Добрая память

Софья Хромченко, 2018

Изложенная мной в стихотворной форме история – это, прежде всего, история моей семьи. В основе повествования, охватывающего события начиная с 60-х годов XIX века до современности, лежат семейные рассказы, позволяющие отнести его к жанру семейной хроники. Жизнь героев моей книги тесно сопряжена с судьбой Родины. Здесь описываются события, происходившие в эпоху царской России, в годы Первой мировой войны, в пору революции, в периоды репрессий 30-х годов, во время Великой Отечественной войны, в послевоенное время, наконец, в перестройку и в 90-е годы… Частные, как правило, драматичные судьбы обычных людей переплетены с историей большой страны. Ее история, в широком смысле, состоит из таких судеб и пишется каждый день. Книга познакомит читателя с представителями разных сословий, профессий и занятий, разных народов и вероисповеданий. Не случайно в ней затронута тема конфликтов на национальной почве, ведь это, к сожалению, тоже часть общей – и моей семейной – истории. Главная цель, которую я видела перед собой при написании этой хроники, – показать, что, несмотря на все различия, людей объединяет большее, чем разделяет, – принадлежность к человеческому роду. Все они рождаются, живут, любят, растят детей, умирают. И хорошо бы им жить мирно на одной Богом данной общей Земле! Наверное, в глубине души каждый хочет прожить отпущенное ему время так, чтобы, вспоминая его, умершего, живые сказали о нем: «Добрая память!».

15. Арест Матвея

Матвею печальные вести сказала

Соня, когда тот в Москву приезжал

Вскоре, и, слов ожидая, молчала.

Но и Матвей напряженно молчал.

Терялась уж дочь, что молчание значит,

Когда произнес: «Я ведь знал!» — Отошел

К окну, чтоб не видела, как слезы прячет,

И сил на другие слова не нашел.

«Помнишь еще своего офицера? —

Когда провожала, спросил. — Для тебя

Быть лучшим отцом хотел, жизни примером.

Не удалось? Уж прости ты меня». —

«Папочка! — Слезы у Сони катились.

С отцом, может быть, за всю жизнь в первый раз

Они в общем горе нежданно сроднились,

Хоть горе не первое было сейчас. —

Папа, прости меня… Я ведь любила

Всегда тебя. Пусть не как маму… Порой

Нас сама жизнь, словно рок, разводила,

Но ты мне всегда оставался родной. —

Поцеловала отца в щеку нежно. —

Я счастлива. Не в чем судьбу мне винить». —

«Ох! Не на то были наши надежды,

Чтобы людей неповинных губить!

О справедливости, Соня, мечтали.

О новом порядке, где всем по труду.

Был и достаток бы… Мы проиграли,

Хоть вроде и выиграли эту войну.

Когда это вышло? На что я старался?..

Меня братья-сестры тревожат твои,

Да говорить я о том не решался…

Со Степанидой не ладят они.

Она виновата. Тут надо признаться:

Большую ошибку вдовцом совершил,

Послушал тоску когда, с нею связаться.

Но и прогнать ее нет моих сил.

Стеша не злая. Несчастная просто.

Выкидыш был… Я не больно дитя

Хотел — живем бедно, а ей горе. Больше

Не будет детей — врач сказал, не шутя.

Стеша, как только про это узнала

(Ты мать — пойми), втрое больше бранить

Братьев-сестер твоих, Сонечка, стала.

К тебе все просились, но где же им жить?» —

«Устроятся, папа! Я ждать их всех буду», —

Соня ответила. — «Грише скажи,

Что доброты его я не забуду,

Коль не обидит. Таких поищи!

Свезло тебе, Сонечка. Нюра за мужа

Скоро пойдет; вот вернется Степан

Из армии — он второй год уже служит,

Поженятся. С Настей сложнее: изъян.

Да и сама на парней не глядела». —

«Легче отдам в Москве. Рада принять.

Пусть все приезжают. И верно — не дело

Зря молодым на селе пропадать!»

Так и решили. И Ваня и Саша

С радостным чувством собрались к сестре.

Уехали быстро. Их сестры — не сразу:

Нюра решила ждать свадьбы в селе.

Совсем уж недолго осталось дождаться.

А Настя и рада бы ехать была,

Но стала в решении вдруг сомневаться,

Поскольку… с лет детских была влюблена.

Какой же он был, никому не известный

Герой ее грез? Ту загадку решить

Можно легко было: втайне невестой

Брата Степанова чаяла быть.

Борис был похож с виду очень на брата —

Летами погодки и крови одной.

(В округе их путали даже когда-то,

Как близнецов.) Но разни́лись душой.

Степан был смелее. Он Нюру открыто

С детства невестой своей называл.

