В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова

Николай Лейкин, 1889

Мастер сатиры XIX столетия Н.А. Лейкин выводит яркие людские типажи – самые узнаваемые и по сей день – в своем смешном, драматичном и нравоучительном романе из петербургской жизни. Купеческий сын Костя Бережков без ума от хорошенькой кафешантанной актрисы Надежды Ларионовны и готов для нее на любые подвиги. Дама сердца требует подношений в качестве доказательств его любви: шубу, лошадей с кучером, бриллиантовую брошку, постоянные угощения в ресторанах. Вот только денег-то у незадачливого влюбленного и нет. Но ведь его богатый дядя тяжело болен и со дня на день умрет, а значит, можно набрать долгов…

Глава XI

Шлимович привез Костю Бережкова в Среднюю Подьяческую. Они остановились у ворот облупившегося дома и вошли во двор. Двор был грязный, скользкий. Поднявшись по полутемной лестнице в третий этаж, позвонились в колокольчик. Дверь отворила растрепанная, но молодая черноглазая еврейка.

— Пан Шлимович! — воскликнула она и заговорила что-то на еврейском жаргоне.

— Скажите Тугендбергу, что я с покупателем приехал, — отвечал Шлимович по-русски и стал снимать с себя пальто, вешая его на вешалку.

То же сделал и Костя. В квартире пахло луком, чесноком и тем особенным специфическим запахом, которым отдает от грязных евреев. Вскоре в другой комнате послышался картавый мужской голос, говорящий тоже на еврейском жаргоне; дверь в прихожую распахнулась, и на пороге предстал гладко стриженный еврей с окладистой бородой, одетый в стоптанные туфли и старое порыжелое пальто, у которого не хватало несколько пуговиц.

— Я, Тугендберг, к вам с покупателем… — начал Шлимович. — Вот Константин Павлыч Бережков желает купить у вас музыкальных инструментов.

— Прошу, господин, прошу. Позвольте рекомендоваться: Соломон Борисыч Тугендберг, купец, — обратился он к Косте, расшаркиваясь, подал Косте и Шлимовичу руку и ввел их в большую комнату.

В комнате стояли два рояля, пианино, старое фортепиано, три контрабаса, на роялях лежали скрипки в чехлах и без чехлов, лежали трубы. Тут же на одном из роялей помещались два серебряных ведра-ледника для шампанского, на подоконниках и на столах стояло несколько бронзовых часов, несколько таких же канделябров хорошей, чеканной работы, а из угла выглядывало чучело громадного медведя на задних ногах и с подносом в передних.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил еврей, указывая на диван. — Папироску не хотите ли? — предложил он, вынул из кармана пальто серебряный портсигар, открыл его и положил на стол, рядом со спичечницей.

Все сели, Тугендберг заговорил что-то на еврейском жаргоне, обращаясь к Шлимовичу, но тот отвечал ему по-немецки. Шлимович, хоть и знал жаргон, но как «цивилизованный» еврей, говорить на нем гнушался.

— Ну вот, Константин Павлыч, выбирайте, что вам надо, — сказал наконец Шлимович Косте. — Тугендберг согласен вам продать инструменты в кредит. Вот рояли, вот пианино, вот скрипки и контрабасы.

Костя был как на иголках.

— Почем этот рояль? — кивнул он на ближайший инструмент.

— О, у меня дешево, господин Бережков! — отвечал Тугендберг, подскакивая к роялям и отворяя их. — Вот этот четыреста, а тот семьсот рублей, а ежели возьмете оба, то можно и за тысячу рублей отдать.

Костя подошел к роялям и для порядка провел по их клавишам пальцем.

— Это дорого, — сказал он. — Рояли подержанные.

— Два месяц… Какой-нибудь двух месяц от фабрикант, — заговорил Тугендберг. — Этово рояль только разговор один, что подержанный. Тон первово сорт. Господин Рубинштейн играть будет и тот скажет, что хорошево рояль.

— Вы, Тугендберг, с Бережкова дорого не берите, — сказал Шлимович.

— Я дорого? Пфуй! Мине только хочется услужить для господин Бережков. За такова рояль у фабрикант нужно дать тысяча рублей, а я за два прошу тысяча рублей.

— Пианину тоже возьму, — проговорил Костя, подходя к пианино и открывая крышку.

— Пианино триста пятьдесят. Берите уж и фортепьяны. Двести. Ну, даже вот как: я за все возьму один тысяча пятьсот.

— Мне этого мало. Больше у вас роялев нет?

— Теперь больше нет, господин Бережков. Вы возьмите скрипки и контрабас.

— А почем контрабас?

— За пара эти контрабас я могу взять триста.

— О, это дорого. Очень дорого.

— К два контрабас я дам вам еще хороший труба, — махнул Тугендберг рукой. — Очень хороший труба.

Костя подумал и робко произнес:

— Нет, вы вот что… Вы за все, что я выбрал и вместе контрабасами и с трубой, возьмите полторы тысячи.

— Нельзя, господин Бережков, — развел руками еврей.

— Уступите, — стоял на своем Костя. — Адольф Васильич, скажите ему, чтобы уступил, — обратился он к Шлимовичу.

Тот пожал плечами и пробормотал:

— Я только комиссионер, только комиссионер… Торгуйтесь сами.

Тугендберг подошел к Косте и тронул его по плечу.

— Очень мне ваш лицо нравится. Такой хороший приятнова лицо… Извольте, я вам уступлю сто рублей. За все тысяча семьсот… И уж больше ни копейки… — произнес он. — Ну хорошо, — согласился Костя. — Только этого мне мало. Я рассчитывал так, чтоб купить тысячи на две.

