Ничего не скажу

Владимир Елистратов, 2023

Сборник юмористических рассказов о современной жизни. С легкой иронией и доброй улыбкой автор описывает наши будни и праздники, взглядом мудреца и художника находя в них новые яркие краски.

Дача интернейшнл

У Александра Сергеевича Пушкина, у «солнца русской поэзии» и «нашего всё», как известно, есть незаконченный текст, надо думать, несостоявшийся роман, который начинается словами: «Гости съезжались на дачу».

Очень многие пушкинисты-филологи на разные лады высказывали еще давным-давно и высказывают в наши дни одну и ту же мысль: эта фраза — лучшее, универсальное начало для любого романа.

Любой национальный роман идеально было бы начинать с этой фразы. Хоть американский, хоть готтентотский. В ней, в этой фразе, всё — и захватывающая интрига, и щемящий уют, и стилистическое благородство, и ностальгия. Не согласны?

«Дача» — явление очень русское. Даже в некоторые другие языки оно пришло из нашего языка. «Dacha». Типа «sputnik» или «pogrom».

Но дача — это не спутник и не погром. Дача — это дача. На которую съезжались и съезжаются и будут съезжаться гости во веки веков (не аминь!). Я об этом в своё время даже стишок написал:

У счастья — на грядке петрушка,

Из бруса пять на семь — дворец,

Из прошлого века игрушка,

А главное — свой огурец.

Приедет ли тетя из Жиздры?

Кого на какую кровать?

Но самое главное в жизни —

Чем будем шашлык поливать?

По пробкам ползет наудачу

Гостей дорогих караван.

Да, «гости съезжались на дачу» —

И в этом весь русский роман.

Под яблоней в местной Валгалле —

Селедка, грибочки, балык…

И главное дело: в мангале

Ворчливо шаманит шашлык.

И счастье — так близко, так просто,

И сколько ж его на веку!

От тоста оно и до тоста…

А может, теперь по чайку?

Течет чаепитие чинно

С повидлом в венце хрусталя…

И сладкой сирени лепнина,

И бас молодого шмеля…

И в этом году ко мне на дачу по-пушкински съезжались гости. И, надеюсь, в будущем будут съезжаться. Ведь настоящая дача — это путешествие во времени. Машина времени, так сказать.

Что значит «дача»?

Это значит: подшивки «Правды» цвета дохлой канарейки (1970–1974); мангал из авиационной стали, который в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году дядя Коля за две бутылки «Столичной» сварил на заводе «Сатурн» (находится в идеальном состоянии, я про мангал, а не про «Сатурн» и дядю Колю); физкультурные штаны дедушки 1952 года, выполняющие функцию половой тряпки (штаны, а не дедушка); коробка с пластинками фирмы «Мелодия» («Старик Хоттабыч», «Wings», «Бременские музыканты», Панайот, извините, Панайотов); фарфоровые слоники на салфетке вологодского кружева с чернильным пятном 1963 года; чашка с мишкой и надписью «Олимпиада-80».

Хватит, а то прослежусь.

А когда гости съезжаются на дачу, все это им радостно демонстрируется, включая трудовые дедушкины штаны. Романтика…

Раньше я думал, что только у нас существует чисто дачный культ мангалов, штанов и чернильных пятен из прошлого века. Оказывается, нет. Недалеко от чешского города Брно, около речки Йиглава, в деревне с названием (забыл!), похожем на не очень приличное, но вполне себе цензурное чешское слово «pepenka», находится дача милейшего человека Любомира Прохазки, очень похожего на бравого солдата Швейка.

Любомир Прохазка, как все чешские мужчины, — пивной человек, и под его аквамариновыми честными глазами свисают младенчески розовые балконы мешочков, которые удивительным образом подчеркивают честность его прекрасных глаз.

Любомир — мой давнишний студент, еще из девяностых. В этой самой благословенной чешской Пепеньке у него домик и садик.

Когда я приехал лет пятнадцать назад к Любомиру, он собирался жарить сосиски на решетке.

— Знаете, что это за такая есть решетка? — спросил меня Прохазка.

— Нет, — честно ответил я. — Решетка как решетка.

— О! Все много более сложное. Это — решетка истории!

— Ух ты!

— Это решетка с тюрьма Панкрац. Ужасно крепкая решетка. Она с немецкая сталь времен войны. Крепкая, как не бывает. Мой папа выпилял ее в знак протеста в 1968 годе, на время советской оккупации. Вы не обиделся, что я вспоминал на оккупацию?

— Нет, мне, честно говоря, по барабану этот ваш 1968 год… То есть не то чтобы… А ты не обижаешься, Любомир, что я?..

— Нет, нет!.. Всё правильно. Кто старое вспоминул, тому вынуть глаз… Пойдемте, я вам запокажу что-нибудь интересное.

И он запоказал.

Истлевшую фуражку прадедушки Вацлава времен Австро-Венгерской империи. Подборку пластинок: Карел Готт («Золотой соловей»), Яна Петру (не помню такую), Хелена Вондрачкова…

Очень, помню, эта самая Вондрачкова мне нравилась в детстве. Темненькая из «Баккары» и Вондрачкова. Вот два моих женских идеала в детстве. Не считая Настеньки из «Морозко».

