Два солнца

Дмитрий Наринский, 2021

Книга посвящена истории двух семей – русской и еврейской, охватывает период с конца Гражданской войны до 70-х годов ХХ века. Главные герои проходят голод, репрессии, Великую Отечественную войну, послевоенные трудности, оттепель, брежневскую эпоху… Это историческая сага об их повседневной жизни, встречах и разлуках, стойкости и героизме: люди не разучились любить и ценить друг друга, несмотря на тяжелые испытания. Семьи, такие непохожие с первого взгляда, с разными устоями и традициями, объединяют общие беды и радости, которые диктует одно и то же непростое время. Герои книги в начале не знакомы друг с другом, но на рубеже 70-х годов их судьбы пересекаются… Читатель побывает в разное время и в разных местах – в небе и на земле, на солнечной Полтавщине и в торговом Геническе, в Киеве и Харькове, в Москве и Ленинграде, в Ярославле и Горьком, поездит по просторам Сибири и Средней Азии, познакомится с бытом московской коммуналки, украинской деревни, разведывательно-изыскательской партии… Множество людей, и «красных», и «белых», и нейтральных, встретятся на жизненном пути героям книги – и оставят в их душах неизгладимый след. Книга написана на основе реальных событий, а ее персонажи имеют реальных исторических прототипов.

© Наринский Д., 2022

Будем как Солнце! Забудем о том,

Кто нас ведет по пути золотому,

Будем лишь помнить, что вечно к иному,

К новому, к сильному, к доброму, к злому,

Ярко стремимся мы в сне золотом.

Будем молиться всегда неземному,

В нашем хотеньи земном!

К. Бальмонт

Солнцем сердце зажжено.

Солнце — к вечному стремительность.

Солнце — вечное окно

в золотую ослепительность.

В сердце бедном много зла

сожжено и перемолото.

Наши души — зеркала,

отражающие золото.

А. Белый

Часть I

Бурные годы

Глава 1

Возвращение на Полтавщину

«Неужели это все? Неужели навсегда?» — Миловидная темноволосая девушка не могла оторвать взгляд от окна. Впервые в жизни поездка ощущалась как трагедия.

Исчезли за поворотом уже слегка подернутые зеленой дымкой знаменитые киевские холмы с золотыми вкраплениями куполов. Прощай, Крещатик, уютные кондитерские и книжные магазины! Прощайте, студенческие диспуты и концерты заезжих знаменитостей! Конец мечтам и надеждам…

Почему-то вспомнились поездки на фуникулере любимого 15-го маршрута по склону Владимирской горки… А затем — как из электрического вагончика (рядом со строениями Михайловского Златоверхого монастыря) открывается чудесный вид на живописные склоны и простирающийся внизу Подол.

Впереди девушку ждали унылые сельские будни. Но разве об этом мечтала юная Ольга, поступив в Высший институт народного образования (а это как-никак бывшие Императорский университет святого Владимира и Высшие женские курсы, вместе взятые)!

Вырвавшись из захолустья в большой город, она сразу почувствовала себя здесь своей. Киев, хотя и не отошел окончательно от бурных событий последнего десятилетия, снова расцвел. Жизнь бурлила и кипела: литературные объединения, театральные и танцевальные студии, кино и цирк — и все, разумеется, новаторское, экспериментальное. Казалось, город заполонила молодежь, готовая изменить этот мир, вычистив и вычеркнув всю грязь и черноту безумных и страшных послереволюционных лет. Убогий быт, неустроенность, жизнь впроголодь — какое это имело значение? Впереди — новая жизнь и радужные перспективы!

Полная надежд отправлялась семнадцатилетняя Оля в заветный Киев, даже не подозревая, насколько тернистым окажется путь к знаниям. Но ведь, в сущности, ничего особенно страшного с ней не случилось: время такое, всем тяжело.

И вдруг — отчисление! Вдруг всплыло, что ее старший братец Иван Гурко был юнкером Киевского пехотного военного училища великого князя Константина Константиновича (которое закончил, кстати, и небезызвестный белогвардеец, генерал Деникин). Иван записался в Добровольческую армию, защищал Перекоп от атак красной конницы, но больше родные о нем ничего не знали.

Но как об этом проведали в институте? Сама Оля никогда не интересовалась политикой. Видела она, однако, многое: и когда на маленьком вокзальчике флаги менялись чуть не каждый день, и когда приходилось прятаться в погреб то от обстрелов, то от опьяненных сторонников очередных «властей», и когда мать, такая крепкая казачка, в считанные дни сгорела от тифа.

А партии, течения, войны, революции — настолько все запутанно… Так думала девушка. Но оказалось, что для других это важно и даже имеет решающее значение, а в институтах действуют спецкомиссии, и выявляют они студентов с неподобающей семейной историей или классово чуждыми взглядами. «Классово чуждыми! Интересно, самим им голодать приходилось?»

Спасибо, хоть направление на работу дали. Хоть в этом помогло «правильное» рабоче-крестьянское происхождение!

И вот — почти возвращение на родину. Полтавская губерния, Лубенский уезд, село Лазорки. Ольга подъезжала к небольшой станции, а перед взором проносились картины детства…

* * *

Теперь она оказалась в старинном казачьем селе на высоком берегу речки Слепород. А школа-то — всего-навсего два глиняных дома, по сути — мазанки, для младших и старших учеников. Директор, очень пожилой добродушный «дядька», встретил по-отечески тепло: «Располагайся, дочка. Считай, что ты дома». Местные смотрели сперва немного настороженно (как всегда в селе на чужаков), но в целом дружелюбно: учителя начальной школы ждали давно. И поэтому следовало настроить себя только на одно — на работу…

Конечно, поначалу ее, не стесняясь, в открытую рассматривали и обсуждали. Ольга была к этому готова, держалась ровно и приветливо, но с достоинством. Судя по приветливым взглядам, общество новенькую одобрило.

Особая благосклонность читалась на лице невысокого крепкого парня. Сразу по приезде Ольга не обращала внимания на местных парубков, но этот уж слишком часто появлялся возле школы. Настолько часто, что однажды, столкнувшись с ним у ворот, учительница не выдержала и спросила:

— Не поздновато ли для первого класса?

— В школе я вообще-то отучился, Ольга Сергеевна, — парень совершенно не смутился.

— И чем же теперь занимаетесь? — А сама подумала: «Ничего, даже разговаривает грамотно».

— Мельница у отца, там и тружусь.

Звали наследника «мукомольной династии» Антоном. Проводив Ольгу до дома, он замешкался у калитки, уже было попрощался, а потом вдруг решился:

— Танцы по субботам. Приходи к нам в клуб.

Ольга опешила: вот уж чего никак не ожидала.

— Да ты же все сама и сама. Почитай, три месяца здесь, а ходишь только в школу да из школы, в лавку да к реке.

— Следишь, что ли?! — Ольга насторожилась: ей нравилось сидеть у реки, предаваясь девичьим мечтам. Но свидетелей ей не требовалось.

— Нет. Просто вижу. — И опять ни тени смущения.

Подумалось: «А он нагловатый».

— Так я зайду послезавтра?

— Заходи.

Оля и сама удивилась той легкости, с которой приняла предложение. Нужно, наконец, привыкать к этой жизни. А то вечера на редкость унылые… «Что ж, может стану “прекрасной мельничихой”…» — И грустно усмехнулась: Киев казался как никогда далеким и недосягаемым…

* * *

Не прошло и месяца, как ситуация немного прояснилась. С какой скоростью распространяются в селах новости — Ольга прекрасно знала. Поэтому совершенно не удивилась, когда местная учительница старших классов Зоя Ивановна, начинавшая преподавать еще в земской школе, вызвала ее на серьезный разговор.

Она рассказала, что в этих местах не так давно бесчинствовала банда. Самым громким было дело о нападении на состав с экспроприированным зерном. Налет оказался неудачным — охрана не оплошала. Но полегло тогда с десяток красноармейцев и налетчиков. Зачинщиков вроде поймали, но на свободе осталось немало тех, кто приложил к этому руки. О соучастниках многие знали или догадывались. Но помалкивали.

— Мельник Кравчук точно помогал, а сына его старшего Сашка́ видели с бандой в Сотницком, и с тех пор в Лазорках он не появлялся. Так-то на них никто не показал, но в доме и на мельнице обыск у них был. Хотя искали тогда, поди, у всех, — тихим шепотом вещала Зоя. — Ты смотри, Антон вроде не был замешан, но кто знает… Говорили, на мельнице у них оружие прятали.

— Чего только люди не придумают… — Ольга терпеть не могла сплетен. — Да и мне-то какое дело до этого?

— Ты погоди, я ж не отговариваю. Жених он завидный, зажиточный. Но просто знай, что можешь попасть как кур во щи, — обиделась учительница.

— Зоя Ивановна, а я разве говорила, что замуж выхожу?

— отрезала Оля и вышла из класса, где происходил разговор «по душам».

Замуж она и вправду не собиралась пока, хотя Антон уже делал явные намеки. На ухаживания «завидного жениха» отвечала сдержанно. Все же не о таком ей грезилось, не о таком…

* * *

Опять весна… Мартовский день был такой яркий, что слепило глаза. От сосулек, свисающих с крыш, разлетались брызги и солнечные зайчики, петухи радостно голосили в неурочный час. Подходя к школе, Ольга подумала, что учительствует уже почти год и, кажется, все получается. Ей нравилось заниматься с детьми, видеть их успехи. Ребятня тянулась к спокойной, рассудительной и очень симпатичной девушке. Да и родители уважали. В общем, работа ладилась. А вот об остальном лучше было не задумываться. Пусть все идет, как идет…

Урок сегодня почему-то давался с трудом. Мысли рассеянные. Механически повторяла первоклашкам: «Де-ти ра-ды вес-не». Дети (как и те, из предложения), чувствуя состояние молодой учительницы, перешептывались и крутились. А потом и вовсе дружно уставились в окно, на котором уже успели оттаять морозные узоры.

— Да что ж вы там увидели?! — И сама посмотрела на улицу.

По дорожке к школе приближался стройный молодой человек, одетый совсем не по-сельски. Ольга не поверила своим глазам: Леонид!

Глава 2

«Станционный смотритель»

Сколько себя помнил, Леня всегда засыпал под стук колес. Его завораживали ритмы дороги, мельканье огоньков, гудки паровозов. И манили бескрайние просторы, неизведанные земли, незнакомые большие города. Казалось, без железной дороги и жизни-то быть не может!

В семье Мирачевских так оно и было: приходилось часто переезжать — начальство ценило усердие ее главы Михаила Игнатьевича, служащего Киево-Полтавской дороги. Менялись станции (сейчас это была Солоницкая), квартиры — железная дорога оставалась неизменной.

Незыблемы были и домашние порядки, заведенные молодой хозяйкой Ольгой Ираклиевной. Поезда ходили часто: должность помощника начальника станции была хлопотной и ответственной. Будучи старше супруги на двадцать лет и опекая ее порой по-отечески, он безоговорочно доверил ей ведение хозяйства. И не ошибся. Высокая, статная, с горделивой осанкой, Ольга Ираклиевна выглядела как барыня, однако умела все, бралась за любую работу, и в доме всегда царили чистота и порядок, ждал вкусный обед, да и огород был возделан и ухожен.

Леонида не баловали, но и нотаций не читали. На всю жизнь он запомнил домашнее тепло и чувство защищенности — главное, что дали ему родители.

Михаил Игнатьевич, строгий на службе, дома же — добрый, покладистый и очень заботливый, с сыном возился с удовольствием, каждую свободную минуту, как будто торопясь научить всему, что знал и умел сам.

