В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова

Николай Лейкин, 1889

Мастер сатиры XIX столетия Н.А. Лейкин выводит яркие людские типажи – самые узнаваемые и по сей день – в своем смешном, драматичном и нравоучительном романе из петербургской жизни. Купеческий сын Костя Бережков без ума от хорошенькой кафешантанной актрисы Надежды Ларионовны и готов для нее на любые подвиги. Дама сердца требует подношений в качестве доказательств его любви: шубу, лошадей с кучером, бриллиантовую брошку, постоянные угощения в ресторанах. Вот только денег-то у незадачливого влюбленного и нет. Но ведь его богатый дядя тяжело болен и со дня на день умрет, а значит, можно набрать долгов…

Глава V

Костя прочел три псалма и остановился. Старик-дядя, сидя в кресле и склонив голову, похрапывал. «Спит», — подумал Костя, осторожно закрыл псалтырь, тихо поднялся со стула и только что сделал два шага на цыпочках, как старик проснулся и заговорил:

— Куда ты? Или удрать хочешь? Нет, читай, читай… Я не сплю.

— Я полагал, дяденька, что вы започивали… — остановился Костя.

— Читай, читай.

И опять раздалось мерное чтение псалма. Часы пробили половину двенадцатого. Старик как бы опомнился, поднял голову и остановил племянника.

— Постой… — сказал он. — Вот что я тебя хотел спросить… Скажи мне, Костя: очень сильно вы теперь без меня грабите в лавке из выручки?

— То есть как это «грабите»? — смешался Костя.

— Очень просто. Ты хорошо знаешь, о чем я тебя спрашиваю… Говори, говори, не бойся. Чистосердечно говори.

Ведь уж я теперь все равно не могу остановить. Видишь, какой я беспомощный. А ежели я правду узнаю, то мне все-таки легче будет.

— Да ведь за кассой старший приказчик Силантий Максимыч стоит. Вы ему поручили. При чем же тут я-то, дяденька?

— Ну а Силантий Максимов сильно лапу запускает?

— Да почем же я-то знаю, дяденька! Мое дело составить записку, какого товара у нас не хватает, что подобралось, потом сходить в конторы и отобрать товар. Ни расплаты, ни получки денежной я не знаю.

— Да ведь уж видно сейчас.

— Как же это так видно! Все денежные дела в его руках, а чужая душа — потемки.

— Ох, врешь, Костюшка! Чувствую, что врешь! — сказал старик, устремил на племянника испытующий взор и быстро спросил: — Ты не в стачке с Силантием Максимовым?

— Да что вы, дяденька!

— Говори как на духу, говори искренно! — погрозил пальцем старик.

— Что я с ним не в стачке, уверяю вас.

— Ох, врешь! Чувствую, что врешь!

— Мне, дяденька, и вашего положения достаточно. Что ж, сорок рублей в месяц — деньги немаленькие, коли ежели на всем на готовом.

— По глазам твоим вижу, что ты это врешь! Ну, что тебе сорок рублей, ежели…

— Вот, что насчет портного, то действительно я нынче просил Силантия Максимова, чтобы он заплатил по счету, — перебил Костя. — Надо тоже, дяденька, быть чисто одевшись. Езжу по немецким конторам, чтобы товар закупать, так осудить могут, коли ежели в рвани какой… Ну, Силантий Максимыч и заплатил.

— Много?

— Сто двадцать пять рублей, дяденька, но пять рублей в скидку пошло. Только и всего.

— А больше ничем не пользовался?

— Ничем, дяденька.

Старик покачал головой.

— И ты думаешь, я поверю этому? — спросил он.

— Воля ваша, дяденька.

Старик помолчал и прибавил:

— А ты вот что… Ты грабь полегче, да и за другими смотри, чтобы легче грабили. Ведь у себя грабишь, тебе же все после моей смерти останется.

Костя встал, подошел к дяде и поцеловал у него руку.

— Прикажете читать, дяденька? — сказал он.

— Читай, читай.

И опять чтение.

Вошла неслышными шагами чернобровая женщина, приложила левую ладонь к щеке, пригорюнилась и молча села в уголке на стул. Чрез минуту она пересела на другой стул, ближе к старику, еще через минуту переместилась еще ближе и, когда псалом кончился, кашлянула в руку, как бы давая знать, что она тут. Старик обернулся и нахмурился.

— Только пугаешь, — сказал он. — Подкрадешься, как кошка, а потом вдруг кашляешь. Я думал, и не ведь кто.

— Я, батюшка, Евграф Митрич, я Настасья… — отвечала чернобровая женщина. — Пришла узнать, как вам теперь, не полегчало ли?

— Так вот сейчас по щучьему веленью да по вашему прошенью и полегчает!

— К чему же вы разражаетесь-то, благодетель? Я от чистого сердца, а вы…

— Знаю я твое чистое сердце!

— Господи боже мой! Неужто за восемнадцать-то лет я от вас веры не заслужила! Кажется…

Старик еще больше нахмурился и украдкой кивнул на племянника, перелистывавшего псалтырь. Женщина умолкла.

— Да что бы вам от вашей болезни, Евграф Митрич, тараканов-то этих самых попробовать, про которых давеча отец протоиерей говорил, — переменила она разговор.

