Перекрёстки детства

Альберт Светлов

Главные герои произведения – люди, пережившие крушение Советского Союза. Когда они были полны надежд, клялись друг другу в вечной дружбе. Неумолимое время внесло коррективы в их благие намерения. Прошлое возвращается к главному герою, когда в дверь его квартиры неожиданно звонит любимая женщина, утраченная много лет назад. И это прошлое всерьёз намерено стать будущим.«Перекрёстки» – это сплав реальности, вымысла и мистики, сплетение прошлого, настоящего и будущего. Книга содержит нецензурную брань.

28

«Страх воды присущ не всем видам кошек, но имеется у некоторых пород собак»

Николай Глазычев. «Милицейские будни»

У сельских мальчишек переправиться по балке с левой стены на правую, не зацикливаясь на воющей, близкой, вихрящейся, дьявольской бездне, считалось признаком храбрости. Чудилось, если свалишься с вышины в гипнотическое бучило, — ничто не спасёт. Я не помню, чтобы кто—то, сорвавшись, утонул, однако не покидала уверенность: со мной будет именно так, а не иначе. Плавать я не умел и за горькой славой первопроходца не гнался.

Не каждый сходу отваживался на опасную прогулку, а рискнувшие, шествовали с непроницаемыми маскообразными напряжёнными лицами, демонстрируя разинувшим рты соплякам, мол, уж они—то ни капли не боятся, ни прозрачной выси, ни бурлящего водопада. Переходили и Панчо, и Гоша, и Банан, и «ботаник» Алик Светлов. А я — пасовал, высоты страшась неимоверно, и омут, чуя это, шептал, манил, убеждал сигануть в пучину. Не единожды я, передвигаясь на корточках и хватаясь за узкие неласковые края с пузырящейся краской, добирался до середины, трясясь, разворачивался и, сглатывая горечь, не думая ни о чём, шоркая коленками по перхоти ржавчины, волокся обратно. Приходилось, пыхтя, карабкаться отвесным склоном к дороге и по ней перебегать на противоположный берег, а тянуло лечь у явора, у ракитова куста, сжаться в комочек, обиженно расплакаться.

Приятели посмеивались, обзывали «ссыкуном», но преодолеть дрожь в коленях у меня не получалось.

В полыхнувшем рябиной сентябре, набравшись решимости, когда рядом никто не мешался, не хихикал, не тыкал пальцем, я, скрипя зубами, вновь тронул сандалией спящую сталь и сделал шажочек к пропасти. Шлюзы в тот раз не открывали, и Светловка была ленива, добродушна и снисходительна, хотя и притягивала внимание. Кружилась голова. И кашляло, обрываясь, сердце. Шажок за шажком, осмотрительно, размеренно и осторожно, я продвигался вперёд, и незаметно большая часть пути осталась позади. Отступать оказалось поздно, и вскоре я спрыгнул на земную твердь, запнулся за корягу и содрал ладонь. Особой, запоминающейся радости я сперва не испытал, шок от пережитого гасил остальные эмоции. Лишь отдышавшись, я уяснил, дивясь простору и раздолью души несломленной, что, как и прочие, прошёл безрассудный тест.

По—прежнему содрогаясь от испуга, я ещё и ещё, становился, закусив губу и сжав кулаки, на холодную и мокрую металлическую площадку, задерживал дыхание. С возрастом я в значительной мере излечился от акрофобии, а вместе с ней пропало и желание выкидывать неоправданные фортели, кого—то в чём—то убеждая. Совершать отчаянные поступки стоит, доказывая нечто — себе, не посторонним. Наши фобии существуют, пока существуем мы, умение заглушить страх не гарантирует полного избавления от него. Оно позволяет поверить: ты — крепче, а, следовательно, в критический момент оттолкнёшь слабость, свернёшь ей шею. Мужество — не бесстрашие, а способность трансформировать архаичные комплексы неполноценности в силу.

Добежав до дамбы, я не воспользовался ненадёжной переправой, ибо замыслил совершенно другое. Мне хотелось наловить медлительных пучеглазых раков, приобщившись к страсти проходящего года. Усачей тем незабвенным летом волокли с пруда, выуживая целыми выводками. Я предвкушал, что играючи наберу и по аллее, устеленной шкурой тигровою, принесу пяток хвостатых, чем удивлю маму, друзей. Судачили: зверюги прячутся меж валунов. Опытные и везучие, вытаскивая добычу на свет божий, бросали её в кастрюле, разводя костёр прямо на камнях. Пищей огню служили притащенные сверху старые сухие черёмуховые, тополиные и яблоневые ветки, расколотые ящики из-под фруктов, щепки и поленья, тайно позаимствованные у калиток беззаботных пасторальных домишек неподалёку. Выеденные панцири, клешни, выбрасывались тут же и похрустывали под подошвами. Порой попадались трупы странных, сероватых, с белым брюшком, продолговатых рыбин, и, мечась, замирал звук помятой трубы. Они походили на недоразвитых змеёнышей, слыли ядовитыми, на жарёху не годились и, вытряхивались из сака на прибрежную щебёнку, где корчились, безуспешно пытаясь доползти до спасительного гремящего потока. Среди прочего ужаса, про кошмарных злобных обитателей глубины ходила байка, будто они вцепляются зубами в обнажённую человеческую голень и высасывают кровь. Пацаны подозрительных тварей опасались и, видя извивающееся тельце, целили в него безжалостным гранитом, стремясь добить. Разумеется, угорь абсолютно безобиден, но тогда я обходил их, пусть мёртвых, раздавленных и нагих, за метр.