Рыбалка у маленького непоседы не заладилась, зато он обожал мастерить из дерева и глины паровозики и зверушек. Но самое интересное для него началось, когда отец стал брать с собой подросшего сына инспектировать соседние полустанки.

Леня навсегда запомнил тот весенний день, вскоре после Пасхи, когда на рассвете услышал слова:

— Просыпайся! Нас ждут приключения!

С нетерпением уплетая завтрак, поминутно спрашивал отца:

— Где они нас ждут?! Что мы будем делать?

Но Михаил Игнатьевич загадочно улыбался. Понял Ленька, что предстоит целое путешествие, только тогда, когда отец усадил его на стоявшую на путях дрезину.

Первая поездка на механической тележке стала чудом: стук колес, весенний ветер в лицо, по сторонам проплывают деревья, а в высоком синем небе несутся навстречу облака! И хочется, запрокинув голову, кричать от радости, но перехватывает дыхание…

Ленька всегда любил отцовские рассказы о строительстве дорог, о том, как трудно прокладывать тоннели и возводить насыпи и мосты. В том, что профессия железнодорожника — лучшая на свете, сомнений быть не могло!

А какие истории рассказывала мама! Что в них быль, что сказка — неважно: слушал их Ленька, как завороженный. Неспроста Ольга Ираклиевна всегда держалась с достоинством! Прадеда ее, Аркадия Шпиркана, управляющего имением графа Ираклия Моркова, в семье считали внебрачным сыном знатного вельможи. Ольга Ираклиевна с гордостью говорила о том, что сам Суворов отметил храбрость графа, а во время нашествия Наполеона он возглавил Московское народное ополчение и получил награды за участие в Бородинском сражении.

Рядом с имением графа, на хуторе Червона в Подольской губернии, Аркадий посадил необъятный сад и построил дом, ставший родовым гнездом Шпирканов.

Но особенно интересно Леньке было слушать о делах недавних. Дядя Ольги Ираклиевны Аристокий (имя-то какое!) — знавал самого царя Николая II, поскольку служить ему довелось помощником капитана знаменитой яхты «Штандарт». К удивлению мальчика, на яхте не было места строгим придворным порядкам. По словам Аристокия, офицеры и матросы часто видели царскую семью и свободно общались с девочками — великими княжнами. Аристокию даже посчастливилось танцевать с ними.

Любимой была история о том, как зимой матросы яхты участвовали в театральных постановках в российской столице. Ольга Ираклиевна в точности передавала рассказ дяди:

— Надели на них доспехи, чтоб римских воинов изображали. Было сказано, чтоб на полководца смотрели и суровость на лицах изображали. Занавес открылся, матросы видят: прямо напротив — царская семья. И давай улыбаться.

— Так и что ж плохого? — недоумевал Ленька.

— Как что? Спектакль-то идет, на сцене трагедия, полководец на битву их призывает, а они так и стоят-улыбаются, не спуская глаз с царской ложи.

Живо представляя моряков в сандалиях, вытаращившихся на царя с царицей, Леня покатывался со смеху.

В общем, как он понимал, служба у государя императора Аристокию нравилась.

Но был еще один дядя, Маркел, о котором Ольга Ираклиевна говорила неохотно, очень кратко, и подробности о нем Ленька узнал гораздо позже. Он царя не любил и считал угнетателем трудового народа. И потому подался в революционеры. Создал кружок народовольцев в Каменце-Подольском, раздавал гимназистам революционные брошюры, собирал деньги на типографию и даже сумел ее организовать. Но денег все равно не хватало. Тогда Маркел ограбил почту, ранив при этом курьера и городового. Его задержали, все члены кружка были арестованы и преданы суду (дело государственной важности слушалось в Киеве!). Так Маркел оказался на каторге, а затем на поселении в страшно далекой Якутии. Вернувшись, снова включился в революционную борьбу.

«Вот это жизнь! — завидовал Ленька. — Где они только не бывали и чего только не видали!» И представлял себя то отважным капитаном во время шторма, то первопроходцем в Сибири, как Ермак Тимофеевич.

Если среди предков столько замечательных людей, то мальчику сама судьба наверняка приготовила что-то необыкновенное и интересное!

* * *

По правде говоря, в повседневном житье-бытье Леньки необычностей тоже хватало. Многие ли могут похвастаться тем, что купались в речке с солоноватой водой? Или в озере, которое так и называлось — Соленое? А село Солоница как бы само говорило о том, что стоит оно на солонцах — засоленных почвах. И рыба в здешних водоемах была по-особому вкусна…

Лето проводила местная детвора на озере. Уже на подходе сбрасывали с себя одежки и бросались в воду с разбегу, поднимая фонтаны брызг и ощущая солоноватый привкус во рту. Накупавшись, принимались за любимую игру «Чумацкий шлях» — некогда так назывался путь к Черному морю, который проторили чумаки: те, кто везли оттуда соль.

Но здесь не было взаправдашних солончаков, куда отправлялись настоящие чумаки. Ребята искали у кромки мелевшего в жару озера места, где проступала соляная корочка. С азартом добывали они крупинки соли, стараясь набрать побольше, а потом сдабривали ею куски ржаного хлеба и уминали за обе щеки!

* * *

После окончания начальной школы настал черед новых приключений. В селе было только одноклассное народное училище — земская школа, а в гимназию приходилось ездить в уездный город Лубны, несколько верст на поезде. Так железной дороги в жизни Лени стало еще больше…

Веселыми были эти короткие поездки! Шумя и пихая друг дружку, заскакивали ребята в вагон местного поезда и, не замолкая, доезжали до своей остановки. Только одна девочка обычно держалась особняком, спокойно, даже величаво проходила к своему месту и плавно садилась. И однажды Леня Мирачевский вдруг обратил внимание на давно знакомую Олю Гурко, а потом и по-настоящему ее увидел… А ведь они были соседями, да и отцы их работали вместе: Сергей Филимонович Гурко служил железнодорожным мастером на станции Солоницкой.

А может быть, началось все в тот день, когда всегда торопливый и шумный Ванька Шрамко толкнул Олю при посадке и она, оступившись, чуть было не слетела с высоких ступенек вагона. Леня сверху успел подхватить ее под руку:

— Держись! — и прикрикнул на товарища: — Иван, ты чего это?!

— Да я что, ничего я, нечаянно, — ответил тот и добавил в своей обычной манере: — Не упала — не пропала.

— Спасибо, — с достоинством поблагодарила Оля.

— И не испугалась?

Лицо ее осветилось тихой благодарной улыбкой. Красивой улыбкой…

Вероятно, с тех пор и стал Ленька к соседке приглядываться и незаметно для себя самого опекать.

Глава 3

Великая катастрофа

Мир рухнул в одночасье и неожиданно. Только никто на станции Солоницкая этого еще не подозревал. Кроме, пожалуй, Михаила Игнатьевича. Он сразу сказал, что если война затянется, то быть беде.

Поначалу казалось, что вступление необъятной Российской империи в войну никак не отразится на буднях небольшого украинского села. Но вот то в одной, то в другой хате стали провожать будущих ратников, а ребята пока еще с восторгом рассказывали приятелям, кого из их родственников забрали на фронт: появилось и новое слово — «мобилизация». Вскоре и станция, не имевшая стратегического значения, оказалась втянута в водоворот военного времени. В западном направлении шли поезда с военными, провизией, оружием, в восточном — с беженцами, ранеными, пленными. Эшелоны скапливались не только на главных узловых станциях, но и — постепенно — на таких маленьких, как Солоницкая.

Уже к концу осени отец пропадал на работе сутками. Приходил изможденный и, наскоро поужинав, засыпал. Не было теперь у него времени даже поговорить с сыном. Матушка присутствия духа не теряла, но все больше тревожилась: вести хозяйство, как прежде, было непросто, дефицитом делались многие привычные продукты и даже дрова.

* * *

Когда первый раз надолго задержался состав с беженцами, ребята побежали на станцию. Шумная компания шла вдоль вагонов: поначалу уверенно (хозяева, они были у себя дома), но постепенно реплики становились тише, и вскоре замолкли даже самые бойкие. Мальчишки инстинктивно сбились плотнее и дальше продвигались немного в стороне от железнодорожных путей, подталкивая друг друга и глядя во все глаза.

Увиденное надолго осталось в памяти.

У вагонов сидели измученные, с потемневшими лицами женщины, многие баюкали кричащих младенцев, к ним жались притихшие дети; хлопцы постарше возились дальше, прямо у рельсов. Страдание, усталость, страх неизвестности — все эти чувства испытывали обычные люди, вынужденные покинуть свои дома из-за военных действий. Так ребятам открылось истинное лицо войны, которое сильно отличалось от того, что писали в газетах…

Из разговоров беженцев стало понятно, что они, в основном, из западных губерний Привислинского края. С группой своих сверстников удалось даже пообщаться: никакой агрессии в выражении лиц чужаков замечено не было.

Несколько минут стояли компании, местная и беженская, разглядывая друг друга, пока малый лет четырнадцати не спросил:

— Братья! Чи нэма хлеба? Ещче длуго бендже мы ехаць…

— Может и есть. Да не вам его есть! — Прибаутки из Ваньки всегда сыпались, как горох на току из молотилки, и даже в такой момент он не удержался.

— Да погоди ты, — осадил его Ленька. — Голодные вы, что ли?

Просящий хлеба стыдливо опустил глаза.

— Ну, ждите.

Договорились метнуться по домам, собрать, кто что сможет, и мигом назад.

Вскоре у эшелона состоялась передача добытого съестного: кто картошин вареных принес, кто хлеба, кто сушни из яблок и вишен, кто семечек.

Возвращались со станции с чувством выполненного долга и назавтра договорились прийти опять с провизией. Только глубокой ночью составу дали-таки зеленый свет — и он двинулся дальше, в сторону Харькова, где развернуты были пункты приема беженцев.

А для одиннадцатилетнего Лени Мирачевского этот день оказался переломным: как будто на все происходящее навел кто-то новый фокус, и стали более понятными и поведение родителей, и услышанные обрывки взрослых разговоров, и собственные ощущения.

* * *

Но настоящие трудности только начинались. Вместе с потоками беженцев, дезертиров, пленных пришли и болезни.

Когда занемог Михаил Игнатьевич, мать сразу запретила сыну подходить к нему, почувствовав неладное. Леня обижался, что она не подпускает его к отцу: так хотелось помочь, быть полезным хоть чем-то.

— Я воды могу дать! Ну что ты все сама, — упрашивал он маму.

Ольга Ираклиевна была непреклонна. Осмотревший Михаила Игнатьевича доктор подтвердил ее страшную догадку: слово «тиф» звучало как приговор. Две недели больной метался в горячке, но побороть инфекцию организм, ослабленный тяжелой работой и волнениями последних месяцев, не смог.

Несколько дней прошло, как в тумане: похороны, поминки, полный дом людей, знакомых и незнакомых. И вот остались они совсем одни. Тихо и жутко было в опустевшем жилище.

Ленька молча сидел, уставившись на стоящую на комоде фотографию отца…

У него перед глазами одно яркое воспоминание сменяло другое: вот они с отцом рыбачат на Суле, вот ходят по ярмарке в Полтаве, вот на станции отец знакомит его с устройством паровоза… Представить, что это больше не повторится, мальчишка никак не мог. Казалось, выйдет сейчас из кухоньки Михаил Игнатьевич, засобирается на службу…

Ольга Ираклиевна тихо подошла, погладила сына по голове. Он вздрогнул, вздохнул глубоко и наконец расплакался — впервые с того момента, как услышал о смерти отца.

