Перекрёстки детства

Альберт Светлов

Главные герои произведения – люди, пережившие крушение Советского Союза. Когда они были полны надежд, клялись друг другу в вечной дружбе. Неумолимое время внесло коррективы в их благие намерения. Прошлое возвращается к главному герою, когда в дверь его квартиры неожиданно звонит любимая женщина, утраченная много лет назад. И это прошлое всерьёз намерено стать будущим.«Перекрёстки» – это сплав реальности, вымысла и мистики, сплетение прошлого, настоящего и будущего. Книга содержит нецензурную брань.

20

«Честная конкуренция позволила невидимой руке рынка переманить Буратино Карловича Поленного в нашу компанию «Негоро Интерпрайзис», вырвав его из цепких лап преступного сообщества К. Базилио и Л. Алисы.

Себастьян Перейро. «Торговля идёт лесом»

Упомянутые выше события повлияли на меня в гораздо более значительной степени, нежели первые годы школы. Вероятно, объясняется это их особой важностью, значимостью и эмоциональной окрашенностью. Не единожды я выслушал описание трагедии в исполнении матери и бабушек, и моё детское воображение услужливо рисовало мне сцену в дежурке с поскрипывающей дверью и застывшей пригаражной дворовой грязью. Память удивительно лабильна, и при определённых усилиях реальность минувшего подменяется его версией, выгодной манипулятору. Утверждение применительно к отдельным индивидуумам, и к целым сообществам, не говоря о странах. Однако если подмена личного прошлого человека приводит к драмам локального характера, касающихся непосредственно его самого, семьи, родственников, то, чем шире охват подобной манкуртизации, поглощающей гигантские людские группы, низводящей государства до уровня подобострастно дёргающихся марионеток, тем страшнее, катастрофичнее её плоды, и в пространстве, и во времени.

Из середины осени второго класса мне запомнилось, как мы после «Природоведения» собирали в коллекцию облетевшие с деревьев листья, шуршащим ковром покрывавшие неизмеренные далью и душой широкие центральные аллеи и загадочные потайные дорожки сада. На акации они ещё трепыхались редкими живыми, болезненно просвечивающими тельцами, большинство уже напоминало ракушки с резко выделяющимися красновато—жёлтыми или своеобразно буроватыми прожилками. К началу сентября тут завершили ремонт изгороди и снятые жерди, подгнившие столбы с крестообразно торчащими изувеченными мшистыми обрубками, усеянные осенними узорными кляксами, грудой лежали поблизости от памятника сельчанам, погибшим на полях Великой Отечественной. Едва я вскарабкался на кучу отсыревших реек и потянулся за ярким бордовым кленовым великаном, пристроившимся сверху, мой сапог соскользнул по влажной деревяшке, и я, начав падать, благополучно наткнулся ладонью на высунувшийся из верхней палки ржавый гвоздь. Ладонь оказалась проткнута в центре, дырочка была не сквозной, но рваной, её сразу стало пощипывать. Крови, кстати, выступило на удивление мало. Испугавшись, продолжая сжимать собранный багряный букет, я поскорее побежал домой, вымыл руки с мылом, а затем, шипя от боли, прижёг ранку раствором йода и замотал чистым платком. Мама, больная бессонницей зябкой, вернувшись с работы, наложила мне нормальную повязку и отругала за безудержное и неосторожное шатание, где попало. Рана от грязной железяки заросла без последствий, а происшествие не забылось. Саднящий и сочащийся сукровицей небольшой разрез посреди ладошки, дремлющие, холодные бледно малахитовые и розовые листочки, аквамариновое манящее небо, синие сапожки, оранжевая курточка — вот один из сгустков ощущений и переливов дробящихся оттенков, притаившихся в омутах Светловки, навечно связанный с ранним периодом учёбы.

Играя в свои незамысловатые игры, мы с топотом и боевым ирокезским кличем неслись в направлении директорской, находившейся слева от главного входа, и пробегали мимо каменной, ведущей на второй этаж, лестницы с коричневыми неровными сучковатыми деревянными перилами, по которым отчаянно фокусничающие ловкачи умудрялись кататься, за что, будучи схваченными, получали непременный нагоняй от завуча и вызов родителей на комиссию, и с серыми ступенями, разлинованными стёршимися от количества спешивших по ним подошв, рисунками.

Справа от кабинета директора размещалась просторная и светлая учительская с длинным раздвижным полированным столом и рядом мягких стульев. Всего через пару шагов, у «Алгебры»/«Информатики» в полутьме закутка на стене висел, каллиграфично выведенный и плохо разбираемый мною из—за слабого зрения, график уроков. Для уточнения занятий на следующий день я старался выбирать момент, когда у расписания отиралось поменьше народа, ведь мне требовалось фактически уткнуться носом в закрывающее его стекло. Только так я одолевал строчки.

Коридор, ведущий к пожарному выходу, поворачивал, минуя канцелярию с дробно стучавшей по клавишам печатной машинки секретаршей, похожей рыжими кудряшками на героиню Крючковой из «Не может быть», лаборантскую «Физики», где помимо прочего хранили киноаппарат, и примыкавшую к нему аудиторию. Не вполне привычную, надо отметить: за порогом возвышался помост с четырьмя партами, обращёнными лицевой стороной к слушателям.

В дальнем углу, не за три квартала и не за тридевять земель, располагалось аккуратное квадратное фанерное окошечко для демонстрации учебных кинофильмов, запиравшееся изнутри на крючок.

С улицы рамы предохранялись решётками, а окна в случае сеанса задёргивались тяжёлыми васильковыми портьерами, цеплявшимися за прибитые под потолком, копьевидные гардины. Доска имела нестандартный тёмно—зелёный цвет. Над ней, у антресолей болтался экран, свёрнутый трубкой, по ситуации разворачиваемый вниз. К каждой парте крепились электрические розетки, правда, не подключённые к сети. Они бесполезно занимали место, мешая раскладывать учебники и тетради, бредить речкой и луной.

Иногда здесь крутили фильмы не по физике, а, например, по литературе. Заигранные, чёрно—белые, рябые копии эпизодов «Войны и мира» Толстого, гоголевских «Шинели» и «Записок сумасшедшего», документалок по гражданской обороне и военному делу, химии и географии, биологии и истории… Я любил эти показы, проводившиеся, к сожалению, не часто, зато сопровождавшиеся магической атмосферой чуда, звуком стрекотавшего за стенкой аппарата и возможностью, не таясь, протянуть волшебную невидимую нить и упоённо подглядывать, развернувшись боком, в мелькании узкого луча, за обожаемой мною Снежкой.

Сумрак позволял плевать жёваной бумагой из трубочки, стрелять алюминиевыми пульками при посредстве тончайшей резинки, надеваемой на указательный и большой пальцы, и писать записки, не опасаясь схлопотать замечание в дневник и получить взбучку от матушки, взбешённой ехидно-нравоучительной учительской поэмой на пол-листа с неизменным приговором: «Поведение — „неуд“!»