— Глотай сама… — был ответ.

— То есть, если бы вам, Евграф Митрич, только помочь могло, то верите ли, ей-ей, сама бы за вас тридцать штук проглотила! Живьем проглотила бы, — воскликнула женщина.

— Молчи. Не коварничай.

— Да какое же тут коварство-то, Евграф Митрич, батюшка?..

— Не только коварство, а даже неприличие и насмешка, — вот как я понимаю, Настасья Ильинишна, — поддакнул Костя дяде.

— И ты молчи. Не твое дело, — оборвал его старик и прибавил: — Переведи меня на постель да и уходи. Я спать хочу.

Племянник подскочил к дяде и стал поднимать его под руку. Подскочила и Настасья Ильинишна, взяв под другую руку.

— Ты-то чего лезешь? Тебе-то что? Ведь я тебя не просил, — огрызнулся на нее Евграф Дмитриевич, однако руки не вырвал.

Костя и Настасья Ильинишна уложили старика на кровать и подсунули ему под голову и под спину несколько подушек.

Старик не мог низко опускать голову. Его душило.

Уложив старика, Костя удалился. Настасья Ильинишна осталась при старике. Осмотревшись и видя, что в комнате никого нет, она припала к старику на грудь, обхватила руками за шею и, поцеловав, проговорила;

— Евграф Митрич, батюшка, благодетель! За что вы так со мной?.. Ведь уж, кажется, верна я вам, как собака. Восемнадцать лет чуть не молюсь на вас.

— Не лижись, не лижись… Что ты на меня навалилась-то! Ведь задушить можешь! Не понимаешь разве?

— Батюшка! Ну зачем такие слова своей верной рабе?

— Да, раба! Ты это в глаза только раба-то, а за глаза-то, поди, как меня костишь! И скаредом, и аспидом…

— Ах, милостивец, Евграф Митрич! Точно, что иногда поропщешь на вашу скупость, но взгляните вы в мою душу…

Настасья Ильинишна заслезилась.

— И я, и дочь моя денно и нощно молим Бога о вашем здравии. Умрете вы — ну, что мы будем? Ведь чуть не по миру идти… Иголкой-то тоже немного наковыряешь. Да и отвыкла уж я от этого из-за ваших благодеяний.

— Ну, молчи, молчи. Нечего тут… Я не обижу… Довольно лизаться, довольно… — бормотал старик.

— Ведь только не венчаны мы, да на одной-то квартире не квартировали, а то ведь живем восемнадцать годов как муж и жена. И дочка ваша Таисонька… Каждый день, как проснется поутру, сейчас на ваш портрет взглянет и перекрестится. «Дай Бог здоровья папеньке…»

— Ну, довольно. Иди домой… Уж двенадцать часов… Пора спать.

— А я хотела, голубчик, Евграф Митрич, попроситься у вас, чтобы вы мне с Таисонькой позволили здесь сегодня переночевать, — робко сказала Настасья Ильинишна.

— Это еще зачем?

— Да ведь уж поздно домой-то идти, голубчик. К тому же и вас-то жалко оставить, такой вы сегодня слабенький да неимущий. Ну вдруг хуже вам случится? Я и за доктором сбегаю, я и…

— Приказчики есть, Костя, старуха Ферапонтовна, кухарка…

— Так-то оно так, но все-таки лишняя женщина. И подать что, и натереть вас, ежели что случится. А что Ферапонтовна, то какая она работница! Ей только бы до себя.

Позвольте мне и Таисоньке переночевать у вас. Я вон в той комнате рядышком не раздеваясь на диванчике лягу, а вы чуть что — и позовете меня.

Старик подумал.

— Ну, оставайся, — сказал он и тотчас же прибавил:

— А только ты это все, Настасья, с коварством… Ты думаешь, нешто я не понимаю твоего коварства?

— Да какое же тут может быть коварство-то, батюшка, Евграф Митрич!

— Ну вот… Будто я не понимаю! Все вы, подлые, на смерть мою рассчитываете: и ты, и Костя, и приказчики.

Настасья Ильинишна заплакала.

— Бог с вами, Евграф Митрич… Только обижать и умеете.

— Будет, будет… Достаточно… Ступай…

— Позвольте, благодетель, Таисоньке-то с вами на сон грядущий проститься, — проговорила Настасья Ильинишна, отирая слезы. — Кстати и благословите ее.

— Зачем?

— Как «зачем»? Ведь кровь ваша.

— Кровь? — подозрительно повторил старик. — Ну, насчет крови-то это еще вилами писано.

— Боже милостивый! Что вы говорите! — всплеснула руками Настасья Ильинишна. — Да я как свечка перед иконой…

— Ну уж, веди, веди ее сюда. Так и быть.

Настасья Ильинишна подошла к дверям и поманила. Вошла девушка, подошла к кровати старика и припала к его руке. Старик притянул ее за голову, чмокнул в лоб и три раза перекрестил. Сделав это, он замахал руками и раздраженно заговорил:

— Идите, идите вы от меня теперь! Довольно! Дайте покой.

Настасья Ильинишна и Таиса удалились.