* * *

Утратило любимое семейство Михаила Игнатьевича не только заботливого мужа и отца — остались жена его и двенадцатилетний сын без кормильца, совсем без средств, и к тому же без жилья: казенную квартиру пришлось освободить. Началась жизнь, полная лишений. И если бы не несгибаемый характер Ольги Ираклиевны, неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Мирачевских.

Угол удалось найти здесь же, в Солонице. А вот с работой было сложнее. Водоворот событий за пределами тесного семейного мирка захлестнул все население огромной страны, и не было ни у кого шансов остаться в стороне.

Революция, случившаяся в конце февраля в Петрограде, эхом отозвалась в Киеве. Свержение царской власти, а в октябре 1917го и Временного правительства, подтолкнуло украинцев к созданию собственной державы. Только никто не знал в точности, как это сделать правильно. Как выйти из Великой войны с наименьшими потерями? Как удовлетворить чаяния народа и не отпугнуть землевладельцев и промышленников? Как разобраться в запросах интеллигенции из разных политических лагерей? Задач было много, а путей их решения предлагали еще больше. Да и за пределами территории, привычно называвшейся Малороссией, будущее ее плодородных земель виделось по-разному…

Власть переходила из рук в руки, сменяли друг друга правительства, война мировая обернулась гражданской, и по землям Полтавщины за несколько лет прошли армии практически всех заинтересованных сторон: Красная, австро-немецкая, гайдамаки Петлюры, войска Директории, Добровольческая Белая и снова Красная. И это — не считая скоротечных набегов атаманов Махно и Григорьева!

Все военные действия сопровождались контрибуциями, изъятиями, поборами, а между ними происходили обычные для бурных времен грабежи. Население тоже не оставалось в долгу, и по всей губернии то там, то тут вспыхивали крестьянские восстания.

Осиротевшему семейству Мирачевских нужно было выживать в гуще этих событий. Молодой еще вдове приходилось браться за любую поденщину: где полы помыть, кому стены побелить или на огороде помочь… Когда работы не находилось, меняли на продукты вещи и столовые приборы. Вскоре стал помогать и подросший сын.

* * *

Все это время мечтала Ольга Ираклиевна вернуться на родину, в Подольскую губернию, в семейное гнездо Шпирканов. И как только смута окончилась, начала собираться. Леониду же пора было подумать о будущей специальности.

Хотя что тут думать? С раннего детства манила железная дорога, и он точно знал, что именно с ней и будет связана его профессия. Решено было ехать в Киев, где жил дядя, брат отца Андрей Игнатьевич. И здесь удача улыбнулась семнадцатилетнему юноше.

Как выяснилось, в этом городе уже год как был организован Строительный техникум железнодорожного транспорта. Благодаря ходатайству матери, подкрепленному документами, Леонида, сына служащего на железной дороге, приняли после небольшого собеседования.

Правда, радостное событие огорчало расставание: Ольга Ираклиевна уезжала в Червону.

Но было и еще нечто сокровенное, о чем сожалел Ленька, покидая ставшую родной станцию Солоницкую. Грусть в его глазах мать заметила и о причине ее догадалась, но все же спросила с усмешкой:

— Да ты никак уезжать не хочешь?

— С чего это ты взяла? — Ленька постарался ответить как можно увереннее.

— Невесел что-то…

— Так друзья ж остаются. Вот Ванька так и не решился податься в Киев… — И, помедлив, добавил: — Наверное, зайду еще раз к нему на прощанье.

Но Ольга Ираклиевна хорошо знала своего сына: не о приятеле печалился он — мысли его занимала симпатичная Оля Гурко. Что ж — ему жить, ему и жену выбирать…

А Леонид, выйдя из дома, и вправду помчался в сторону Ольгиной улицы.

Глава 4

Хрупкие девичьи плечи

Как только тиф забрал жизнь матери, за последний год пришлось повзрослеть и Ольге.

Татьяну Васильевну, крепкую дочь казака, казалось, ничто не может ни удивить, ни напугать, ни сломить, даже болезни опасливо обходили стороной, будто побаивались ее крутого нрава. Во всяком случае, дети не помнили, чтобы мать когда-нибудь хворала. А она просто всегда была занята: благополучие семьи держалось исключительно ее упорством и трудами.

Сергей Филимонович, невысокий подвижный мужчина с аккуратной бородкой, тоже работал много и нелегко (такая уж доля у путейцев). Только оклад был невелик… И потому жили Гурко в основном тем, что давали сад и огород, держали кур, гусей, свиней, корову. Обширное хозяйство требовало внимания и рабочих рук: два сына и две дочки старательно помогали матери по мере своих сил.

Оле чаще всего выпадало пасти гусей. Летом работа не хлопотная: проводить до речки, дорогу они знают, там можно и самой искупаться, и с книжкой поваляться — главное не забывать поглядывать на подопечных, а потом — той же дорогой домой. Однако мечтательная девочка частенько отвлекалась.

— Да что ж это такое! — не понимала мать. — Втупится своими очами куда-то, и будто и нет ее тут.

— Ну что вы, мама! Посмотрите, облако какое! Как кораблик… — Оторвать взгляд от неба, которое хитро́ завлекало движущимися картинками, было нелегко.

— Кораблик! — Татьяне Васильевне только и оставалось в очередной раз всплеснуть руками. — У тебя то кораблик, то собачка. А про гусей своих позабыла! Опять по всему селу собирать будем? Глянь, разбежались!

— Простите, мама… — И дочка, размахивая хворостиной, ловко загоняла во двор гогочущую (конечно, над ней: «как мы эту недотепу!») стаю пернатых озорников.

— У, глупые, — злилась в ответ Оля (на гусей, разумеется). — Шеи длинные, а дальше клюва не видят.

— Хочешь, чтоб они тоже встали, шеи вытянули и в небо уставились? — подтрунивала сестра Машуня. И теперь смеялась уже и мать, любуясь дочками: «А все ж ладненькие они у меня получились».

Справедливость упреков Оля, кстати, прекрасно осознавала: недавно на путях товарняк раздавил соседского гуся. Если бы птицы побежали в сторону железной дороги, не миновать беды.

Но даже Маша, самый близкий для нее человек в семье, порой сердито одергивала младшую сестренку, когда в четыре руки они чистили ненавистные грецкие орехи от ядовито-зеленой кожуры:

— Мала́я, хватит ворон считать, давай скорее, а то опять до вечера провозимся! А еще руки отмывать.

Для местной детворы заботы по хозяйству вполне укладывались в привычную колею жизни на станции Солоницкой. Только Ольга будто выполняла трудовую повинность. Казалось, эту девочку с задумчивым взглядом занесло сюда из какого-то другого мира. При этом тихоней она совсем не была. Напротив — миловидная, круглолицая, с живыми темными глазами, она росла очень сообразительной и шустрой, а со временем выяснилось, что еще и острой на язычок. Но мыслями и вправду частенько бывала где-то далеко. Наверное, там, за линией горизонта, куда уходили стальные рельсы.

* * *

Мечты стали сбываться после поступления в женскую гимназию. Уездный город Лубны на реке Сула, утопающий в зелени садов, был довольно крупным и имел целых две гимназии — мужскую и женскую. Туда ходил местный поезд, а дети служащих на железной дороге денег не платили, да и ехать было недолго и недалеко.

Уроки словесности полюбились Оле сразу и на всю жизнь. Наконец-то ее фантазии облеклись в правильные, убедительные и красивые слова. Книги — лучшие друзья романтично настроенных барышень — стали и ее любимыми спутниками. Правда, не единственными.

Во время поездок в гимназию как-то незаметно получилось сдружиться с Леней Мирачевским. Вернее, он превратился в ее неизменного и заботливого спутника.

«А ведь Ленька — мой, только мой кавалер, — рассуждала Ольга. — Опекает… То руку подаст, то портфель понесет. И насмешки мальчишек ему нипочем. И вообще с ним интересно».

С ним и вправду было нескучно. Он всегда был заводилой: и песни первый затевал в дороге, и игры придумывал, когда по вечерам дети собирались у кого-то дома на станции Солоницкой.

Довольно скоро выяснилось, что у них была и общая страсть к чтению. Для Лени оно словно расширяло пространство, отодвигало горизонт. Книжки, особенно, конечно, приключения, заставляли думать, примериваться к взрослой жизни, мечтать о подвигах.

Ей литература помогала отвлекаться от реальности: не тяжелой — нет, этого не было, пока мама не заболела, — но не такой, как хотелось Оле. Ей, правда, нравилось прибираться в доме: хорошо, когда чисто, порядок и уют. Но копаться в земле и возиться с живностью она не слишком любила. Однако у Татьяны Васильевны бунтовать было бесполезно: любые капризы пресекались властной хозяйкой на корню.

* * *

В семье Гурко все дети между собой прекрасно ладили, а сестры к тому же были под надежной защитой. «Вот расскажу брата́м…» — всегда можно было пообещать не в меру расшалившемуся соседу. «Дважды два четыре» — так называл добродушный папаша свое потомство: прибавление в семействе случалось, как по заказу, каждые два года. Но если старших братьев впоследствии развела революция, то девочки всегда оставались дружны.

Повзрослели мальчишки как-то очень уж быстро и уехали в Киев: сначала Степан поступил в университет Святого Владимира, потом Иван в военное училище, и теперь семья держалась, по меткому выражению ее главы, «бабьими хлопотами». Часть земли пришлось отдать в аренду.

Братья бывали наездами, помогали с тяжелыми работами. А в свободное время бесконечно спорили: Степан попал под влияние социал-демократов и даже участвовал в революционных кружках, ну, а Иван, как и большинство юнкеров, был готов отдать жизнь за царя, если понадобится.

— Не будет порядка в стране, не могут русские люди без царской власти! — кипятился тот, что помладше.

Старший старался сохранять спокойствие и не терял надежды переубедить брата:

— Ты забыл Ходынку? Сколько было жертв при коронации тогда — и кто ответил? Никто! А Кровавое воскресенье в девятьсот пятом?

— Да бог с тобой, — вмешивалась мать, — что ты говоришь?!

— Простые люди власти безразличны, их страдания ничего не стоят! Народ наш, конечно, добрый, все простить может. Но и память у него отменная. Придет время — все припомнит!

Татьяна Васильевна только испуганно крестилась, а Иван доказывал, что люди сами виноваты:

— Давка на Ходынке — оттого, что дармовщину все любят. Без толку народу дай волю — он сам себя и погубит. И вокруг все разрушит.

Сергей Филимонович перепалки эти не любил, хмурился. И просил сыновей, особенно старшего, чтобы дома никаких свар не было, а если непременно надо лаяться, шли бы они «до Киева». Сестры же слушали в оба уха, чуя отклики большой, кипящей страстями жизни, но чью сторону принять в споре, они пока не знали.

* * *

Но слишком быстро для них обыденная жизнь переменилась, и пришел черед уже не словесных баталий, а самых что ни на есть настоящих. Брали ли станцию большевики, гайдамаки, германские войска или вообще неизвестно кто, — взрослеющим девочкам-подросткам приходилось отсиживаться в подполе: очередная «новая власть» часто сопровождалась полным безвластием.

— А ведь Ваня-то, получается, прав, — шептала Маша, когда сестренки спускались в очередной раз в подпол. — Видишь, что делается!

И Оля соглашалась: жизнь «при царе» с ее спокойствием, предсказуемостью и безопасностью сейчас казалась сказкой. Что будет дальше — не знал никто. Но в самом страшном сне сестры не могли представить, что мать уйдет из жизни. И их мир действительно рухнул.

После смерти Татьяны Васильевны отец горевал недолго: вскоре нашел новую хозяйку. Человек добродушный, общительный и ценитель женской красоты (а по местным меркам еще и довольно зажиточный) — завидный жених. А такие мужчины, как известно, не живут в одиночку.