Борис, меньший брат, любил Настеньку скрытно,

Ее тайным чувствам в душе отвечал,

Но ей не признался. Тут, может, и в Насте

Самой было дело: как Нюра была

Раскованной, шедшей осознанно к счастью,

Так Настя закрытой и гордой слыла.

Борис робел. Настя ни словом, ни взглядом

Не намекнула ни разу ему

(Как он ей) о чувствах. Хотя жили рядом,

Оба свою упустили судьбу.

Оба не знали, что́ в сердце другого.

Не торопилась в столицу: ждала

Настя. А вдруг? Вдруг он скажет ей слово:

«Останься!». Но дома напрасно жила.

Борис ушел в армию. С Настей простился

С трудом, запинаясь: в душе понимал,

Что зря о своем с нею чувстве таился.

Втайне красавицей Настю считал.

Наружно пускай грубовата собою

И неуклюжей походки не скрыть,

Она с гордо по́днятой головою

По жизни себя научилась носить.

Настя уехала. Быстро сыскала

Соня ей мужа: партийный, москвич,

Цеха начальник, не беден был — знала,

По имени-отчеству Нестор Ильич.

«Быть холостым в тридцать лет несолидно, —

Он рассуждал, — да и должность моя,

Требует, чтобы жил честно, не стыдно.

А на свиданья ходить… так когда?

Времени нет!» Приглянулася Настя

То́тчас — столь скорого чувства не ждал.

Сам подивившись, нешуточной страстью

С первой же встречи он к ней воспылал.

Сердца смятенью ту понял повинной.

Настеньку Нестор Ильич находил

Очаровательной: скромной, невинной.

А ноги? Ее на руках бы носил!

Сразу посватался. «Если откажет,

Софья Матвеевна, вы никому

Больше не сватайте. После “да” скажет.

Я ее с первого взгляда люблю». —

«Нестор Ильич, да что вы?!» — Но ответа

Зря опасался — согласье дала.

«Если Борис равнодушен, что ж, нету

Мне права на счастье?» — судила она.

Да и жених недурён показался:

Надежный. С характером, правда, ее,

Ставши ей мужем, не очень справлялся.

Уж очень прямой, резкий нрав у нее.

Настя что думала, то говорила.

Сразу. В отца уродилась она

(Как уже молвилось); красноречива.

Женою не слишком уютной была.

Зато чиста сердцем. Супруг, понимая,

Что от правдивости лишней ее

И ссоры выходят порою, прощая

Резкость, влюблялся всё пуще в нее.

Настенька очень хотела ребенка,

Но не случалось. Супруг обожал

Настю. Той не было замужем горько:

Ничего не жалел для нее, наряжал.

Ценила глубокое явное чувство

(Муж ревновал не на шутку жену).

Нельзя сказать, что в душе ее пусто

Было: весьма привязалась к нему.

Со службы вернулся Степан. Вмиг женился

На Нюре. Уехал в Москву с ней. Борис

Из армии к той поре не воротился,

Оттого оба брата ареста спаслись.

В ту пору по селам катились аресты

Пуще, чем в городе, даже. Матвей

Идею колхозов воспринял, по чести,

Лучшей из многих советских идей.

Оно-то, конечно, имущества жалко,

Особенно лошадь, но всех убеждал

Шедших в колхоз тяжело, из-под палки,

Что Сталин к их благу колхозы создал.

Землю делить — всё равно тяжко будет

Соблюсти равенство: в селах живут

С разными судьбами разные люди;

Силушка есть, есть семья — наживут.

Коли ж вдова аль кто силой слабее,

Аль дети хворают, аль мало детей,

Аль вовсе бездетные, — те всех скорее

Скатятся в бедность. Колхозы верней!

Все будут работать, и все будут сыты.

Имущество общее. Люди в селе

Любили Матвея, не то быть бы битым.

Открытый и честный, тянул он к себе.

К нему из округи крестьяне ходили,

Чтоб их рассудил; с душой споры решал.

Всегда помирясь от него уходили.

Матвея недаром народ уважал.

А сам он темнел лицом: слышалось часто

Один арестован, другой… Для купца,

Хоть бывшего, ждал он такого несчастья,

Но для крестьян не предвидел конца.

Крестьяне ж! И крепких их брали, и нищих,

А то средников: ну, корову у них,

Лошадь да птицу какую отыщут,

Утварь — и всё. В кулаки сразу их.

Сколько таких по округе уж взяли!

Достатком известен один Журавлев

Да брат у Матрены — в колхоз всё отдали,

А им всё одно пал ярлык кулаков.

Брата Матрены пустили: с позором,

Страх не тая, воротился в село.

