Ничего не скажу

Владимир Елистратов, 2023

Сборник юмористических рассказов о современной жизни. С легкой иронией и доброй улыбкой автор описывает наши будни и праздники, взглядом мудреца и художника находя в них новые яркие краски.

Ничего не скажу

Антонина Сергеевна Гуняшкина — это консьержка в доме, в котором я жил десять лет назад. Я довольно часто меняю место жительства. Так уж сложилась жизнь.

На вид Антонина Сергеевна — что называется, божий одуванчик.

Было ей тогда где-то под восемьдесят. Смотришь на нее — и мурашки умиления бегут, как некие наномустанги от гипофиза к копчику.

Глазки — васильки. Носик — опёночек. Ротик — с икоркой бутербродик.

Но когда Антонина Сергеевна начинала говорить, вернее, вещать, вспоминаешь, бывало, всю русскую классическую литературу, от Лескова с Гоголем до Маяковского с Бродским.

И все — от Лескова до Бродского — отдыхают.

Собственно говоря, не было бы таких Антонин Сергеевн — не было бы и великой русской литературы. Потому что великая русская литература — это малюсенькая верхушка айсберга, а вот весь миллионнотонный айсберг, который, разумеется, не получает никаких давно уже безнадёжно протухших нобелевских и других премий, — это все те же наши русские консьержки, шофёры, слесари, свекловоды, сержанты, бомжи… Дальше можно было бы извести сотни страниц текста, чего я делать не хочу.

Мне судьбоносно не везёт на верхушку айсберга, но еще более судьбоносно везёт на сам айсберг. И это — моё счастье.

Понял я это недавно. Отсидел в ковидной резервации 2020 года, многое-многое передумал — и понял: какой-нибудь Стив Джобс по сравнению с Антониной Сергеевной Гуняшкиной — это «как плотник супротив столяра» (Антон Павлович Чехов. «Каштанка»). В летние дни Антонина Сергеевна из своего «стеклянного стакана» в подъезде перебиралась на скамеечку у подъезда. Тут мы и беседовали.

Звала она меня «Вовик Стасикович». И на «вы».

— Вот, Вовик Стасикович, такие дела. Смотрю я на современную жизнь и думаю: чёрт ей племянник, этой жизни… Нет, ничего не скажу, стало чисто, культурно, плиткой чуть не небо обложили. Кругом насаждения в виде кустов-растопырок. Цветков-ноготков понасажали — хоть весь Китай пообсажай. А где смысел? А? Скажите вы мне, Вовик Стасикович? Где всего этого процесса смысел?

— Ну, вы, Антонина Сергеевна, и вопросы задаете… Смысл… Еще бы про Бога спросили…

— И спрошу, и сама же и отвечу. Вот что я вам скажу, Вовик Стасикович. Как там раньше называли нашу СССР? «Совок»?

— Да, называли так, Антонина Сергеевна.

— Дебилы так ее называли. А почему?

— Почему?

— Почему что этот самый «совок» — и был самым Праведным и Богонадобным в мире.

— Это как?

— А так. Ничего не скажу, много было бардака. Чёрт-те что творилось. Сидели на трибунах эти… пирамиды из какашков. Простите уж меня, Вовик Стасикович… Тошнить от них хотелось. От этих бесконечных председателёв. Помню я всё, но! Опять же. Были ж люди, миллионы нормальных людей… А они жили как?

— Как?

— Божественно они жили, Вовик Стасикович. Без церкви, без религии, а божественно. Вот, скажем, женщины. Типа меня. Я к Божеству-то не примазываюсь, но все же. Встает, скажем, женщина с утра. У нее трое. Двоих надо отвести в детский сад, а третьего — в школу. Ибо муж в запое. Хорошо. Покормила всех, отвела. Пошла на работу. Работает, работает… Обеденный перерыв. Обедает она, бедняга? Нет, не обедает. Бежит, голубушка, в магаз. Как в этом самом фильме, где несветная уродина в божественную цацу превратилась. Как его?

— Ну, «Служебный роман».

— Точно. Не пропили вы еще свои шоколадно-мармеладные мозги, Вовик Стасикович. Дальше… Отработала, конец дня. Бежит домой с продуктами. Накормила детей, поспала дай бог часа четыре — и снова здорово. И так сорок лет напролет. Вот тебе и — праведница. А сколько таких было? Миллионы. И без всякого «Господиблагослови». Вот тебе и праведный совок. А сейчас?

— Что сейчас?

— А то. Вот смотрю — девка девкой. Что надо? Сисюли — из каждой можно семерых откормить. Попа, прости Господи, такая, что все мужики оглядываются, включая мертвых. И что? Мужики, дескать, все козлы, детей не хочу: они как понос в парикмахерской. Буду, как его, медитировать. Как буддейские индейцы.

— Буддисты и индусы.

— Точно. Какое у них слово главное? «Ома». У них «ома» — это как у нас «зашибись». У них, у индейцев и буддейцев, все так: сказал тысячу раз «ома» — ты типа Путина. Сказал десять тысяч раз — чуть не Пугачева. Вот сиди себе и долдонь: «ома-ома-ома». Сколько надолдонил — столько и наторговал. И при этом желательно сисюлями и попой трясти. Для вящей достоверности. Для ихних просвещенных попов. Нет, я ничего не говорю: хочешь — тряси. Но это у них. А у нас?

— А у нас в квартире газ, — задумчиво ответил я.

— Газ — это у них там, у газовых пирамид какашечных. А у нас, у нормальных людей, все не так. Вот идет баба в церковь, нет, ничего не скажу: хорошее дело. А ты троих родила? Нет, ничего не скажу, если Бог не дал, не родила. А если дал? Родила? Нет. Ох! Сложное это дело.

— Да, сложное, Антонина Сергеевна.

На этом и закончили.