Следом за ним и самый близкий человек, сестра Мария, поспешила устроить свою судьбу, выйдя замуж: ей уже исполнилось восемнадцать.

И осталась Ольга одна. В новой отцовской семье (у мачехи было двое сыновей) — но одна. Вообще, она всегда чувствовала свою отчужденность (по-украински даже точнее: чужиннисть), не получая особого тепла от родителей. Или так ей казалось. Мать, по натуре сдержанная, постоянно была занята хозяйством: не до внимания и ласки тут. Как ни странно, но и отец больше привечал старшую дочь. И вот теперь вся тяжесть быта свалилась на хрупкие плечи пятнадцатилетней девочки, которая совершенно не была готова к роли падчерицы.

Как-то вечером забрела она на станцию и, присев на скамейку, задумалась, глядя на мелькающие окна вагонов проходящего без остановки поезда. Она вспоминала сестру — Машуня уехала далеко на север, в Брянск, вместе с мужем, инженером-путейцем, — и грустила…

«Эх, скорее бы повзрослеть и жить своей жизнью…» — мечтала девушка.

Поезд, что уносил вдаль счастливых, как казалось Ольге, пассажиров, навевал мечты о другой и, конечно же, прекрасной жизни. Где нет опостылевшего огорода, а главное — мачехи…

Ей вдруг вспомнилось стихотворение Александра Блока «На железной дороге», которое она переписала в гимназический дневник когда-то давным-давно:

…Лишь раз гусар, рукой небрежною

Облокотясь на бархат алый,

Скользнул по ней улыбкой нежною,

Скользнул — и поезд вдаль умчало.

Так мчалась юность бесполезная,

В пустых мечтах изнемогая…

Тоска дорожная, железная

Свистела, сердце разрывая…

«Ну уж нет! — подумала Оля. — Меня тоска не раздавит! И мечты мои не пустые. У меня все получится!»

Еле дождалась она окончания школы — и махнула поступать на рабфак. Уж в Киеве-то у нее все будет совсем по-другому!

Глава 5

Сватовство в Лазорках

Недолго раздумывала Ольга после нашумевшего (а как же, такое событие!) появления в Лазорках Леонида. Не просто визит старого друга — предложение руки и сердца. Вот так, сразу, почти с порога. А ведь они не виделись уж года два.

Она хорошо помнила тот июньский день в Киеве. Сдав последний экзамен летней сессии в Высшем институте народного образования, с подружками шла к Крещатику по бульвару от Красного корпуса бывшего университета. Внизу, почти уже у самого Крещатика, шумного и суетливого, тротуар перегородила веселая компания парней, которые, конечно, сразу предложили познакомиться. Но Ольгу ждал сюрприз. Повзрослевший, худощавый, в форме железнодорожника, расплывался в улыбке Ленька. Вот так встреча!

Как ни удивительно, но видеться им в городе приходилось крайне редко. Учились в одном вузе, но почти не встречались. Она на филологическом, он — на физмате, к тому же вольнослушателем; основным местом учебы Мирачевского был техникум железнодорожного транспорта: свободного времени почти не оставалось. Здесь, в Киеве, их отношения вообще складывались довольно странно: то ли насыщенная студенческая жизнь не оставляла времени на сантименты, то ли тяготы жизни, а может все тогда были слишком целеустремленными и думали в основном о будущем. И все же Оля всегда рада была нечастым встречам с другом детства.

В тот вечер ребята праздновали окончание учебы в техникуме. А на следующий день она уезжала домой. Леонид же отправлялся на стажировку: механиком на Среднеазиатскую железную дорогу.

— Какой ужас! — не сдержалась тогда Ольга. И подумала: «Бог знает куда, в пыль и жару, простым механиком». И заметила, как его покоробило. Улыбка моментально исчезла.

Уже дома вспомнила, как смотрел на нее Леонид: не спускал счастливых глаз и буквально не отходил ни на шаг. Его искрометный юмор, между прочим, покорил всех подружек без исключения.

— Оль, тебе повезло! Остроумный, вежливый — и с перспективой, — откровенно завидовала Галка. — Какой синеглазый красавчик!

— Да какой перспективой? Я что, не видела механиков? Забыла, что я с детства на железной дороге? Ну уж нет.

Хотя в душе понимала, что обманывает не только подруг. Но сознаться себе в том, что Ленька Мирачевский для нее не просто друг, почему-то не могла. Возможно потому, что и он никогда не говорил о своих чувствах.

«Что же я наделала! Кажется, обидела его. Но ведь это правда не сахар — Средняя Азия. Я просто посочувствовала», — пыталась оправдаться Оля перед самой собой.

А он, казалось, собирался тогда что-то сказать, но… после ее глупого возгласа так и не решился.

* * *

И вот теперь в Лазорки прибыл совсем другой Леонид: столичный житель, студент Московского института инженеров транспорта.

Как же он попал сюда?

— Представляешь, ехал от матери из Каменца в Москву, через Киев, конечно. И на перроне буквально столкнулся с Ванькой Шрамко. Помнишь такого?

— Рыжий? Конечно! Мы ж почти соседями были. — Вспомнился самый непоседливый их товарищ по «гимназическим путешествиям» за знаниями.

— Вот он и рассказал: Оля Гурко теперь не студентка и учительствует в Лазорках.

Леонид немного замялся. Но продолжил решительно:

— Я тогда понял, что теперь уж точно не упущу этот шанс!

Замолчал, отвернувшись к окну. А продолжил уже гораздо тише:

— Странно, что ты не замечала. Но ты всегда была как бы себе на уме…

И наконец улыбнулся снова:

— Я ведь приехал замуж тебя брать. Согласишься?

Ольгу как обухом по голове ударило. Потрясенная, она молчала.

— Ничего не скажешь? — Жених был явно озадачен.

— Понимаешь… — В ее взгляде промелькнуло сомнение: «Сказать — не сказать?» — Ты ведь раньше напрямую никогда не говорил о своих чувствах…

Леня собрался возразить, но она опередила его:

— Нет, конечно, это было заметно без слов. И не только мне. — Они оба улыбнулись почти синхронно. — Но шагов же никаких не было с твоей стороны, разве не так? А потом и вовсе пропал…

Он посерьезнел:

— Это правда. Но что я мог тебе предложить тогда? Кем я был — бедным студентом? — Решительным жестом Мирачевский пресек ее возражения: — Нет, послушай! Ты была достойна большего. И да, ты права, если скажешь, что я и теперь все еще студент. Но сейчас я гораздо тверже стою на ногах, и уверен в этом!

Ольга с изумлением слушала, понимая, что почти не знает знакомого с детства приятеля и что ее ждет, вероятно, еще немало открытий.

Помолчав, глядя в темнеющее окно, он продолжил:

— А исчез… Ну ты вспомни, каникулы были: ты уехала к отцу, у меня практика…

— Но ведь ты даже не говорил никогда, что собираешься в Москву!

— Так я и не собирался!

— Решился в одночасье?

— Похоже, у нас первое выяснение отношений! — Со смехом Леня притянул к себе строптивицу. Однако Ольга отстранилась.

— Послушай… — Он помрачнел. — Я ведь подрабатывал помощником машиниста на каникулах, поездил туда-сюда. В Москве с дядей встретился. Да я рассказывал тебе о нем, мамин брат, Виталий. Замечательный человек! И жена его, зовут Ребекка. Приняли меня как родного: детей-то у них нет своих. Это вообще его идея, сам я, может, и не сразу сообразил бы… Ждал бы, наверное, еще пару лет. А тут все вдруг совпало: техникум окончил, диплом уже есть, два курса в Институте народного образования в Киеве, а в Москве — головной вуз. Вот дядя Виталий мне и подсказал, что надо сделать.

Закончил Леонид как бы оправдываясь:

— Ну, и все закрутилось. Решать надо было быстро, учебный год уже начинался…

Его виноватый вид растрогал Ольгу, захотелось как-нибудь перевести разговор, сгладить свою резкость.

— А помнишь, как сокращали название нашего института в Киеве? — улыбнулась она. — Мы шутили: сегодня сперва в кино или ВКИНО?

Мирачевский выдохнул с облегчением:

— Я знал, что ты все поймешь! Ты вообще всегда все понимала. Умница моя!

Он снова осторожно обнял любимую — она теперь не отстранилась…

Решительность Мирачевского, а главное, какая-то спокойная уверенность покорили ее окончательно и бесповоротно. Расписались они на следующий день, тут же, в Лазорках: Леонид ни за что не хотел откладывать — словно боялся, что Оля может передумать.

* * *

Собирать было особенно нечего: вещей немного и книги, конечно. Книги, спасавшие ее долгими зимними вечерами в этой глуши. К станции подошли уже в темноте. Начиналась метель. Наверное, последняя в этом году. Вслед за оттепелью вернулось похолодание.

Два счастливых (каждый по-своему) человека сидели в маленьком зале ожидания: совершенно одни, больше в этот поздний час ехать не собирался никто. Поезд немного задерживался, Ольга поглядывала на настенные часы.

— Ты волнуешься? Не переживай, вот увидишь: все будет прекрасно. В Москве тебе непременно понравится. — Леонид заметил волнение невесты. «Хотя нет, какой же невесты — жены!»

Ольга слабо улыбнулась в ответ. Он угадал ее состояние, но истолковал неверно: тревога действительно нарастала.

Тяжелые быстрые шаги, и в дверях появилась плотная фигура. Распахнув полушубок, Антон Кравчук достал обрез. Ольга вскрикнула, Мирачевский медленно поднялся.

С минуту стояли парни, молча глядя друг на друга. Леонид шевельнулся, собираясь что-то сказать, и оскорбленный соперник направил обрез на него. Невеста сильнее вжалась в жесткую скамью, дуло переместилось в ее сторону.

— Ты думала, со мной так можно? — Всегда самоуверенный, но обходительный, сейчас Антон напоминал разъяренного хищника: тяжело дышал, раздувая ноздри, и даже светлые глаза его казались налитыми кровью. Возможно, это были всего лишь отблески тусклой лампы и фонаря за окном.

«Так вот он каков… — Прозрение, к сожалению, пришло слишком поздно. — А ведь меня предупреждали…»

— Думала, играть можно?! Вот зараз и поиграем… — И мельник взвел курок — наверное, того самого, не обнаруженного милицией, оружия.

Пережившая кошмары гражданской войны, девушка слишком хорошо знала, чем заканчиваются подобные сцены. И это не казалось ей дурным сном.

— Не любишь проигрывать? — Голос Леонида донесся до Ольги словно издалека.

— За мною последнее слово! — И дуло снова грозило смертью ему.

— Но это не игра! — Мирачевский шагнул навстречу обрезу. Сейчас он тоже напоминал готового к прыжку зверя.

— Пристрелю!

— Она тебе не обещала ничего! Ну! Не обещала? — Леонид буквально кожей ощутил, что Антон начинает колебаться, и попытался сделать еще шаг.

— Стоять! Все равно прибью.

— Давай! — Студент смотрел прямо в глаза.

Крепкий сельский хлопец никак не ожидал, что городской хлыщ окажется таким упорным. «Да он не боится!» — возникла странная мысль… И в этот момент Леонид буквально в один прыжок подскочил к Антону и, выбив обрез, повалил его на пол.

Из боковой двери неторопливо вышел заспанный дежурный по станции:

— Прибывает ваш поезд, молодежь. Поспешайте.

И только увидев две сцепившиеся на полу зала фигуры, окончательно проснулся и быстро выхватил из кармана свисток. Оля быстро пришла в себя:

— Помогите! Антон же его прибьет!

Дежурный пронзительно засвистел и бросился разнимать парней. Девушка подхватила обрез и отскочила за колонну.