— Тогда возьмите скрипка. Хорошево есть скрипка. Тальянский мастер. Вот скрипка… Первый сорт… И всего двести рублей. Тут ящик пятьдесят рублей стоит. Хороший ящик. А этово скрипка сто рублей. За все два тысяча…

Костя подумал и заискивающе спросил:

— Вы мне не дадите ли ко всему этому деньгами пятьсот рублей? И на все вексель на шесть месяцев. Мне очень нужны деньги.

— Пфуй! Какие деньги!

Тугендберг пожал плечами и сделал гримасу.

— Отчего же?.. Ведь вы, я думаю, даете деньги взаймы…

— Только под залог, только под залог — и то самова малость.

— Ну, триста дайте… Мне до зарезу нужны деньги.

— Нет, господин Бережков, не могу, никак не могу.

— Дайте хоть двести. Мне вечером сегодня нужно, а где я теперь достану!

Шлимович заговорил с Тугендбергом по-немецки. Костя смотрел то на одного, то на другого. Наконец Тугендберг махнул рукой и сказал:

— Извольте. Сто рублей дам. И то за тово, что мне ваше приятный лицо нравится.

— Берите, — кивнул Шлимович.

— Ну, я согласен, — отвечал Костя, но спохватился и побежал к Шлимовичу. — Адольф Васильич, подите-ка сюда.

Он отвел Шлимовича в угол.

— Вы все-таки устроите мне, чтобы продать эти инструменты? — задал он ему шепотом вопрос. — Только в таком разе я и могу взять.

— Устрою, устрою. Берите. Но знайте, что без потерь продать нельзя. Потери будут, — тоже шепотом отвечал Шлимович.

— Я согласен, — повторил Костя и протянул Тугендбергу руку.

Тот хлопнул по ней по-барышнически, как это делают барышники при продаже лошадей, то есть со всего размаха, и прибавил:

— А проценты за вексель вы знаете? Четыре процента в месяц.

— Три, три… Я уже сказал ему, что три, — остановил Тугендберга Шлимович. — Зачем Константина Павловича обижать? Он человек хороший.

— Дешево… Ох, как дешево! Завсем даром… — сделал обезьянью ужимку Тугендберг, прищурившись и покрутя головой. — Ну, да уж за тово, что мне ваш лицо нравится. А пока мы будем писать вексель, вы не хотите ли чаю? Герр Шлимович! — И он заговорил с ним на еврейском жаргоне. — Давайте, давайте… — отвечал Шлимович по-русски.

— Есть и хорошево коньяку. Ривке! — крикнул Тугендберг, заглянув в прихожую, и на жаргоне стал что-то приказывать прислуге.

Через несколько времени появились вексельная бумага, перо и чернильница.

— Еще одно условие, — сказал Костя. — Сразу мне отдать будет трудно, сразу у меня никогда не бывает по многу денег, а потому я прошу всю сумму рассрочить на четыре векселя: один вексель на пять месяцев, другой — на пять с половиной, третий — на шесть и четвертый — на семь.

— Пфуй! Боже мой, какой аккуратный человек! — растопырил пальцы своих рук Тугендберг и опять заговорил с Шлимовичем на жаргоне.

— Можно? — спросил Костя.

— Можно, можно, — отвечал Шлимович.

— Можно, — прибавил Тугендберг. — Но только процентов за семь месяцы.

— За что же за семь-то? Ведь два векселя будут на пять и пять с половиной месяцев. Вы уж не грабьте.

Опять Тугендберг заговорил на жаргоне. Шлимович отвечал по-немецки.

— Хорошо, хорошо… — сказал он наконец Косте. — За шесть месяцев будет он считать проценты.

Приступили к писанию векселей.

— А когда же вы вашево инструменты возьмете? — спросил Тугендберг.

Костя взглянул на Шлимовича.

— Завтра, завтра. Завтра мы пришлем носильщиков или сами приедем с носильщиками, — отвечал тот.

Векселей было написано на сумму две тысячи четыреста семьдесят восемь рублей. Так пришлось с причисленными к сумме долга процентами. Тугендберг положил на стол сто рублей и записку, что продал такие-то и такие-то музыкальные инструменты.

— Ну, а теперь чайку… — сказал он. — Ривке!

Показалась растрепанная еврейка, отворявшая дверь Косте и Шлимовичу. Она внесла три стакана чаю и графинчик коньяку. Костя из учтивости попробовал пить чай, но чай пахнул рыбой. Он брезговал и оставил.

— Ну, давайте же, я подпишу векселя, — сказал он.

— Пишите, пишите… — засуетился Тугендберг. — Но вы знаете как?

— Купеческий племянник такой-то.

— Пфуй!.. Купец… Пишите: купец.

— Как же я буду писать купец, ежели я не купец!

Тугендберг улыбнулся и сказал:

— Так надо.

— Но ведь это подлог.

— Фуй! Какой же тут подлог? Вы будете купец. Потом будете.

— Видите, в чем дело: Тугендберг хочет, чтобы вы подписались так для того, чтобы уплата была верная. Тут маленькая фальшь будет, а уж фальшь вы всегда постараетесь выкупить.

— Нет, я так не подпишу, — решительно сказал Костя. Шлимович заговорил опять с Тугендбергом по-немецки. Тот отвечал на еврейском жаргоне. Долго спорили. Костя смотрел и ничего не понимал. Наконец Шлимович сказал Косте:

— Ну, подписывайтесь, как следует.

Костя подписал.

Через десять минут они сходили с лестницы. В кармане у Кости была расписка на купленный у Тугендберга товар и сто рублей денег.