И вот, очутившись у реки, я улёгся животом на плиты, сразу намочив и замарав единственную выходную ветровку и брюки. Закатав рукав, я пошарил под первой глыбой, под второй, под третьей. В сапог неведомым образом просочилась до дрожи противная вода, мне пришлось его снимать, вздыхая, засучивать и отжимать трико. И ничего, ни намёка на раков!

Даже рыбаков, взмахивающих изредка длинными бамбуковыми удилищами, в описываемый промозглый день на плотине не наблюдалось. В неясной дымке, в колыбели русской скорби, под тополями, у чьего—то подкрадывающегося к осоке огорода, маячила непонятная одинокая фигурка. Знай я, кто это, наверное, не задержался бы долго на валуне, отдыхая и болтая ногами.

Поднявшись, отряхнувшись и спустившись ниже по течению, я повторил заход. Но и он не дал эффекта.

Куртка пропиталась влагой, стало совсем неуютно и зябко. Запястья полиловели, я подышал на них и вытер о штаны. Запах водорослей, смешиваясь с вонью мочи, гниющей рыбы и сгоревших досок, вызывал тошноту.

Вконец отчаявшись, я собрался было перебраться чуть дальше, и вдруг у меня за спиной раздалось:

— Чё, раков ищешь?

На полузасыпанном глиной бревне, стоял Колька Налим, деревенский пятнадцатилетний уркаган, худой и высокий, с желтоватой прыщавой мордашкой, редкими тараканьими бровями, пушком усиков, куривший папиросы и пивший вино, картинно сплёвывавший табачные крошки, постоянный клиент детской комнаты милиции. С ним не справлялись, ни мать, чередовавшая мужиков с пьянками, ни завучи. Инспектор по делам несовершеннолетних говаривала Налиму: каким бы скользким он ни притворялся, непременно загремит под фанфары в колонию. Прогнозы её, на платье тёмное надетые, в итоге сбылись.

Колька часами торчал на берегу, не брезговал мелкой костлявой рыбёшкой, варя из неё уху, прикармливая невзрачную серую кошку. Ребята моих лет Налима побаивались, он запросто отбирал червей, снасти, а сопротивлявшимся с наслаждением отвешивал подзатыльник.

Колька и являлся примеченным у деревьев типом, и теперь, подогнув болотники, покачивая спиннингом, возвращался с рыбалки. Побрякивала крышка порожнего зелёного бидона.

— Ага, — невесело пробормотал я. И пожалел, что не смылся раньше и вообще потащился сюда.

— И много? — спросил Налим и сплюнул в пену.

— Ничё, пусто! — кукольно пожал я плечами.

— Дык, ты неправильно ловишь. Без приманки не поймать.

— У-у-у… А чем приманить? — неподдельно изумился я.

— Дык, шапкой. Все ими таскают. Во, давай, покажу. На неё—то они хорошо прицепятся. Цапнут, а ты тащишь. А! Чего достану, половину заберу. Лады?

И Налим, стирая строчки об отчизне, аккуратно прислонил удилище к обрыву, опять харкнул, сдёрнул у меня с макушки вязаную демисезонную синюю шапочку с вышитыми красными оленями и лохматым помпончиком. Я отпрянул, уклоняясь, но убор уже перекочевал к Налиму. Колька склонился и макнул его в волны.

Я ждал, а Налим, расправив сапожищи, наклонялся и наклонялся, исследуя укромные уголки под скалами.

— Не, не парься, нету щас раков, лучше ночью их караулить, они на фонари идут. На! — он, выпрямившись, разочарованно шлёпнул на булыжник измочаленную тряпку, с которой текло ручьём, почти такую, какой у нас мыли полы. Без помпончика, он, видимо, задев за острый выступ и оторвавшись, сгинул на дне, где бледная лазурь глядится в луны.

— Колпак натяни, уши надует, — выпустив дым, кивнул Налим и протянул пачку, — будешь?

Я отрицательно помотал башкой:

— Не, не хочу.

— Тоже верно… Гы-гы-гы! Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт! — и гадёныш, загоготав, не оглядываясь и посвистывая, поднял удочку и, ловко поскакал в горку.