Из примыкавшего к станции дома, где размещался линейный отдел, прибежал милиционер. Дежурному как раз удалось оттащить мельника. А страж порядка мигом скрутил Леонида.

— Он не виноват! — подскочила Ольга. — Он же защищался!

Милиционер на секунду остолбенел, а потом, стараясь не упустить студента, другой рукой медленно потянулся к кобуре: напротив него стояла взбудораженная девчонка и держала обрез!

— Петро! — хотел вмешаться дежурный, но не мог подойти: Кравчук все еще пытался вырваться. Он крепче сжал парня: — Да успокойся ты уже, дурень!

— Дивчина ни при чем, Петро!

Ленька в этот момент сообразил, что теперь опасность супруге исходит от милиционера, попытался вырваться, и снова оказался в крепких руках «закона».

— Ну-ка, Мироныч, давай их обоих в отделение. А ты, — милиционер уже догадался, что барышня не опасна, — давай сюда ружье и тоже с нами. Там разберемся.

— Дядько, ну вы и даете! — говорил по дороге, стараясь отдышаться, Леонид, не ожидавший такой прыти от путейца.

— Так я на флоте служил, в Кронштадте. — «Дядько» при ближайшем рассмотрении оказался моложавым еще мужчиной. И добавил одобрительно: — А ты, студент, не промах. Не ожидал! — Разобраться еще надо, что он за студент, — проворчал милиционер, грубо подталкивая Мирачевского в спину изъятым обрезом.

Антон же явно подостыл, выбросив пар, и заметно присмирел. В участке Петр, усадив мельника, затолкал Леню в кутузку. Оле лишь небрежно кивнул на стул, стоявший в противоположном углу.

— Идти мне надо, — дежурный засуетился, — состав вот-вот подойдет.

— Погоди. Товарищ Павленко вернется сейчас, тогда пойдешь. Никуда твой состав не денется. Ни дня еще не было, чтоб поезд не опаздывал.

Усевшись за стол, он важно достал лист бумаги. Однако с составлением протокола медлил. «Малограмотный, видно, — догадалась учительница. — И зеленый совсем, за парту б ему. А он тут, видишь ли, власть».

— Ты с чего взял, что этот, — милиционер кивнул в сторону кутузки, — студент?

— Так я его давеча с поезда считай, что встречал. Он и про зазнобу свою расспрашивал. Вернее, как школу найти.

— Это еще зачем?

— Петро! Да жениться он приехал. Девку хлопцы не поделили!

На этих словах Кравчук подскочил.

— Сиди! — прикрикнул на него милиционер, совсем еще молодой парнишка, но не в меру важный, и метнул недобрый взгляд в сторону Ольги. «Власть», похоже, имела свое представление о происшествии.

— Жениться говоришь, приехал? С обрезом?!

— Да не его это оружие! — Девушка была в отчаянии, понимая, что дело принимает серьезный оборот. — Отпустите нас, пожалуйста, товарищ начальник. Мы на поезд опоздаем!

— А вот это верно. Какой такой поезд? Сейчас к сообщнику своему пойдешь! — И заметив слезы в больших карих глазах, сурово добавил: — И не реветь мне тут!

— Так что? — обратился он снова к дежурному: — Кто с обрезом пришел?

Мироныч лишь, вздохнув, почесал затылок.

— Не видел, — удовлетворенно подвел итог «расследователь».

— Не видел, твоя правда. Только уверен, что не его, — Мироныч тоже кивнул на «застенок».

— Не его-о?! — послышался зычный голос. В дверях появился Павленко, явно старше и опытнее. — Что, Кравчук? Нашлось все же оружие?! У бати одолжил или от брата наследство осталось? Петро медленно поднимался из-за стола, освобождая место руководству.

— Так что тут у нас? — Начальник сурово осмотрел всех. — Мартынов, докладывай.

Но тот растерялся, сообразив, видимо, что картина происшествия ему самому не ясна.

— Ну что ж, — Павленко откинулся на спинку стула, — начнем по старшинству.

И спохватившись, добавил:

— А документы ты у граждан проверил?

Пришлось Мартынову отпереть Леонида. Просмотрев его и Олины документы, выслушав Мироныча, а затем и все стороны конфликта, начальник резюмировал:

— Вот что, товарищи молодожены, езжайте-ка вы отсюда, куда ехали, — и отдал бумаги. — А мы тут своими делами займемся. Местного, так сказать, значения.

— А протокол? — опомнился несостоявшийся «начальник».

— Будет у нас и протокол. — И Павленко кивнул Мирачевским: — Прощайте.

А те, выйдя из участка, крепко обнялись. Состояние было подавленное. К станции подходил долгожданный состав, и они бросились к поезду, чуть не сбив там с ног дежурного.

— Осторожнее, молодежь!

— Спасибо вам! — Леонид крепко жал руку Мироныча. — Если б не ваша помощь…

— Да бу-удет тебе, — дежурный усмехнулся и подмигнул Оле: — А студентик твой — молоток! Держись за него, девка!

Раздался гудок.

— Да поспешайте ж!

Только когда поезд набрал обороты, Ольга смогла выдохнуть. Она все еще была напугана. Но теперь совершенно иначе смотрела на своего жениха. А он снова был спокоен и даже улыбался. И эта улыбка прогоняла страх и неуверенность…

Но успокоив любимую, Мирачевский долго не мог уснуть. Под стук колес хорошо думалось, и сейчас Ленька понимал, что не помощь Мироныча сыграла решающую роль — если бы не вмешался начальник отделения… Хорошо, что тот явно служил в Лазорках давно и, возможно, лично ловил здесь бандитов. Окажись оба сотрудника такими, как Петро, их симпатии точно были бы не на стороне студента — он для них был чужаком. А возможно, и еще более классово чуждым элементом, чем понятный мельник-кулак. «А как же “мы наш, мы новый мир построим“? Где же справедливость?» И от осознания этого факта на душе сделалось ужасно муторно. И если первую часть происшествия, схватку с соперником, вспоминать было даже приятно («как я его!»), то продолжение хотелось поскорее забыть.

* * *

Да, вовремя покинула Оля Гурко Лазорки. Старинное село тоже меняло свою устоявшуюся жизнь… Позже в ней была создана артель с говорящим названием «Нэзаможнык», то есть «Бедняк».

Но сейчас судьба влекла молодых людей дальше, через Харьков, по железной дороге — в Москву.

Глава 6

За лучшей долей

Москва в те годы принимала всех. Молодые и старые, богатые и бедные, из «бывших» или «нынешних», самые разные люди старались хоть как-то закрепиться в Красной столице и начать новую жизнь. Они оседали в ее переулках, в малюсеньких комнатках и бараках, теснились в пригородах, но упорно надеялись на перемену своей судьбы.

Решение Якова Михайловича Марецкого двинуться в Москву из Таврической губернии было обдуманным и выстраданным. Жена Мария Давыдовна болела давно и тяжело, нужны были серьезные врачи. О будущем детей тоже необходимо позаботиться, ведь старшему Марку уже шестнадцать!

Но как же не хотелось покидать родной Геническ, буквально расцветший незадолго до революции, — он официально стал городом только в 1903 году. Строительство порта все преобразило: в центре вместо саманных домов выросли каменные, улицы замостили, и даже главная площадь, еще недавно в непогоду соперничавшая с болотом, выглядела вполне прилично. Открылись торговые конторы, даже иностранные, гостиницы, рестораны, кофейни и трактиры (по-простому «обжорки»).

Собственное дело имелось и у Якова: он перепродавал все, что можно было приобрести у селян, и сбыть на городском базаре или в порту.

Да и жена досталась ему золотая: миловидная, хозяйственная, из уважаемой семьи — дочь состоятельного лавочника (дом Берсовых с магазинчиком находился в центре, у самого рынка). А когда родила двоих ребятишек (и как по заказу: сначала отцу помощника, следом девочку — матери опору) — Яков, кажется, полюбил Марию еще больше.

В детях Яков Михайлович души не чаял: Анюта — нежный цветок, зеленоглазая красотка, и Марик — бурный поток, энергию которого родителям приходилось направлять в нужное русло с самого раннего возраста. Уже лет с пяти старшему доверяли присматривать за годовалой малышкой: и оказалось, что ответственность — вторая главная черта сына после любознательности, не имеющей предела. Марка интересовало все и сразу, а кто же сможет объяснить непонятное, если не папа!

Тогда уже было ясно отцу, что мальчика нужно учить: «Пожалуй, одного Талмуда ему будет маловато. Придется не на хедер зарабатывать — на гимназию».

* * *

— Мария, — измученный вопросами, но явно довольный отец призывал к ответу супругу, — как таки угораздило тебя родить мне сына к открытию библиотеки?! Верно, потому ему и нужно все знать!

Учреждение богатой Публичной библиотеки, первой в Геническе, стало событием, о котором писала местная пресса и судачили даже на базаре, кто с одобрением, а кто и с недовольством, ибо «зачем столько книг, когда есть Тора».

— Ой, Яша, разве хочешь ты, чтоб сын твой был нариш (глупый), как Мойша, что только и знает, как голубей да кошек гонять? — напоминала мать о непутевом отпрыске Винкелевичей. И добавляла с усмешкой: — И потом, в тот год еще и улицы мостить начали — скажешь, у сына нашего каменное сердце?

Ответить жене глава семейства не успевал.

— А что такое библиотека? — Очередной вопрос у Марика рождался незамедлительно. И тут же, следом, другой: — Разве бывает — каменное сердце?

— Библиотека — это там, где много книг. — Отец старался быть терпеливым. Но разговор, которому не было видно конца, спешил закончить: — А каменное сердце — у бездушных детей, которые мучают родителей вопросами.

Тут уже за любимого брата вступалась младшая.

— Ма-ик хо-оший! — заявляла чуткая Анюта, не вникая в смысл диалога, но улавливая изменения в интонациях отца. Непоседа и выдумщик, изобретатель игр и развлечений — старший брат был для нее лучшим на свете. А он, в свою очередь, нежно любил сестренку.

* * *

В общем, все шло неплохо у семейства Марецких. Жили дружно. Не сказать, чтоб богато, — но и не бедствовали. В портовом городе капцаним (нищими) могли стать только отъявленные лентяи или пьяницы, а Яков Михайлович был трудолюбив, смекалист, к тому же здоров и силен, что при его роде деятельности было совсем не лишним.

Но Гражданская война не просто прокатилась через Геническ — она его, можно сказать, почти смела. Кто только не атаковал небольшой порт в Мелитопольском уезде, на подступах к Крыму: его обстреливали даже с бронепоездов по железной дороге. Все, воевавшие на Украине, побывали в этом городке. А разрушения долго зияли ранами на его улочках, и в домах жителей поселились горе и страх.

Геничане, конечно, люди деловые: в местных катакомбах прятались сами и укрывали продовольствие от немцев, белых и красных, зеленых и прочих карательных отрядов. О старинных подземельях чужаки если и слышали, то найти всех тайных ходов не могли. А вот мальчишки, которым приближаться к катакомбам — давнему прибежищу контрабандистов — строго запрещалось, все же много чего узнали и разведали. Разве мог остаться Марк в стороне от таких важных дел! Но внимательные родители вовремя пресекали попытки принять участие в небезопасных подземных изысканиях. О том, чтобы ослушаться, — и речи быть не могло.

