Перекрёстки детства

Альберт Светлов

Главные герои произведения – люди, пережившие крушение Советского Союза. Когда они были полны надежд, клялись друг другу в вечной дружбе. Неумолимое время внесло коррективы в их благие намерения. Прошлое возвращается к главному герою, когда в дверь его квартиры неожиданно звонит любимая женщина, утраченная много лет назад. И это прошлое всерьёз намерено стать будущим.«Перекрёстки» – это сплав реальности, вымысла и мистики, сплетение прошлого, настоящего и будущего. Книга содержит нецензурную брань.

17

«Один день отличается от другого лишь тем, что предыдущий находится гораздо дальше от нашей смерти, чем сегодняшний»

Константин Чистов (Чистик).

Готовясь к встрече Нового Года, мама позволяла мне наряжать привезённую отцом ель. Зелёная обитательница леса вставлялась в деревянную крестовину и две недели в серпантинно-яблоневых кудрях служила детям объектом поклонения. Ёлочные украшения держали на шкафу, в выстеленном ватой фанерном посылочном ящике. Основу игрушек составляли разноцветные шары, напоминавшие видом и размером яблоки, мандаринки. Имелись и копии персиков, мягкие на ощупь. Некоторые из них нравились мне больше, некоторые меньше. Я бережно, с благоговением брал прохладную, лёгкую, стеклянную тёмно—синюю сферу, отражающую моё лицо и комнату позади, и словно растворялся в её глубине, вглядываясь в покрывающие края узоры. Они сплетались, расплетались, сходились, образуя небывалый орнамент. Ныне я сравнил бы это с бездонной полифонией Баха.

Здесь же находились подрастерявшие прежнюю яркость, пластмассовые Дед Мороз с мешком и Снегурочка в кокошнике. Шарики, шёлковые трепетно колыхающиеся бабочки, стеклярусы, подвески крепились за вдетую в проволочные заушины нитку. Красная расписная звезда пристраивалась на вершинку, а вокруг неё укладывали гирлянды. Картонные лисички, зайчики, лошадки, сетчатый бумажный раскладной шагающий гномик нежно тыкались в пальчики, просились на руки, обещали поделиться рождественской балладой, а мы вынуждали их тоскливо болтаться промеж игл.

Увы, хранилось это всё не очень долго. Непрочные, податливые, они постоянно рвались, а часть стекляшек, была нами расколота. Бородатый дедок с внучкой окончательно выцвели и отправились вслед за луноходом, за мгновениями, бегущими чередой к забвению.

Обычно ёлка простаивала до 13 января, после вытаскивалась на огород, в сугробы, а мама устраивала генеральную уборку, тщательно выскребая веником из коврика сухую опавшую хвою.

В ту пору матушка нередко плакала, уткнувшись в подушку, если папа не возвращался допоздна либо вообще не ночевал, а когда нарисовывался чуть пьяненький и пахнущий женскими духами, грозилась «выдрать лохмы этой шлюхе». Мы с братом испуганно молчали, слушая её приглушённые рыдания, их ругань, и мне хотелось исчезнуть, забиться в щель, под плинтус, дабы никому не мешать и никого не обидеть.

В день смерти отца мама возила меня в Тачанск, в цирк. Привычно холодная, серая и пасмурная апрельская погода с низкими космами асфальтовых облаков, без проблеска солнца, не сулила потепления. Путь в город и непосредственно представление я не помню, но обратная дорога впечаталась в память, как бесконечная, трудная и утомительная. Мы оба устали, закоченели в холодном неуютном автобусе, и добрались до квартиры в предвечерней серой тьме, пройдя по колдобинам застывшей грязи, поначалу к себе, найдя в хлебнице ещё тёплую буханку, купленную батей, а затем, двинулись, к бабушке, ведь у неё под присмотром оставался Владлен. Он приболел, его тошнило, поэтому мы решили заночевать в гостях. Мне казалось, или я воображаю сейчас, оперируя послезнанием, будто чувствовал приближение чего—то катастрофического и непоправимого. Так надвигается грозовая туча, остановить её невозможно, и самое разумное — переждать, прячась в сумерках при выключенном электричестве, вздрагивая от громких раскатов грома, надеясь на скорое окончание ненастья.

Папа ушёл на ночное дежурство за минуты до нашего приезда, хотя смену он отработал накануне. Едва он вернулся с рыбалки, товарищи уломали его выйти вне графика, руководство в полном составе мимо ветряков, тропинок и курганов намылилось в дальнюю деревеньку провожать на пенсию начальника местной милиции. Отзвонившись со службы, он, посетовав на спешку, попросил жену принести на ужин пельмешек, а через час набрал снова и приказал сидеть дома. Разговаривая с ним, она слышала пьяные реплики будущего убийцы мужа.

В поездке я умаялся, довольно рано лёг, а взрослые продолжали вечерять, пить чай и негромко переговариваться под красным абажуром. Незадолго до моего погружения в сон, задребезжал, истеря, телефон, вырвавший меня из дремоты. Мать подошла, ответила, и Вера, сестра бабушки Кати, задав единственный странный вопрос: «Зоя, это ты?», сразу прервала связь. Матушка пожала плечами, положила трубку на рычаг и тоже легла, пристроив рядом со стоявшим у печи сундуком, детскую кроватку—качалку с посапывающим Владленом. Ворота заперли на щеколду, покой воцарился в затишье дедовских строений, а под окном, на ветру, на столбе раскачивался фонарь, в чьём свете тени голых веток клёна крестообразными рывками метались по обмороженной земле вправо—влево.

