Перекрёстки детства

Альберт Светлов

Главные герои произведения – люди, пережившие крушение Советского Союза. Когда они были полны надежд, клялись друг другу в вечной дружбе. Неумолимое время внесло коррективы в их благие намерения. Прошлое возвращается к главному герою, когда в дверь его квартиры неожиданно звонит любимая женщина, утраченная много лет назад. И это прошлое всерьёз намерено стать будущим.«Перекрёстки» – это сплав реальности, вымысла и мистики, сплетение прошлого, настоящего и будущего. Книга содержит нецензурную брань.

09

«Любите ли вы книги так, как люблю их я?»

Брандмейстер Битти. «Проблемы современной литературы»

Мы не успевали вовремя в раздевалку, задерживаясь средь оплывших свечей и вечерних молитв в библиотеке, скоро ставшей для некоторых настоящим храмом. Даже её обстановка воспринималась нами с восхищением: по—особому лежало на столах чтиво, сданное другими детьми, его ещё не успели отсортировать и вернуть на место; романтичными виделись серые металлические этажерки; портреты литераторов на стенах; да и сам воздух словно пропитался дремучей мудростью веков, и всё вместе взятое не позволяло шуметь. Громко говорить, смеяться не получалось, что—то мешало, настраивая на серьёзный лад.

Нас приглашали к отдельному стеллажу с учебниками сообразно возрасту: «Какой класс? Пятый? Сюда проходите, мальчики. Ваши полочки — вторая и третья». Публикации, предназначенные старшим, нам не выдавали, отчего мы иногда незаметно проскальзывали к соседним секциям и листали то, что читать нам было пока рановато. Запретное манило, но ничего строго секретного и тайного в тех повестях не писалось, их нам не давали оттого, что по истории многое предстояло изучать лишь в следующем году. Кстати, с пособиями по прочим предметам дело обстояло приблизительно также.

Помню замечательную подборку «Библиотеки Всемирной литературы». Гордые красавцы в суперобложках и с цветными иллюстрациями, с тусклой планеты сброшенные, размещались под потолком, куда мы не могли дотянуться в силу малого роста. По—моему, к ним никто и никогда не прикасался, подобное заключение я вывел, добравшись однажды до увесистых толстых кирпичиков. Листы большей частью оказались не разрезанными, намекая: спросом, данный автор и издание, не пользуется. И пустые учётные карточки, гнездившиеся в специальных приклеенных к форзацу кармашках из шероховатой жёлтой бумаги, заполняемые служителем при выдаче произведения на руки, подтверждали сделанный вывод. Забытые романы потихоньку умирают; вот и упомянутые средневековые фолианты, когда я брал их, казались холодными и неприступными, болеющими тоской. Наверное, давным—давно, они мечтали преподносить людям радость своего прочтения, но по нелепому недоразумению очутились раковинами без жемчужин в ряду парий и, погрузившись в сонное оцепенение, пылились у ламп, смиренно дожидаясь часа списания. Напротив, книги замызганные до дыр, — необычайно дружелюбны. Жаль, конечно, в них зачастую не хватало страниц, но ведь это означало только некую жертвенность, отдачу себя человеку. Их ремонтировали, оперировали, бинтовали, лечили, подклеивали, переплетали, и они обретали новую молодость.

Сейчас изящная словесность, прежде всего традиционная, в бумажном обличье, лишена сакральной сущности, а ранее именно она заменяла нам икону, а писатели и их герои — святых и апостолов. Нас целенаправленно приучали любить стихи и прозу с первоклашек, водя на экскурсии в читальные залы, организуя работу клуба книголюбов, даря сборники на дни рождения, в награду за хорошую учёбу, особенно ценя, если учащийся извлекал из прочитанного мораль, совершал небольшое открытие и делился им с остальными. Поднимите меня на смех, не стесняйтесь, но мы верили печатному слову, старались походить на положительных персонажей классики, учились доброте, искренности, милосердию. Мы полагали, будто сможем, как дедушки и бабушки, отстоять социалистическое государство от нашествия любого коварного врага, пусть и ценой собственной жизни. И в страшном ночном кошмаре не представляли, что участь нас и нашей Родины, от чьего имени немного погодя из омута злого и вязкого с экранов телевизоров начнут вещать кровавые клоуны и оборотни, уже исчислена, взвешена и определена. И вскоре каждый либо превратится в изменника, либо одиноко сгинет в борьбе за кусок хлеба, не выдержав неравную схватку. Кто—то умрёт от воспаления лёгких, ослабленный водкой и наркотиками; кто—то в приступе белой горячки залезет в петлю; кто—то, решив ударно отпраздновать собственный день рождения, закончит его, истекая кровью в покорёженном автомобиле, врезавшемся в бетонный столб. Конечно, не всех ожидала столь печальная доля, большинство выкарабкалось, сохранив достоинство, приспособившись к бездумно воспеваемым «переменам», определённая категория — весьма неплохо. Но никуда не делись и отрёкшиеся от детства и юности, обернувшиеся, тоненький бисквит ломая, в самовлюблённых, меркантильных лицемерных иудушек, эгоистов, измеряющих ценность человека лишь количеством денежных знаков на банковском счёте, крутостью должности или наличием престижного авто.

С книгами я и мои друзья: Банан, Гоша, Панчо, Ложкин, не расставались буквально ни на минуту. Помимо школьной библиотеки, мы довольно рано записались в сельскую детскую, и к 15—16 годам, прошерстив её вдоль и поперёк, утратили к ней интерес. Часами я просиживал, поглощая захватывающее повествование, обедал и ужинал, уткнувшись в строчки, и даже, случалось, укрывался ночью под одеялом с фонариком и увлекательной повестью пока мгновениями стекала муть узора зимнего.

В детской всеобщее восхищение вызывал читальный зал, предназначенный для юных посетителей, в свободное время готовивших доклады и сообщения на заданные темы. Несколько крепких столов, у каждого два простых деревянных стула, иногда предательски поскрипывающих в тиши зала, и металлические полки, заставленные журналами, заваленные газетами. Наиболее ценимая литература хранилась в комнате директора, это относится к различным многотомным изданиям, и на дом они, естественно, не выдавались. Необычайно популярным являлось собрание сочинений Александра Дюма-отца в красной обложке. Мы считали везунчиками тех, кому удавалось совладать с эпопеей о трёх мушкетёрах, трилогией о Генрихе Наваррском и Шико, и «Графом Монте-Кристо». Романы не пугали размерами, заполучить на недельку эти шедевры оставалось мечтой любого из нашей компании.

Ещё одним алмазом, с гранями отточенными и мелкими, в начальственном кабинете был ряд с потускневшими надписями на серых корешках: «Жюль Верн». Отдельные его творения лежали и в общем доступе, а раритетные имелись только в подписке. Много чего пряталось за стеклянной дверцей шкафа: Гюго, Флобер, Вальтер Скотт, Конан—Дойл. Правда, они интересовали менее. Хотя, пожалуй, Конан—Дойл — да, его рассказами о Холмсе зачитывались, сравнивая с известным советским фильмом, но «Белый отряд» не вызвал бурных восторгов, а ведь автор позиционировал его самым лучшим своим произведением. Признаться, данный труд абсолютно не подходит подросткам, и далеко не всякий взрослый его осилит.