Однако, как ни странно, подлинной катастрофой стал 1921-й — год, когда Гражданская война на Юге уже закончилась. Казалось, что Геническу больше не возродиться: сыпной тиф, расстрелы ЧК и страшный голод. Голод в хлебном краю, в местечке, которое и стало городом благодаря торговле зерном…

* * *

Никому не верилось, хотя постепенно горожане переходили к мирной жизни. Но никаких перспектив не оставалось здесь. Да и запасы подошли к концу после стольких погромов и реквизиций…

Вспоминая пережитые ужасы, Яков Михайлович догадывался, что болезнь жены, начавшаяся внезапно и поставившая в тупик всех местных врачей, стала следствием именно бесконечных обысков и угроз. И стены дома, казавшиеся раньше такими надежными, помочь семье не смогли.

Возможно, потому он и согласился с дочкой, когда та заговорила об отъезде. С волнением наблюдала Аня, как покидают Геническ один за другим те, на ком, собственно, и держался город. — Папа, все едут отсюда, — голос ее дрожал, — вот бы и нам тоже в Харьков. Там теперь новая украинская столица и настоящая жизнь.

— Эх, что же это за жизнь такая — настоящая, дочка?

— Я не знаю. Просто там она есть, а здесь нет.

Ком в горле. Как в повседневных заботах о выживании, о здоровье Марии, он пропустил это отчаяние? Посмотрел на сына. Тот был серьезен и молчалив. Поняв немой вопрос отца, только кивнул. И кто бы сомневался? Эти двое — всегда заодно.

Да, давно надо было решиться. Притянул к себе Анюту, потрепал по плечу сына:

— Ну что ж, если уж ехать в столицу, так в самую главную!

— Папочка!!!

— Ох, цорес… — только и вздохнула Мария Давыдовна.

— Ну почему несчастье, мама? — уверенно возразил Марк. — Там и врачи хорошие.

* * *

Марк любил Геническ. Так дети бережно хранят в памяти все, связанное с самыми ранними и светлыми годами жизни. Уму непостижимо, сколько вмещал этот маленький городок! Толчею шумного яркого базара сменяла расслабленность новой набережной со степенной публикой, тишина узкой улочки с мягкой пылью под ногами вдруг резко обрывалась суетой центрального «проспекта», гул порта, где день и ночь гремели по настилу тележки, гудели баржи и покрикивали грузчики, отступал перед размеренным покоем пустынной косы — Арабатской стрелки.

Здесь не ощущалось присущих многим провинциальным местечкам скученности, замкнутости пространства, ведь со всех сторон раскинулись такие просторы! С одной — бескрайняя водная гладь, с другой — бесконечная степь. Вокруг было так много воздуха, который, казалось, имел не только запах, но и вкус, когда соленая морская свежесть смешивалась с ароматом степных трав. Наблюдательный от природы Марк успевал замечать все штрихи и оттенки, перемены настроения и природы, когда бежал куда-нибудь по поручению родителей или бродил с ребятами.

Возможно, многообразие Геническа во многом определило его характер. Но именно потому в родном городе ему неизбежно должно было стать тесно.

* * *

Конечно, Марк поддержал сестру. Что ожидало его здесь? Тяжелый труд в порту (в худшем случае), помощь отцу в его коммерческих поездках или (в лучшем) работа у Берсовых — уж зейде не отказал бы сыну единственной дочери — с перспективой дослужиться до магазинера. Но, во-первых, любознательного юношу подобные варианты не привлекали. А во-вторых, они отпали сами собой. И хотя светлые детские ощущения не померкли, будущее омрачали впечатления последних суровых лет.

Марк пока и сам не мог точно сформулировать, чего бы ему хотелось. Поначалу подумывал о морской службе, но ее изнанку он видел с детства и рано понял, что романтики во флотском деле немного. Затем воображением его овладела совсем иная сфера.

Не раз за эти годы приходилось наблюдать, как кружили над городом и морем аэропланы, как проплывали они по небу, мерно гудя моторами, или хищно набрасывались, как голодные чайки, на жертву, сбрасывая смертоносный груз. Частенько получал зазевавшийся Марик и подзатыльник: «Ну что за мальчишка! Быстро в подвал!» Вместо того чтобы прятаться, он старался разглядеть каждый летательный аппарат. А посмотреть в те времена было на что — в небесах парили самые разные модели: Вуазены, Фарманы, Ньюпоры, Сопвичи.

Однажды ему посчастливилось увидеть машину с поистине огромным размахом крыльев. «Илья Муромец» (названия самолета он тогда не знал) поразил воображение Марка. Он взахлеб описывал дружку Сереньке:

— Какая громадина! Крылья — во! Гул от него такой — у самого внутри все гудит! — Восторгам Марка не было предела: оживленно жестикулируя, он гудел и рычал, стараясь изобразить рев четырехцилиндрового мотора, а потом бегал по двору, раскинув руки.

А еще раньше он наблюдал, как с северо-восточного азовского берега взлетали и кружили над морем гидропланы «Лебедь». Построенный в 1916 году в Таганроге аэропланный завод испытывал свои новые машины над водой, и порой они покидали Таганрогский залив, на радость мальчишкам. Заслышав далекий рокот мотора, они устремлялись на набережную, чтобы лучше рассмотреть скользящую в облаках над морской гладью диковину.

Но всю красоту, всю мощь крылатых машин увидел Марк уже во время войны, когда в боевых условиях демонстрировали они свои возможности (еще б родители не мешали наблюдать за этими сражениями!).

И вот годам к пятнадцати ему стало совершенно ясно: если выбирать себе занятие, то только связанное с этой новой техникой, с небом. Но где Геническ, где сам Марк — и где небо…

* * *

Такое желанное, но все же неожиданное решение отца о переезде в Москву открывало новые возможности.

Но Яков Михайлович сперва сам поехал на разведку. В Москве новая экономическая политика, как утверждали люди сведущие, уже начала творить настоящие чудеса, живительным эликсиром возрождая то, что, казалось, воскресить уже никогда не удастся.

Глава 7

Надежды и потери

Уже через пару месяцев Яков Михайлович вернулся за своим семейством. Уезжал он с тяжелым сердцем, в неизвестность, а приехал окрыленным и уверенным в том, что все у них сложится, как надо.

В середине 20-х, когда чуть ли не каждый день появлялись новые общества, артели, тресты, ощущалась потребность не просто в рабочих руках, этого добра было хоть отбавляй, — а в людях смекалистых и оборотистых. Устроиться Якову удалось довольно быстро. Куда мог податься гражданин еврейского происхождения на новом месте? Конечно, в синагогу — своим там всегда помогали.

Посоветовали ему обратиться к некоему Баруху Берковичу — старосте строительной артели. По счастью для Якова, но к огорчению Борика (как все называли руководителя), прораб артели проворовался и был изгнан с позором. Тут-то и пригодился Марецкому-старшему опыт коммивояжера, умение договариваться и, разумеется, внушительный вид. «Штарк ви а ферд — силен, как конь», — говорил про него отец. Невысокий щуплый Борик смерил соискателя проницательным взглядом. Но все же строго спросил:

— Откуда будешь? Чего умеешь?

— Из Геническа… — И Яков кратко рассказал, чем ему приходилось заниматься с самых молодых лет. И тут же был принят на работу. Новое занятие подходило ему по всем статьям, и довольно быстро стал он незаменимым помощником для старосты. Борик и с жильем помог, показав нужного человека.

* * *

Обо всем этом рассказывал Яков Михайлович домашним, пока укладывали нехитрый скарб. Скорые сборы, тяжелая, особенно для Марии Давыдовны, дорога и, наконец, Москва…

Столица сразу оглушила шумом привокзальной площади, криками торговцев, звоном трамваев, грохотом кованых колес по мостовой… А вечером — ослепила яркими витринами и огнями, поразила обилием рекламы, особенно на центральных улицах. Марк пришел в восторг. Он с детства умел удивляться даже мелочам и подмечать необыкновенное в обыденном, и поэтому тотчас влюбился и в эту многоголосую разношерстную толпу, и в бесконечные улицы, по которым вез их с вокзала трамвай. Юный провинциал только и успевал крутить головой, рассматривая прохожих и читая яркие многообещающие вывески: «Артель гастрономических товаров», «Кондитерская-кооператив», «Металлотрест: сверла, косы, топоры и прочны, и остры».

— «Галантерейные мануфактуры»! Это вам не магазин Берсовых, видали витрину?! — С детства знакомый с премудростями торговли, он поражался столичному размаху.

— Анют, глянь-глянь, вот как одеваются столичные штучки! — Марк даже высунулся в окно: из дверей пассажа вышли элегантные девушки — таких он видел только в кино.

— Шею не сверни, — посмеивался отец.

— Ой, платья какие красивые… — Ане постепенно передавалось настроение брата — и она уже не с опаской, а с любопытством вглядывалась в прохожих.

— Заработаю тебе на платье, не волнуйся.

— Что-то ты расходился, сын. Москва — она с характером, не каждого примет.

На самом деле Яков Михайлович, и сам никогда не боявшийся начать новое дело, был очень доволен.

— Да мы ж к ней по-хорошему, отчего б нас не принять!

— Хвастун ты, Марик! — Язвительный тон ничего не означал, сестра ему доверяла безоговорочно.

И только Мария Давыдовна не разделяла оптимизма родных. Бледная, измученная дорогой, она с трудом переносила духоту в забитом до отказа трамвае и старалась не вздыхать слишком громко. Чтоб мужа и детей не расстраивать. И только изредка про себя шептала: «Мешугэ, мешугэ». Да, приезжим этот город часто казался немного сумасшедшим.

* * *

Они приехали на съемную квартиру на 3-й Мещанской улице: две тесных комнатушки без кухни, по тем временам — большая удача. Этот район Яков Михайлович выбрал неслучайно: совсем рядом, на Большой Сухаревской площади располагалась бывшая Шереметевская больница (или, как говорили москвичи, Странноприимный дом), ставшая теперь Институтом неотложной помощи. А прямо перед больницей — оказавшейся прямо-таки сказочным дворцом, — у подножия знаменитой Сухаревой башни шумел главный рынок столицы. Сухаревку, как «рассадник спекуляции и преступности», закрыл было Московский совет… Но с началом НЭПа торговля стихийно возродилась почти с прежним размахом.

И началась новая глава семейной истории. Анюта, как и дома, заботилась о матери, занималась хозяйством, ходила на курсы машинописи, а Марка отец пристроил к себе в артель.

За годы революции и военного коммунизма многие здания обветшали и требовали не только ремонта, но и восстановления. Разворачивалось и новое строительство. А потому заказов было в ту пору немало. Бригада подобралась дружная. И, что немаловажно, Борик расчетливо подбирал «личный состав» только по надежным рекомендациям, а потому не случалось проблем ни с праздниками, ни с шаббатом.

По вечерам и выходным Марик осваивался в незнакомом пространстве. Он взял за правило двигаться от центра, от Кремля, поочередно в разных направлениях, изучая город, его привычки и повадки, то пешком, то на подножках трамваев (и уже катался, как заправский москвич!). Все было ново и удивительно.

Зато у Москвы-реки, где суета пристаней напоминала родной порт, он чувствовал себя как дома.

Конечно, прежде всего были исхожены окрестности Сретенки и Мещанской слободы: замысловатые фасады доходных домов здесь соседствовали с добротными каменными строениями прошлого века и деревянными двухэтажными лачугами, населенными публикой разношерстной и часто неблагонадежной. А уж о Сухаревском рынке и говорить не приходилось.

Анюте ходить туда одной запрещалось категорически. Яков Михайлович и сына предупреждал: «Без надобности тоже не суйся, это место — не для прогулок. Да за карманами смотри!»

Наказ отца был понятен, но, как оказалось, на практике трудновыполним: почти все пути вели через рынок. Да и близлежащие улицы с лавками, магазинами, трактирами, по сути, были его продолжением. Но свежеиспеченному москвичу нравилось это необычное место. Сюда он ходил, как в кино, — и набирался опыта. А когда замечал подозрительные взгляды — «ходит, высматривает, никак вор, развелось хулиганья», — осторожно удалялся и сам воображал себя героем детектива. Что-то неуловимое тянуло его туда.