Как уж вернулся? Тут умер он скоро:

Не били, но сердце его подвело.

А Журавлева совсем, видно, взяли.

Его ненавидели. Вместе с детьми,

Каких на селе в эту пору сыскали

(Кроме дочки — Тамары), в тюрьму увезли.

Донос был. Его стало жалко Матвею

Пуще других. Не что сват. Вспоминал,

Как ночью на двор он пришел к Алексею,

Как тот говорил с ним и как не преда́л.

Хороший ведь был человек! Деловитый!

Недаром дружили их семьи потом.

В селе удивлялись тому неприкрыто,

Хотя рассказал всё Матвей о былом.

«Дружить с Журавлевым? Последнее дело!» —

Считала молва. Об аресте узнав,

Село, словно улей пчелиный, гудело,

Радостью злобной страх первый поправ.

«Ну, наконец-то! Теперь коммунисты

Уж не ошиблись! Они кулаки!» —

Слышал Матвей. Раз вступился речисто:

«Они работяги. А вы — дураки!» —

«Родня твоя! Только за то защищаешь!

От вражьего отпрыска внука небось

(Дочь с месяц как отда́л) уже ожидаешь?» —

Звучала в словах говорившего злость.

«Когда внуков дать, жизнь сама разберется.

Никто не указ тут, — Матвей отвечал. —

А говорю что на сердце придется:

Я на достаток чужой не серчал.

И не завидовал. И о доносы

Не замарал рук». Стекался народ

Послушать его на базарную площадь.

При всех говорил Матвей. Важно ль, что́ ждет?

Какой-то азарт охватил его даже —

Сказать всё. Успеть. Ощущал он себя

Вновь агитатором: «Это не важно,

Слыла ли богатой в округе семья.

Все мы крестьяне, все мы трудились.

И Журавлевы не меньше иных!

Крестьяне друг с другом напрасно схватились.

Один только враг у людей трудовых —

Капиталисты заморские. Это

Они коммунизм уничтожат легко,

Они подлецами ославят по свету,

Коли в доносы уйдем глубоко.

Мало ль уже мы людей потеряли

В гражданскую? Может быть, помните вы,

За лучшую жизнь люди кровь проливали,

За то, чтоб все стали правами равны?!

А нынче? Позор!..» — Даже плюнуть хотелось

Матвею в запале. Себя удержал.

Скоро в ответ на подобную смелость

Арест бела дня средь его ожидал.

Кто-то донес. Ну, ему не впервые

Быть арестованным. О́бнял Матвей

Стешу — и в путь. Чем аресты иные,

Этот всех больше был сердцу страшней.

С первой минуты серьезней казался

Былых злоключений, спокойно хотя,

Страх утаив свой, он с виду держался.

Камера тесной и душной была.

Много народу. Прилег где-то с краю.

Быстро стемнело. Холодная ночь,

Теменью долгой пугающе злая,

Едва ль от боязни способна помочь.

Проснулся с рассветом. Здесь люди иные,

Чем в прошлой тюрьме (он невольно сравнил).

Там были идейные и волевые —

Случайных людей, понял, царь не садил.

Они на что шли и за что понимали.

А тут разношерстный собрался народ,

Но в основном молодые крестьяне.

Причину ареста редчайший поймет.

Между собой разговор вели мало.

Всем было страшно. Тюремщики злы

Пуще, чем царские, — как создавала

Природа нарочно всех их для тюрьмы.

Лица жестокие, бранные речи —

Вот чего с роду Матвей не терпел.

В войну относились по-человечьи.

Жалеть политических всякий умел.

Их при царе и отдельно сажали

От уголовных, а нынче не так —

С ворами, с убийцами вдруг уравняли.

Почти не кормили, но это пустяк.

Лишь к ночи допрос. Показалось Матвею,

Когда в кабинет коридором вели,

Что Журавлева признал Алексея.

Потом догадался: нарочно свели.

Кивнули друг другу. Избит тот был страшно…

Вел дело их следователь молодой.

В пользу работы своей верил страстно.

Себя большевик в нем узнал пожилой.

И он был таким — безоглядным, идейным…

Начали с общих вопросов. Матвей,

В свое красноречье отчаянно веря,

Решил разговор вести с мысли своей.

«Сынок, — перебил он допрос протокольный, —

Ведь я не впервые в тюрьме-то сижу.

Еще при царе был. За то мне и больно.

Не думал я, что при своих угожу». —

«Ты большевик?» — «Большевик и колхозник.

И агитатор был». — «Что ж ты сейчас

Смущаешь сельчан своих даром, негодник?