— Эй! — крикнул я ему вслед. — А шапка?! Меня убьют за неё…

Налим обернулся:

— Чё, «ашапка»? Не брал никакой «ашапки»… Хы-хы-хы! И ты меня не видел, и я тебя. А сдашь…!

Налим многозначительно погрозил кулаком.

— Сечёшь, «ашапка»? Я тя поймаю и…

Возле моей щеки пролетел окурок. Захрустела бурая полынь, задребезжал бидончик.

Я сидел на крошащемся колючем щебне, постепенно сознавая, — меня ожидает выволочка. И за измазанные бриджи, и за вымокшие носки, и за… Вечно в гадости влипаю! Ещё и раки… Тьфу, блин!

Вечерело, и матушка, вероятно, воротилась с работы, оттого, я с сырой и грязной ветошью в кармане, шёл на прямую расправу. Морось грядущей любви в поднебесье иссякла, одежда на пронзительном недобром ветру подсохла и выглядела отвратительно.

Лихорадочно соображая, удастся ли выкрутиться, представляя недобрую ухмылочку Налима, я решил прибегнуть к испытанному ранее способу.

Мама, узрев меня, мявшегося в прихожей, печатающего узкие влажные следы на линолеуме, отреагировала вполне стандартно.

— Это как называется? Где ты шлялся, свинья? Пошевеливайся! Ишь копается? И шапку испортил, дрянь! — принялась кричать она, повышая голос, словно под воздействием вращения невидимого рычажка, регулировки тембра, настройки эквалайзера, сдёргивая с меня одёжку и выворачивая из ладони шапчонку. — Признавайся, где шатался, скотина безмозглая?

— А-а-а! Мам, это не я, — понеслись мои завывания в ответ на её тычки и демонстрацию приготовленного для порки отцовского армейского ремня. — Это не я, я не виноват!

— А кто, кто виноват? Я тебе её изорвала?! Ты гляди, сволочь, что натворил! Тебе каждую неделю новую покупать? Я миллионерша, по—твоему? Обнаглел! От рук отбился! Твердишь, твердишь тебе, и никакого результата! Смертным боем лупцевать, да? Хлыстом, да?

— Нет, чесслово, не я! Меженин! Он шапку у меня отобрал, в лужу кинул и меня туда столкнул! А-а-а! Не бей! Прошу, мама! — увернуться не вышло, и ремешок, голодно щёлкнув, приласкал мои ляжки.

— Прекрати тень на плетень наводить? Снова Меженин? Очень удобно! — орала мать. — Хватит на Меженина шишки валить?

— Меженин! У пруда! В лужу! У магазина! Не вру! — жалобно скулил я.

— Может, и правда Меженин? — вступилась за меня бабушка Анна. — Ты слыхала, он маленьких часто обижает, то деньги отнимет, то стукнет? У Воропаевой Люськи-то внучке крапиву за ворот сунул…

— Меженин?! Не мели чушь! Я в школу завтра утром пойду разбираться, к директору! Пускай-ка, они там с этим Межениным поговорят, пускай! А ты, заразина, переодевайся, жри быстро и садись за уроки. Почему по математике «двойку» за «проверочную» не исправил, а? А в дневнике кто замечание лезвием подтёр? Меженин? У-у-у, ирод, наказание за грехи!

Убедившись, что гроза миновала, я, покуда матушка отправилась за порошком для стирки устряпанных мною вещей, сбиваясь, поведал баб Анне впопыхах придуманную историю, добавляя новые сочные подробности, лепя ярлык незрелых слов. Она слушала и осуждающе жевала беззубыми дёснами. А дед, заскочив к нам назавтра, сызнова наведался к Меженину, и весьма некстати застал его дома.

Неприятный случай забылся. Подростковая память избирательна, светлое припоминается легко и свободно, обнадёживая, даруя иллюзию счастливой и достойной жизни, а мерзость, совершённая когда—то давно, таится глубоко в подсознании, выскребать её тяжело. Время от времени его полагается встряхивать, перелистывать, подчёркивать, дабы не зазнаваться и не множить деяния, укорачивающие мгновения наши и окружающих людей. Всего лишь подпись под доносом о намеренно осуществлённом в институтской лаборатории гидравлическом ударе, направленном против «товарища Рудимента», способна обернуться роковым визитом преданного и проклятого друга. И уже не извернуться, сколь ни старайся. Но это в кино.

Да только ли в кино?

С тех пор, издали завидев Меженина, я, избегая сталкиваться с ним, сочащимся презрением, нырял в подворачивающуюся щель, в акацию, шарахался в проулок, торопился к своему палисаднику, студил сквозь пыль ледяные глаза.

Нежелательная, пугающая встреча состоялась внезапно, закончилась — непредсказуемо.