Как-то в воскресенье, пробираясь вдоль рядов, услышал позади: «Да держи ж его!», крики, свист, ругань — будто накатывала волна. Такое Марку уже приходилось видеть издали. Он обернулся: из людского моря вынырнул мальчишка и, толкнув его, врезался дальше в толпу и исчез. Марик мог бы схватить хулигана, но на короткий миг взгляды их встретились, и он остался стоять как вкопанный.

Следом пробирался, пронзительно свистя, милиционер, а чуть погодя, отдуваясь и негодуя, пропыхтел растерянный грузный гражданин.

Сцена была обыденной для Сухаревки. Марку даже показалось, что кроме него никто и бровью не повел: толпа вновь размеренно заколыхалась, продолжился заурядный торговый день. В ту же секунду он почувствовал, что карман странно потяжелел. Нащупав металлический предмет, искатель приключений внутренне напрягся.

Выбравшись из толпы, он свернул в первую же подворотню: «подкидыш» оказался дорогим портсигаром. «Что же делать? Идти в отделение?» — Марик был в замешательстве. Он не понимал, почему не помог задержать щипача — голубоглазого симпатичного юнца, примерно однолетку. Что-то во взгляде воришки его остановило: то ли лукавство, будто тот подмигивал ему, как товарищу, то ли поразительная, спокойная серьезность. И Марк понял: никуда он не пойдет. Что это было — жалость, ощущение сопричастности, а может быть страх (нравы местной публики ему были известны)? Но нет, никакой боязни он не ощущал.

«Выбросить! Выбросить и забыть», — инстинкт самосохранения подсказывал верное решение. Но не был услышан. Дома Марик сунул портсигар под матрац. И вдруг подумал с удивлением: «А ведь это первая тайна…» Действительно, так уж сложилось, что в дружной семье Марецких секреты, если даже и заводились (в основном о мальчишечьих проказах), почему-то быстро выплывали на свет божий.

Что делать с подброшенным добром, он так и не решил, но с того дня, проходя через рынок, невольно высматривал «подельника». Марк даже начал переживать: уж не поймали ль щипача в то злосчастное утро. Однако по ночам подолгу не мог заснуть, кляня себя за невольное соучастие.

Недели через две, выйдя из дома, Марецкий чуть не столкнулся с голубоглазым карманником.

— Саня, — коротко представился непойманный вор и протянул руку.

Марик, назвавшись, пожал грязноватую пятерню, и от сердца вдруг отлегло: наметился выход из щекотливой ситуации.

— Что ж ты не свинтил меня? Мог ведь. — Внимательный взгляд с нескрываемым интересом изучал Марка.

— Да пожалел, — неожиданно для самого себя изрек Марк и понял, что так и было.

— Ну, благодарствуйте, — шутовски раскланялся босяк. — А вещичку-то куда пристроил?

— Обижаешь! Ждет тебя. Сейчас принесу.

Отдав чужую вещь, вздохнул с облегчением. Саня, покрутив в руках портсигар, выругался:

— Эх, зря старался. А такой представительный господин…

— А что такое?

— Да вроде не золото. Ну ладно, хоть какую копеечку да выручу.

Не сговариваясь, парни пошли по улице в сторону площади. А Марик думал о том, насколько новый знакомый не соответствует привычному образу уличного воришки. Это был светловолосый, хорошо сложенный, но очень худой юноша с тонкими чертами лица и на редкость ладной речью. Что-то тут не сходилось.

Однако этот день стал для него знаменательным: неожиданно он нашел друга.

* * *

Чем лучше узнавал Марецкий Саню, который был младше его на год, тем больше понимал, что не зря тогда не стал его ловить на Сухаревке. Родился Александр Войский в Твери в семье офицера из обедневшей дворянской семьи и бывшей горничной. О своей жизни он рассказывал сдержанно, без эмоций.

— Отца я последний раз в 18-м видел. Он тогда из действующей армии, с войны, вернулся. С неделю, наверно, побыл и снова воевать отправился. С большевиками. Обещал скоро вернуться, говорил, долго они не продержатся.

Санька помолчал.

— А оно видишь как получилось… Так и пропал, вестей от него с тех пор не приходило.

История была вполне обычной для тех лет, но от того не менее трагичной. Мать от отчаяния бралась за любую работу. Потом появился хахаль — личность мутная, вызывавшая у мальчишки стойкое отвращение. Новый «папаша» уговорил перебраться в Москву.

Отчим проворачивал какие-то делишки на Сухаревке, и вскоре его подрезали прямо дома, на глазах у матери. С тех пор она была, по словам нового знакомого, «немного не в себе», а он остался единственным добытчиком.

* * *

Несмотря на то, что обитали юноши в разных мирах, у них оказалось много общего: любознательные, жаждущие новых впечатлений, они искали их и, конечно, находили в этом большом городе. Саня, хоть Москву невзлюбил, отдавал ей должное: столько здесь всего интересного — кино, театры, музеи… масса газет и журналов! А какие книжные лавки! Чтение было их главным пристрастием, тут они без слов понимали друг друга. Марк явно уступал Александру, воспитанием которого с ранних лет занимался отец, и поражался памяти приятеля: тот помнил содержание всех прочитанных книг и даже мог их цитировать. Они и обменивались книгами, правда, судя по всему, кое-какие редкости ловкий товарищ умыкнул на сухаревском развале.

Марк к тому времени трудился на кирпичном заводе, поступил в школу рабочей молодежи и Саньку тоже уговаривал: с такой головой непременно нужно в институт.

— Смеешься? Это я-то — рабочая молодежь? — грустно отнекивался тот.

— Ну, сначала на завод надо устроиться. Я узнаю. У Борика вроде на кондитерской фабрике свояк. У своего мастера тоже спрошу. Но на кирпичном тяжело тебе будет.

— Да не боюсь я, что тяжело. Но как ты не понимаешь? Я же лишенец!

— Какой же ты лишенец? Никто здесь не знает про твоего отца. — Марик попытался пошутить: — И потом, чего тебя лишать? У тебя и так нет ничего.

— Как это нет? — хитро прищурился Санька и постучал пальцем по лбу: — А это?

— Так я ж и говорю! Голова у тебя — что надо!

— Может быть, правда попробовать?

Марк был доволен: кажется, удалось приятеля убедить. Уж очень не нравились ему занятия Александра. Да и на Ново-Сухаревском рынке с его правильными рядами киосков и охраной за порядком смотрели строго.

А Саня загорелся этой идеей. И даже начал строить планы, но пока не мог определиться, чем заняться в будущем. Способностей его хватило бы на все.

Но этим прожектам не суждено было сбыться. Теплым апрельским вечером отправились друзья в открывшуюся полгода назад оперетту — в школе хвалили новый музыкальный спектакль Дунаевского «Женихи». Это была комедия, но Саню сюжет не увлекал: мать накануне крепко выпивала с соседкой, и он опасался, как бы чего не вышло.

Представление закончилось поздно. Свернув в свой переулок, юноша увидел, что возле дома суетятся люди, а из окна полуподвала, где в малюсенькой комнатушке ютились они с матерью, вырываются клубы дыма и языки пламени. Растолкав зевак, он бросился вниз по ступенькам. Кто-то пытался его удержать. Комната полыхала, но в отчаянии Санька прорвался сквозь огонь. В этот момент рухнула горящая балка. Вытащили его подоспевшие пожарники.

Трое суток Марк навещал в неотложке двух пациентов: очередной курс лечения уже две недели старалась осилить мама, а обгоревший Санька лежал без сознания. Так и ушел его лучший друг…

А вокруг буйствовала весна: деревья на бульварах стояли, окутанные зеленой дымкой, запах молодых листьев, свежести, влажной земли и чего-то еще, необъяснимого, — волновал и бодрил. Эта пора всегда сулит нечто новое, хорошее. Ощущение новой жизни… И вдруг — такая потеря!

Как оглушенный бродил Марик по улицам. Оптимист по натуре, всегда с улыбкой встречавший трудности, он совершенно растерялся. Трагическая смерть лучшего друга буквально сбила с ног. Даже книги (тоже близкие друзья) не могли ему помочь.

Видя, что сыну очень плохо, многоопытный Яков Михайлович однажды изрек:

— Тебе все равно придется жить. Жить с этой потерей. Потому что боль от нее все равно останется. И поверь: только работа, упорный труд смогут ее заглушить. Поначалу немного, потом больше. Но совсем она никогда не пройдет.

Марк, чуть не плача, поднял глаза на отца. А тот продолжал:

— Поэтому все, что я могу сказать тебе, сынок — работай, учись. Не сдавайся! И будь готов к другим потерям.

— Папочка, разве так успокаивают? — Анюта не ожидала подобных речей в такую минуту.

— Я не успокаиваю. Это каждый может сделать для себя только сам. Но я стараюсь подготовить его к взрослой жизни.

— Я понял, папа. Спасибо.

* * *

Два года спустя отмучилась и Мария Давыдовна. А Марик окончил школу.

Теперь уже с чистой совестью мог отправляться он в Ленинград, куда манили его мечты о небе.

Любимая сестренка, тяжело переживавшая расставание, и отец оставались в столице. Но для Марка Марецкого московский период жизни закончился. И в тот момент казалось, что — навсегда.

Глава 8

«В Москву…» и в Москве

Путь молодоженов Мирачевских в Москву лежал через Южный вокзал Харькова, одного из самых крупных в бывшей Российской империи. Там предстояло сделать пересадку. Проведя несколько утомительных часов на вокзале, они наконец оказались в поезде. Ольга, измученная драматическими событиями последних суток, потихоньку задремывала…

Ее самостоятельная жизнь до этого была не просто трудной — пришлось выдерживать суровую борьбу за выживание. Ютились с девчонками коммуной на съемной квартирке, общежитий не хватало, а «счастливчикам», которым удалось туда попасть, завидовать не стоило. Для студентов новые власти почему-то выделяли в Киеве самые неподходящие помещения — бывший музей Киево-Печерской Лавры, бараки, где в войну содержались пленные, и даже сам Михайловский собор, некогда Златоверхий, уже лишенный своей знаменитой позолоты, был отдан под общежитие. Плакат на воротах Михайловского монастыря гласил: «Дома пролетарского студенчества». Оле приходилось бывать там у однокурсников, и запомнились узкие кельи и их развеселое, несмотря на тесноту, население.

Леонид поглядывал на жену («жену!» — ему нравилось называть ее этим непривычным еще словом), стараясь угадать ее мысли. Он прекрасно знал сдержанность Ольги: даже в школьные годы она порой казалась старше сверстников.

«Но как она испугалась там, на станции! И не за себя, это совершенно точно». И он с удивлением понял, что благодарен тому сельскому парню, обиженному ухажеру, за опасный инцидент, заставивший Ольгу проявить свои чувства, в которых Мирачевский, пожалуй, до последнего не был уверен. Да, обрадовалась. Да, приняла «предложение руки и сердца». Расписались. Но ему, с его темпераментом, хотелось большего. И вот теперь вчерашний испуг убедительно доказал, что их любовь взаимна.

— О чем ты думаешь? — Вопрос Леонида прозвучал так неожиданно, что Оля вздрогнула.

Не зная, как сформулировать, ответила не сразу:

— Наверное, о странностях и превратностях судьбы.

Он, конечно, понял. Сам ведь думал примерно о том же. Но хотелось как-то развеселить ее, а потому спросил с деланным возмущением:

— Это наше бракосочетание ты называешь превратностями?!