Потом мы пили «Пилзнер» из треснувших кружек 60-х годов, слушали Вондрачкову с Готтом, смотрели мультики про Гурвинека.

Прохазка громко смеялся, а после седьмой кружки заплакал, нацепив на себя фуражку прадедушки Вацлава.

А через пару лет после посещения Любомировской Пепеньки я попал в совсем другое место, я попал в Кению.

В стране Кении, относительно недалеко от Найроби, возле речки Ати, в деревне с названием (забыл!), которое похоже на фразу «акуна макута!», что значит на языке суахили «нет проблем!», находится дача еще одного моего давнишнего студента, Боладжи Куалалуджу (кажется, так).

Вообще-то Боладжи по национальности масай.

Но он не захотел всю жизнь прожить в хижине из навоза, делать обрезание без обезболивающего и пить свежую коровью кровь. Он сбежал в цивилизацию, в город Найроби.

Юность у него была бурная. Но в конце концов кенийское правительство отправило его учиться в СССР. На журналиста. На журналиста Боладжи так и не выучился, но фарцу освоил.

Вернувшись в Кению, господин Куалалуджу занялся перепродажей экзотических животных за рубеж. А когда уже в постсоветскую эпоху в Кению потянулся экзотический русский турист, Боладжи поменял животных на русских. Как шило на мыло. Он быстро, насколько смог, вспомнил русский язык и стал туристическим менеджером по России.

В Кению я ездил на сафари. Нормальный цирк для белых придурков.

Как меня вспомнил Боладжи — не понимаю. Просто вдруг в ночь перед моим отлетом в Найроби раздался звонок:

— Алло!..

— Алло!..

— Это Боладжи Куалалуджу.

— Кто?

— Студентом быть. На журналист. Кения.

Я потряс башкой.

— А, да, помню… Конечно, помню…

— Приезжайте Найроби. Я встретил… Сначала сафари, потом — мой дача!

Когда я приехал на дачу в эту акуну матату, какой-то компаньон Боладжи жарил на газоне у своего двухэтажного коттеджа крокодилятину. В жаровне в виде башни танка. Только без пушки.

Крокодилятина, кто не пробовал, — это примерно как если индюшку всю жизнь кормить воблой, а потом сварить ее (индюшку, а не воблу) в тройной ухе.

На всю Акуну Макуту, как «Таганка» в подмосковной Малаховке, ревела песня «Джамбо буана». В Кении эта «Джамбо буана-акуна матата» звучит везде: в аэропорту, на пляже, в ресторанах.

— Знаете, что это есть? — спросил меня Боладжи, тыкнув пальцем на жаровню.

— Похоже на танк.

— О’кей. Правильно. Это — тэнк. Биль война с нехороший сомалийский люди. Шестьдесят три — восемь годы. Мой папа жена…

— Тесть?.. — переспросил я на редкость прозорливо.

— О’кей. Тэст воевал протыв нехороший сомалийский люди. Он был кёнл. Потом он брал тэнк. Пилил голова тэнк. Сделал плита. Чтобы жарить крокодайл. Любите крокодайл?

— Люблю, — ответил я, соврав.

— Будем кушать крокодайл. Чтобы сильный мужик! Чтобы акуна матата с женщин. А сейчас, пока готовил крокодайл, смотрите кое-какой интересный вещи.

«Кое-какой интересный вещи» были:

Кусок крепкого, как кирпич, навоза (его Боладжи отколол от родной хижины, когда сбегал в Найроби); дедушкино страусиное перо, которым бабушка отгоняла от дедушки мух цеце, когда тот спал; комсомольский значок (ими Боладжи фарцевал в 80-х в Москве: менял значки на жвачку и наоборот)…

Увидев комсомольский значок, я почти прослезился.

После трехсот граммов виски крокодилятина стала не такой противной.

После пятисот Боладжи стал плакать. Он нацепил комсомольский значок и стал очень высоко прыгать и петь «Подмосковные вечера». Масаи очень высоко прыгают. Но никогда не плачут.

А я заснул. Не знаю, отгонял ли от меня страусиным пером Боладжи в это время мух цеце. Во всяком случае, они меня не покусали.

И мне снилась моя дача, почему-то очень похожая на Пепеньку, снилось, что сама Хелена Вондрачкова (почему-то в штанах моего дедушки и топлес) жарит крокодилятину в моем авиационном мангале и поет «Джамбо буано». Почему-то по-чешски. И мне очень-очень не хотелось просыпаться.

А сейчас меня зовет на свою перуанскую дачу в Анды еще один мой бывший студент. Я не помню, как звучит его имя на языке кочуа. Помню только, что оно переводится: «Непокорный, как лама-викунья».

Но пока у меня, к сожалению, нет возможности лететь в Анды. Пандемия и все такое.

Словом: акуна матата. И пусть гости всех народов съезжаются друг к другу на дачу во веки веков. Аминь.

P.S. Кстати, мухи цеце в Кении, кажется, не водятся.