный и не местный уроженец, следствием могло быть сделано подобное предположение, не нашедшее, впрочем, подтверждения в семейных рассказах. Так или иначе, в 30-е годы уже за одну принадлежность к считавшейся «неблагонадежной» фамилии человека могли арестовать, не разбираясь.