— Ну, если подумать, мы же и вправду сейчас как бы у входа в новую жизнь, пред вратами…

— Ого! Вот что значит филологическое образование, так слово разложить! Я бы не додумался. Ладно, поздно совсем, давай уже отдыхать.

* * *

Неприятный осадок от происшествия на станции Лазорки окончательно растворился, когда поезд, замедлив ход, проплывал по подмосковным пригородам, и сердце Ольги взволнованно затрепетало: «В Москву, в Москву…»

Брянский вокзал, юго-западные ворота столицы, сначала прихлопнул громадой дебаркадера — Мирачевский не удержался от усмешки, когда жена, спустившись на перрон, буквально ахнула, обведя взглядом нависавшую над путями стеклянно-стальную конструкцию. Затем полусфера зашумела громкими возгласами с вкраплениями привычного «гэканья», втянула в водоворот обычной суматохи с услужливыми носильщиками и вынесла на загроможденную людьми, экипажами и прочим транспортом площадь. Зато первой приметой новой жизни для Оли стала поездка в таксомоторе — они недавно появились в столице.

— Сейчас прокатимся! Жаль, с ветерком не получится, — залихватски присвистнув носильщикам, Леонид поспешно устремился к остановке.

— Далеко ехать?

— Да нет. Устала? — Леня почувствовал ее волнение.

— Немного. Но ничего. — Ольга и вправду была не в своей тарелке.

— Зато, мадам Мирачевская, — он шутливо раскланялся, — немного увидите город.

Они погрузились в черный, блестящий, с желтой полосой сбоку, иностранный автомобиль с брезентовым верхом и, рассекая толпу, поплыли в нем сначала через Бородинский мост, потом дальше. «Вот и Москва-река! Садовое кольцо!» — уверенно вещал будущий инженер-путеец. «Ну надо же, и роль экскурсовода ему тоже идет!» — Похоже, в муже ей нравилось пока буквально все.

Вскоре машина въехала в небольшой переулок, городские шум и суета вмиг исчезли, как будто их и не было. А когда добрались до конечного пункта путешествия, жилища Лени в Трехпрудном, столичное пространство и вовсе сжалось до восьми квадратных метров. И это было так неожиданно…

Ольга остановилась посреди маленькой узенькой комнатушки, все убранство которой составляли кровать, столик размером с табурет, стул, вешалка и книжный стеллаж. В углу примостилась тумбочка больничного вида, служившая, как выяснилось, буфетом, где на металлическом подносе (какая предусмотрительность!) стоял примус.

Видя ее растерянность, он произнес, обняв жену:

— Женушка, я ведь честно предупредил: жилье мое — далеко не идеал. Но сейчас отдельная комната в Москве — большая редкость. Да к тому же в центре. И видишь — примус сюда перетащил. Чтоб не толочься на общей кухне.

— Ну что ты! — Ей стало неловко от того, что Ленька мог заметить невольное — нет, не разочарование (тяготами совместно-коммунального быта ее было не удивить), скорее удивление. — Знаешь, это такой контраст…

— Контраст?

— Да. Вот так сразу, после пространства большого города…

— Ах вот что! — выдохнул он явно с облегчением. — Есть такое дело! Москва — вообще город интересный, так что привыкай, удивишься еще не раз.

И Оля привыкла. Очень быстро начала ориентироваться в городе, где ни разу не была и о котором только читала. Разумеется, поначалу он водил ее повсюду: Патриаршие, с недавних пор Пионерские, пруды (из трех уцелел лишь один), бульвары, Арбат, Кузнецкий мост, Петровка, Красная площадь, театры и, конечно, магазины.

— Тебе необходимо новое платье! — безапелляционно заявил Ленька буквально на следующий день после приезда. — И туфли!

До окончания учебы еще два года, но бедным студентом Мирачевского никак нельзя было назвать: он подрабатывал помощником машиниста, что неплохо оплачивалось.

Кроме того, НЭП позволял заниматься коммерцией безбоязненно. Еще с киевских времен умел Мирачевский организовать и свою жизнь, и вовлечь в предприятия друзей к всеобщей выгоде. Одним словом, деньги, пусть и небольшие, у студента водились. Вот и сейчас крутился Ленька, как мог: закупал галантерейный столичный товар и вез его в Киев, а с Украины в столицу привозил семечки.

Близилось лето — самое время для каникул! Но медового месяца не предвиделось, и с этим оставалось только смириться.

Ну что ж. Он уезжал, а она продолжала осваиваться и уже выглядела как москвичка. Но трамваи «Аннушка» и «Букашка» почти всегда ходили переполненными, и неспешные прогулки оказались гораздо интереснее. Прав был Ленька — больше всего полюбила Ольга московские контрасты: свернешь с шумной Тверской улицы на бульвар, а потом в какой-нибудь приарбатский переулок, и буквально через несколько шагов оказываешься в прошлом веке, и чудится, что выйдет сейчас из ворот, поправляя шляпку, дама с собачкой. Любимые литературные произведения здесь казались реальностью, их герои оживали.

* * *

Конечно, действительность в стране уже была иной, далекой от классической литературы: шли партийные дискуссии, принимались хозяйственные планы, велась борьба с неграмотностью и пропагандировались химические знания под девизом «Массовая защита от газов — дело трудового народа!».

Мимо Ольги прошли и события военной тревоги 1927 года, кризис в отношениях с Англией, разрыв дипломатических отношений, ультиматум Чемберлена, разговоры о неизбежности войны и оживившиеся надежды на крах большевиков… Развернутая пропагандистская кампания против «заговора мировой буржуазии», польских панов и внутренней контрреволюции проходила на фоне продовольственных затруднений… Знающие люди намекали на грядущие изменения и советовали менять бумажные деньги на царские золотые рубли… Но Леонид сохранял спокойствие и старался беречь свой семейный очаг от всяких потрясений.

* * *

К осени выяснилось, что семейство Мирачевских ждет прибавление, а супругу в положении Леня решительно отговорил поступать на службу. Хотя беременность Ольга переносила очень хорошо. Один раз только стало ей не по себе, когда пошли на демонстрацию: как же можно было пропустить празднование десятилетия Октябрьской революции! Студенты и преподаватели МИИТа шли своей колонной, и Оля, конечно, за компанию с веселыми Ленькиными приятелями.

Несмотря на погоду (было довольно холодно и ветрено) и долгое ожидание (пока шел на площади военный парад, пришлось постоять), демонстранты не скучали: из репродукторов разносилась бравурная музыка и призывы, над толпой плыли плакаты и карикатуры, обещания дать решительный «ответ Чемберлену» (куда ж без этого!) — и атмосфера всеобщего праздника захватывала каждого. После почти пробежки по Красной площади (почему-то пройти ее нужно было очень быстро) Оля вдруг остановилась и побледнела.

— Тебе плохо? — Муж был не на шутку перепуган.

— Нет-нет, только посидеть бы немножко.

На набережной он снял пальто и положил на влажную скамью.

— Ленька, ну зачем!

— Присядь, отдохни.

Недомогание прошло быстро, да и в последующие месяцы почти не повторялось.

* * *

И все же порой неуютно чувствовала Ольга себя в Москве: и мужа часто не бывает дома (нет-нет, никаких упреков — учеба, экзамены на носу, подрабатывать приходится), и из родных рядом ни-ко-го. «Была бы мама жива…» За время беременности прошла эйфория от переезда в столицу, и появилось щемящее чувство одиночества. Как ни старался окружить ее заботой 23-летний будущий отец ребенка, он не всегда мог понять теперешнее состояние жены. И по-прежнему в их комнатушке собирались друзья, а по выходным, случавшимся нечасто, неизменно в компании приятелей отправлялись в кино или в театр. Ей же все больше хотелось уединения…

Отрадой и поддержкой стали письма любимой сестренки Маруси, жившей в то время с детьми у своей свекрови на станции Тихая Пустынь в соседней Калужской губернии. Укутавшись пледом, читала Оля послание сестры: «Переживаю за тебя. И не жалуешься вроде, а настроение, чувствую, невеселое. Ты подумай еще над моим предложением. Хоть и нехорошо так говорить, наверное, но Наталья Федоровна мне мать заменила, и тебя примет с радостью. А места здесь прекрасные. Приезжай, вместе веселее будет».

За чтением ее и застал Леонид.

— Что ж ты дома-то сидишь? Там такая погода, прямо весной пахнет. Может, давай прогуляемся? — И посмотрев на нее внимательно, спросил: — Ты неважно себя чувствуешь?

Оля молча передала ему письмо. Примостившись рядом на кровати и пробежав глазами по строчкам, он обнял жену:

— Честно говоря, не хотелось бы тебя отпускать…

Она промолчала, и Леня продолжил:

— Да я знаю, что мало внимания тебе уделяю в последнее время… Права, наверное, твоя Машуня… — Он покивал головой, как будто соглашаясь с какими-то своими мыслями. И добавил, уже широко улыбнувшись, в своей обычной, легкой манере (так непринужденно говорить о важных вещах мог только Мирачевский — и это неизменно всех подкупало): — Все ж в компании опытных мамаш тебе спокойнее будет. Да и я перестану переживать, что оставляю тебя одну.

— Ну конечно! — Оля выдохнула с облегчением: — Сможешь спокойно подготовиться к сессии.

— Решено. В выходные отвезу тебя.

Все складывалось как нельзя лучше: ближайшие выходные выпадали на Пасху, и трудящимся полагалось целых три дня отдыха.

Снова, как два года назад, Брянский вокзал. Только теперь до небольшой станции под Калугой — ехать всего ничего. Зато у Головачевых они сразу почувствовали себя как дома. Красота была и вокруг, а за сосновым бором скрывалась жемчужина этих мест — бывший монастырь Тихонова Пустынь, давший название станции. Но близко подходить к нему не рекомендовалось, теперь там расположилась воинская часть. Издали можно было любоваться еще сохранившимися куполами церквей.

Прогулки по живописным окрестностям и впрямь подействовали на Олю умиротворяюще, а особенно полюбился маленький водоем: подолгу задерживаясь на берегу, она жадно вдыхала свежий воздух, пропитанный хвойным ароматом, и вспоминала Солоницкий пруд из безмятежного детства.

Уезжая, Леонид обещал приехать через пару недель, на Первое мая — праздник Интернационала. Но, к радости жены, был в Тихой Пустыни уже 29-го апреля вечером. Оля хорошо выглядела — посвежевшая, а главное совершенно спокойная, хотя ответственный день приближался.

— Наталья Федоровна, Маша, да вы просто волшебницы! — воскликнул он, выкладывая привезенные гостинцы. — Теперь я совершенно уверен: будет у нас сын-богатырь!

— Ну это мы еще поглядим. — Оля с Марусей заговорщически переглянулись: по разным женским приметам выходило, что ожидать следовало девочку, а Наталья Федоровна так была в этом совершенно уверена.

На следующий день к ночи начались схватки. Малыш, абсолютно здоровый, появился на свет 1-го мая. И первенцем Мирачевских действительно стала дочь, а не ожидаемый Леонидом сын. Но радости молодого отца не было предела. Он шутил:

— Ты смотри, как понравилась ей ноябрьская демонстрация! Решила принять участие и в Первомае!

Оля с Ирочкой — так назвали родители дочурку — прожили в Тихой Пустыни еще три месяца, пока отец семейства сдавал экзамены, уезжал на изыскательскую практику. Но как только выдавалось свободное время, он неизменно появлялся в доме Головачевых.

— Уж на что мой-то Константин души в своих девчонках не чает, — восклицала Машина свекровь, — но твой — прямо-таки от Иринки не отходит. Ох, и повезло ж тебе, Ольга!

И действительно, трудно было представить более заботливого отца.

А до окончания института оставался почти целый год.