За кулаков заступался не раз». —

«Лишь раз говорил… В кулаки зачисляю

Крестьян, кто всегда жил наемным трудом,

А сам не работал. Таких презираю,

Но нет их в окру́ге». — «А что Журавлев?» —

«Всегда он трудился. Работники были

В помощь, но как подросли сыновья

Меньши́е, так разу тех всех отпустили». —

«Глава семьи — сват твой?» — «Да. Спас он меня…

Я вам расскажу свою жизнь, обождите,

Покуда закончу, а после со мной

Всё, что вам совесть позволит, творите.

Мне слушатель нужен в час этот ночной». —

«Ну, говори что ли». — Начал на совесть

Рассказывать громко Матвей. Записать

Слушавший думал для дела, как повесть,

Позволив Матвею судьбу рассказать.

Да мало нашел в той, за что зацепиться:

Перед глазами его большевик,

Чистый, идейный (иным лишь стремиться!),

Со слов доверительных быстро возник. —

«Не лжешь?» — «Для чего? У любого спросите

В окру́ге — всё правда. Все знают меня.

Трудов своих жаль мне. Прошу вас, поймите:

Лишняя кровь никому не нужна.

На нас она ляжет — на партию. Надо

Царя было лишь, объективно, убить

И самую власти верхушку. Отрада ль

Ненужное зло без разбору творить?

Многие партии не угрожали,

Кого для острастки прибили. Народ

Партию любит — не зря воевали!

Но долго ли муку такую снесет?» —

«А духовенство? Дворяне? Что с ними…

По-вашему? Надо ли их… убирать?» —

«Я атеист. Рад, что церкви закрыли.

Не вижу нужды никого убивать.

Выслать». — «Ведь многих уже высылали!» —

«Выслать их всех». — «А иных богачей?

Купцов?» — «Пусть живут, коль свое уж отдали». —

«Не превратятся ль они в палачей?» —

«Без денег, без власти? Едва ли сумеют!

Да и не все нашей крови хотят». —

«А те, кто хотели б?» — «Уже не посмеют!» —

«Вы сами служили купцу, говорят.

Верно ли? Может быть, вас оболгали?» —

«Служил, было дело, — стал голод в селе.

Я и пошел». — «Отчего не сказали?» —

«Зря бы в вину вы поставили мне.

Я большевик, где бы ни был. Но, коли

Вы уж затронули… Если купец

Стал служащим, правильно трогать его ли?

Богач иль бедняк принимает конец?» —

«Жаль?» — «Жаль… людей настоящих советских,

Которые верят, что правду творят,

А на себя берут лишние зверства

И партию ими напрасно срамят.

Это, сынок, войне только в угоду,

Прошедшей гражданской». — «Причем здесь война?!» —

«Много на ней побывало народу.

Вот и живут будто длится она.

Я мира хочу. Нужен мир». — «Воевали?» —

«Нет. Не по возрасту. И не умел.

Я агитатор». — «Жаль». — «Мне жаль едва ли!» —

«И я воевать по годам не успел…» —

«Вам лет двадцать пять есть?» — «Мне двадцать три года…» —

«Семья?» — «Никого». — «Сирота?» — «Сирота.

С голоду все…» — уточнил вдруг нетвердо. —

Ступайте… Не то просидим до утра».

Матвей пожалел его: парень хороший.

Запутался. Сколько таких по стране?

Еще страшней стало. «Кому из нас горше, —

Подумал той ночью. — Ему или мне?»

А утром родня была; в путь снарядили

Телеги — и в город. «Вы знали, кого

В контрреволюционных речах обвинили?

Матвей же всю жизнь и радел за нее!» —

«Радел, говорите?» — Матвея позвали

Опять на допрос. — «Я тебя отпущу, —

Сказал тому следователь. — Едва ли

Ты враг, но в другой раз уже не прощу.

Молчи — доживешь век… Арест сей не бывшим

Можешь считать: все бумаги я сжег

На тебя». Милосердие в том проявивший

Партийцам считал себя помнящим долг

Старым — за мир новый. Сердцу Матвея

О молчании были обидны слова.

Но быстро кивнул, показать нрав робея.

Простился. Без сна Степанида ждала.

Вот и сбылись ее худшие страхи:

Видела мужа арест своего.

(Мужем считала.) Вошел в дом, к рубахе

Припала, слезами смочила ее.

«Ужели тебя насовсем отпустили?» —

«А как же? Конечно! Вступились свои». —

«Бьют там, слыхала». — «Меня-то не били!

Всё обошлось, обошлось. Не реви».

В голос завыла. «Люблю тебя, Стеша», —

Вдруг проронил. Жалко, что ли, сказать?

Пусть и неправда, а бабу утешил.

Чаял какую-то радость ей дать.