И опять резкий трезвон разбудил нас, уже совсем уснувших. Не проснулся в своей колыбельке лишь Влад, переставший наконец нудно хныкать. Мама поднялась, приблизилась к комоду, к чёрному телефонному аппарату, сказала: «Алло». Вера, немного помолчав, тускло произнесла: «С Васей — несчастье. Зоя, тебе надо срочно в отделение. Тут… тут следователь. Городской». Жалобно тренькнул упавший на пол будильник. Мгновенно собравшись, мама устремилась в весеннюю стылую черноту. В кабинет дежурного, к суетящимся криминалистам, её не пустили, немедля проведя на допрос к успевшему приехать из Тачанска дознавателю.

Я, завернувшись в одеяло, не обеспокоился, не понял, куда и зачем она убежала. Частый стук в раму заставил меня подскочить. Охая, приковыляла бабушка, отодвинула занавеску и вздрогнула от раздавшегося из заоконной темноты незнакомого женского запыхавшегося голоса, сбивчиво кричавшего:

— Открывайте… Васю… Застрелили!

Бабуля охнула, кинувшись через кухоньку в дальнюю комнатку, а вскочивший с постели дед, даже не накинув на майку куртки, бросился отпирать. И закружился шар земной, залитый кровью и слезами…

Вошедшая не двинулась дальше порога, торопясь и запинаясь, ещё раз, без подробностей, видимо не зная их, повторяла, крутя шарманку неостановимого: «Васю убили. Васю убили… Васю…» Баб Катя, не выдержав, громко завыла, натягивая кофту, хватая шаль, все забегали, засуетились, уронили на пол глухо звякнувшую о половицы чайную ложку, выматерились, пнули её в угол, шуганули кота: «Брысь, ты!»

Утром меня увели в детский сад. Не сознавая трагизма событий, но будучи в курсе произошедшего, я, ступив в группу, объявил во всеуслышание:

— А у меня папу убили!

Нянечка, тётя Ага, тихонько ойкнула и прикрыла рот ладонью, зашмыгала, а на меня в течение дня смотрели с плохо скрываемым сочувствием, словно на неизлечимо больного.

Позднее мы узнали не лживую официальную версию трагедии, а то, что случилось в реальности. А случилось в ту ночь следующее. Отец с напарником, чей сын впоследствии станет моим одноклассником, в 20:00 заступил на дежурство. Тоска росла, сжимала грудь… Около 23:15 в отделение ввалился нетрезвый Ванька Равёнок, проработавший в системе МВД вместе с супругой лет 10. Он, желая выслужиться, потребовал ключи от машины, дабы развести по хатам компанию, застрявшую на квартире майора. Брелок находился у Степанцева, водителя, а батя, являясь старшим смены, ссылаясь на возможность поступления вызова в любую минуту, отказался их выдать. За перепалкой логично последовали крики, ругань, угрозы, споры, но переубедить упрямца Равёнок не смог. Люди, шедшие с последнего киносеанса, заметили в открытые ворота двух мужчин боровшихся на земле у «газика», и слышали пьяную похвальбу Равёнка: «Ну, с…а, я убью тебя!» И, очутившись в дежурке, дядя Ваня Равёнок, женатый на Вере, выдвинул незапертый в нарушение инструкции, ящик секретера, достал оттуда пистолет и сверху выстрелил, едва успевшему сесть за стол родственнику в висок. Пуля, пробив голову, попала в столешницу, по касательной пропахав в ней борозду. Избавляясь от свидетелей, Равёнок вторым выстрелом уложил Степанцева, пытавшегося выскочить в коридор и всхлипнувшего скорбным стоном надорванной струны. После совершённого, он спокойно протёр рукоятку оружия, и положил его на регистрационный журнал.

Выстрел (Художник Виктор фон Голдберг)

Официально ЧП представили и расследовали, как убийство и самоубийство. По материалам дознания, сержант Максимов В. И. сперва немотивированно выстрелил в шофёра, затем в себя и, почистив «ПМ» носовым платком, опустил его на документы. Однако свести концы воедино оказалось сложновато, ожидали, какую позицию займёт родня погибших. На местном уровне инцидент замели под коврик, избегая нежелательного резонанса. Окаменевшим сердцем покорятся блага жизни… Жена дяди Вани, трудившаяся в паспортном отделе, с рассветом оббежала близлежащие дома, и сняла, не имея ни малейших полномочий, показания с жителей, будто они видели Равёнка на момент совершения злодеяния курящим у колодца. А дядя Ваня, не церемонясь особо, начал угрожать, обещая, расправиться с детьми, — со мной и Владленом, сжечь наше жильё. В общем, бабушка и дед решили помалкивать.

Некоторые батины сослуживцы настаивали, чтобы мама поехала в Тачанск и в Губернск, не оставляя преступление безнаказанным, но родители отца, отводя глаза, твердили, точно мантру: огорченья людские несносны, труды непосильны, Васю уже не вернуть, обращения бессмысленны и только испортят карьеру непричастным.

Оттого, несмотря на нестыковки в бумагах, и отчёт экспертов, намекавший, что пуле при подобном раскладе полагалось идти горизонтально, в ближайшую стену, или наоборот, снизу—вверх, что смерть наступила мгновенно и избавиться от «пальчиков» мёртвый человек не способен, дело закрыли.